Татьяна Вайзер

Поэзия, перетекающая в свет: Рецензия на сборник стихов Е. Завершневой «Над морем». - М.: Р. Элинина, 2009.



Истоки и корни поэзии Е. Завершневой уводят к Целану и Дилану Томасу, отчасти – к Мандельштаму. Именно поэтому мне хотелось бы поговорить об одном значимом для этих авторов сюжете, присущем и ее поэзии. А именно о том, как через поэтическое слово перед нами разворачиваются аффективные пласты материального, которые – слой за слоем – раскрывают нам – собственное, коллективное и ничье уже – подсознательное: опыт земли, опыт времени, опыт стихии.
Что, прежде всего, представляет собой человек, вписанный в такой контекст аффективного материального? Он есть память. Память о своем прошлом. Память о прошлом, которое он не застал. Память о прошлом, которого не случилось. Память о будущем, которое станет прошлым. Такой человек все время переживает движение вперед к началу, из которого прошлое еще только начинает разворачиваться: «поплыли/как новобрачные/к началу своей/истории». Происходит коллапс тектонических пластов человеческого сознания, в котором одно движение направлено назад в прошлое, а другое – из прошлого вперед. На этом столкновении и строится поэтический нарратив Е. Завершневой: человек обнаруживает себя одновременно в прошлом, стертым, вытесненным из него и снова вписанным в него как свидетель времени в принципе, в котором уже содержится и прошлое, и будущее, и настоящее: «впадина памяти/невозможность речи/идти ко дну/чтобы подняться над/раскопками будущего... глубина, на которой не остается воспоминаний».  
Но он, этот человек, помимо памяти, есть еще и тело. Тело не антропометрическое, узнаваемое, а бесформенное, не имеющее границ, множественное, разомкнутое на бесконечность пространства. Это может быть тело боли, тело травмы, тело смерти, тело любви, или тело неги, но оно всегда бестелес(н)о, текуче, перетекаемо и неизменно преображаемо в новую еще неизведанную форму корпорального: «растерзанные/по камням/в пыль/в боль/в свет/утопленные в земле/поднимаемся/взойдем/новой пшеницей/под солнцем/неспящих».
Телесное человека и материальное мира сливается и образует ту бесформенную аффективную материальность, о которой я говорила выше. И наиболее сильный эффект поэтического в стихах Е. Завершневой строится как раз на том, что деформация привычных жизненных форм и узнаваемых материй высвобождает заложенную в них энергию.
Высвобождается свет, яркий свет, полусвет, светотень – мир прозрачных, насквозь просвеченных светом форм: «трассирующим солнцем/мы прошиты насквозь... солнце пластает нас/голубым ножом/солнце не дает войти/битое стекло солнца/в комнатх/где мы были счастливы». И вода, море, дождь, слезы, талый снег, потоки памяти. Весь предметный мир претерпевает здесь преображение водой и светом, причем одно от другого четко отделить нельзя. Мне вспоминается cерия работ современного французского фотографа и коллажиста Давида Ля Шапель под названием «Awakened» («Пробужденные»): люди погруженные в воду, пронизанную солнечными лучами в движении-невесомости ото дна наверх, к свету. Прием затопления мира водой как символом человеческого подсознательного был удачно использован и Фон Триером. В «Европе» он утопил поезд с пассажирами, показав, что сколько бы человек не пытался выбраться из травматического сознания Второй мировой войны в послевоенной Европе, его подсознание утоплено в этой глуби навсегда. В «Медее» он просто залил кинематографическое пространство водой: морской залив, болото, дождь, лужи, камера уходит под воду, вода плещется в объектив. Так все в Медее было залито страстью, которая в итоге переполнила ее и затопила все отравляющей местью окружающий мир.
В стихах Е. Завершневой жизнь раскрывается там, где, казалось бы, нет условий для жизни: в затопленной комнате города-корабля, в море, которое утратило границы между морем и сушей, «в породе пронизанной светом существ/в прожилках, где время бежало к виску». От мира остается прочный остов и невесомость. Все остальное -  движение воды и света и их взаимопереливание друг в друга.
