Герман Власов

Между страниц посеянная память

* * *

 

Лежать в болезни, пыль рассматривая, –

на солнце как она летает.

Беспомощно следить, как лаковая

кругом забота обитает.

 

Обеда запахи отчётливые:

огонь куриного бульона.

Подушки, простыни бессчетные,

чай, корешок Пигмалиона.

 

Коротким зимним солнцем схвачена

лекарств и капель антреприза.

В огромном зеркале взлохмаченный

ты сам, ковер и телевизор.

 

Провинцией одноэтажною

пусть жизни промедленья длятся

и все дела сейчас неважные,

неровной стопкою пылятся.

 

Простуды жар слабее в теле и

шаги пульсируют пустые.

Всю сладость чувствовать безделия,

считать соринки золотые.

 

* * *

 

Шею поднять над столом:

запах течет, рифмуется –

будто одеколон;

пахнет сиренью с улицы.

 

Ожили крыши, стволы,

тучи на рыжем на западе.

Волосы пахнут твои

этим вот пряным запахом.

 

Зеркало пахнет, кровать,

лампочки свет мерцающий.

Как это называть?

Запахом завлекающим,

светом, нашедшим смысл,

форму воды бесформенной?

Или проснулась жизнь,

и наполнила комнату,

 

или цветет сирень

возле дома на майские?

В теле усталом – лень

и хорошо, по-ангельски.

 


Картина Вермеера

 

Вот так примерь, стань ближе к свету

и не во двор смотри – сюда,

чтоб солнце высветило летнее

белки, и сделалась заметною

в них заблестевшая вода;

и воротник на кофте хмурой,

как снег на черепице крыш,

лежал. В тюрбане от гяуров

чуть вопросительной фигурой

вполоборота ты молчишь.

 

Молочны лоб и подбородок,

краснеет приоткрытый рот.

Что это – молодость, порода?

Твой водомеркою сквозь годы

взгляд испытующий плывет,

сам спрашивая: это жемчуг,

воск белый, рыбья чещуя?

Движенья губ одной из женщин

в весенней лихорадке шепчут:

– Она моя иль не моя?

 

Тебе сейчас пойдут любые,

рождая домыслы подруг.

Настали времена сырые…

 

Еще тебя зовут Мария,

ты смотришь – с Севера на Юг.

 

* * *

 

Я приходил за нею много раз,

я в дверь стучал, заглядывал на окна —

там свет горел; там, видимо, был газ;

из форточки на кухне пахло свеклой

и яблоками; реже табаком

и кофе (да, тот самый, растворимый);

я, будто зверь — из темноты, тайком

глядел на кровлю и порог любимый.

 

Еще я знал — там были книги, где

между страниц посеянная память

всходила, как рассада при дожде

(она страницы трогала руками);

там были вещи комнаты, их жизнь:

торшер, комод; там жили постояльцы:

стаканы, блюдца, вилки и ножи;

любимые вещей касались пальцы.

 

И я стоял и ждал, когда ко мне

дверь скрипнет и откроется фрамуга,

и выйдет на внимательной волне

мелодия (я думал, будет фуга).

Дождю открытый и под небом гол,

я ждал ее (я так себе измыслил) —

когда она обнимет теплый ствол

и мы уйдем до облаков по листьям.

 

Листва упала, зренье изменя,

и белизна приманивала стужу,

та женщина смотрела сквозь меня

и в трубку выговаривала мужу.

Летали хлопья снега, как в кино,

не слушая земного притяженья,

а я стоял, как дерево одно, —

в окне я видел все ее движенья.



Июнь

 

Плавни и сходни, вымостки и столбы,

Лето Господне, взгляды речной слюды.

отрок рыбачит – соло, а не вдвоем,

что-нибудь значит, хмурится водоем.

Перед возможным – вечным и обложным

людям несложно верить, что жизнь есть дым,

и в сочетанье спичек на глади вод:

вот и названье – гладким лицом плывет.

Как ее имя, что еще рассказать?

Кимры, Кириллов – дальше Кижи и гать,

всполохи, грозы, запад темен и ал.

Метаморфозы – хоть бы кого поймал.

Тучи трескучи, ветрен и тепл июнь,

Время как случай – каверзен, зол и юн

Розой ли чайной, охом, скрипом весла.

Желтая чайка окуня принесла.

 

* * *

 

Есть улица и область есть двора.

Мужчина с зеркалом овальным –

идет с добычей метр на полтора,

день делая зеркальным.

 

Вот он раскинул руки, семеня,

по сторонам глядит он и под ноги;

а то стоит – июньская земля,

отобразилась в нем в итоге;

 

пристроит поудобней, понесёт

и – спичкой по коробке – позолота

по окнам серым – зайчиком мелькнет.

Не просыпайся. Нет. Суббота.

 

Багаж любви – не смять, не умалить,

не выронить и не поставить в угол.

Нести, держать умение любить,

похожее на купол.

 

Он обошел стоянку для машин,

асфальт и облако соединяя,

неся пространства лишнего аршин,

зачем – и сам не зная.

 

И чем оно мужчину привлекло

ответить могут лип соцветья, –

нести, держать забытое стекло

из прошлого тысячелетья.

 

* * *

 

Не называй никак этот день:

кто назовет его, – тот украдет

свет его солнца, эту блажную лень,

взгляд через перистые, ветреный их полет,

масляный глаз (нет, уже золотой)

дым прошлогодней травы (апрель – Рубикон);

это хозяин просится на постой,

или хозяйка в платьице на балкон.

 

Щурясь, утром выйдет она встречать

кадмий рассвета, смешанный с голубым,

где на ветвях зеленеет Его печать,

будто бы ослик въезжающий в Ершалаим.

Не был никем Он встречен, был одинок;

улицы сонной розарий слов не длинней.

Это потом – чашу или клинок,

спорили, вез он, для будущих сыновей.

Это со временем научились петлять,

спорить дороги, ведущие в вечный Рим.

 

Не называй никак – не надо нас называть,

сами собой остаться если хотим.



СЕСТРЕ

 


М. Ватутиной

 

гулять какое слово праздное

слоняться руки заложив

выводят улицы неразные

один прилипчивый мотив

 

ржавеют жигули а школьницы

в квадраты прыгают с числом

прабабки их уже покойницы

стеклянно охраняют дом

 

на кухне мать картинно бесится

глаза на мокром рев опять

ну что над книгой длинно свеситься

об адвокате помечтать

 

придет в очках и с черной папочкой

начнет стихами ворожить

а я ему ну папа папочка

и до последнего любить

 

пройдут года советской вольницы

и потускнеют как аршин

на пмж уедут школьницы

иная очередь машин

 

блеснет в окно порою летнею

уходит время налегке

любовь осталась незаметною

как строчка сонная в руке

 

посыпанная солью корочка

и сын опять сидит в сети

а я ему ну вова вовочка

иди гулять придешь к шести

 


Старики

 

От долгои? жизни в такт

и шелеста словами

они сошлись в цветах,

притерлись головами.

 

Их вместе мучил труд,

будил рассвет обоих –

истерлись, как лоскут,

сгорели, как обои.

 

И на закате днеи?

она, как он, сутула.

И сделался у неи?

похожии? взгляд и скулы.

 

Когда из тех глубин

мысль у нее мелькает, –

то он ее один

заранее читает.

Когда берут билет

или в метро заходят, –

их держит общии? свет,

где все? и происходит.

 

* * *

 

Мел стереть сухою тряпкой –

так узбеки чистят снег –

написать

куриной лапкой

дочь отец собрал в охапку

(кто кого собрал?)

и шапку

натянуть,

не видеть век.

 

Видеть зарево,

пустую

неприкаянную жизнь:

всю такую красоту и

Камергерский и Тверскую

улицу дороговизн.

 

Ощутить витрины рабство,

ты – отверженный Гаврош.

Лучше снежное убранство.

Мама, родина, пространство,

снег на кончиках галош.

 

и, растаяв, на паркете

в коридоре.

Услыхать

штурмовать далеко море

посылает нас

и горя

испугаться перестать.

 

К списку номеров журнала «СОТЫ» | К содержанию номера