В одном из наиболее сильных, на мой взгляд, стихотворений о смерти «Орфей в царстве мертвых» катастрофа, иссякание жизни показано через отсутствие воды: «руины имен/открытые рты фонтаны/известкового парка/безводные бассейны/обросшие накипью/из обломков рук/торчат железные пруты/даже испарина здесь/каменная». А в другом, «Как это было», газовые камеры описаны через метафору зловеще опрокинутого, растоптанного небытием солнца: «мы шли по трубам/светильный газ струился из глаз/солнце извивалось под землей/словно раздавленный червь/протуберанцы гнева/гасли в разреженном воздухе/Господи, нам нечем дышать... Сердце его солнце Тело светозарный вольфрам».
Так, одновременная десубъективация антропоморфного я человека и деформация, дефрагментация, развоплощение привычных материальных форм вскрывает сразу два коллосальных пласта человеческого бытия, а, может быть, и христианского самосознания: присущую человеку неизжитую травму и  его неискореняемую духовность. Через высвобождение энергий вышедшая на волю, переливающая через край субъективность практически приравнивается у Е. Завершневой к раскрепощенной материальности мира. И вот уже перед нами не стихи из букв, слов и строчек, а наше забытое, потонувшее не-я, выпраставшийся от оков сознания палимпсест нашей дологической памяти. Из глубины вод поднимается прошлое, настоящее, будущее и разливается в пространстве. Нас охватывают потоки одухотворенной, рассотворенной, пронизанной и преображенной светом и жизнетворящей влагой материи-стихии: «чтобы все привычное и родное/истлело, обнажилось/пребыло в своей чистоте/нестерпимой для взгляда». И ты, читатель, растворяешься в опыте, поглощаешься им, перевоплощаешься им. Ты есть опыт.
Безусловная ценность такой поэзии сегодня заключается, на мой взгляд, в том, что она придает совершенно иное качество тому не-человеческому, которое неизбежно содержится в любом человеке, которое является до-культурным, до-цивилизационным слоем его сознания и восприятия. Уже больше века подсознательное мыслится в нашей культуре как зона особого риска, конфликта, стечения властных интенций, как область особого психического напряжения и деструктивного потенциала. Это психическое напряжение скрыто, скомкано в нас, запечатано, оно либо ищет выхода наружу, либо уже выражает себя в разрушительных имульсах. И проблема всегда в том, чтобы дать ему свой язык, в котором эта деструкция была бы поэтической, литературной, сублимированной и не выходила за пределы текстуального пространства. Как сдержать готовое нас разрушить и выплеснуться вовне подсознательное в пределах текста? Какого рода нарративу это под силу?
Поэзия Е. Завершневой не только дает такому подсознательному голос (воистину «я в доме из чистого золота слов»), но и поэтически преосуществляет саму его природу. Это не глубинное архаическое, а пропущенное через современность (в частности, катаклизмы Второй мировой войны) повседневное. Именно повседневное, обыденное, лежащее на поверхности, мимолетное, скоротечное. Но повседневное, потерявшее свой привычный абрис, лишенное примет времени (от него остались только обломки знаков, культурно-временных кодов), потонувшее в воде и свете. И понять, почувствовать, пережить это иное – поднятое с глубоководья, омытое светонаполненностью - подсознательное в нас как наше повседневное – во многом дело будущего для читателя:

Моя постель, слоистая слюда,
Вода опять дошла до края дамбы,
Она войдет в артерии и ямбы,
Овраги и морские города.

Глубойкий сон, прозрачная рука,
Сплетенье вен и солнечная сфера,
И фосфор, и бесформенная сера,
И сердца разветвленная река.

Плечо земли, ключицы-острова,
Подводное мерцанье миокарда,
И черные стрекозы Леонардо
В развалинах у крепостного рва.