Все жти Мёбиусы и Достоевские

 

Родилась в 1954 в г. Симферополе (Крым). Окончила русское отделение филологического факультета и аспирантуру Ленинградского госууниверситета, кандидат филологических наук. Старший научный сотрудник отдела по изучению и популяризации творческого наследия А.П. Чехова в музее им. А. Бахрушина (Москва). Автор книг «Пушкин, Чехов и другие: поэтика литературного диалога» (2005), «Крымская утопия Чехова» (2007), «А.П. Чехов и Крым» (2014). Составитель и редактор сборников: «“Звук лопнувшей струны”. Перечитывая “Вишневый сад” А.П. Чехова», «Весь мир театр? Весь мир – литература! Б. Акунин глазами заинтересованных читателей» (2016), серии сборников «Чеховские чтения в Ялте» (1981–2011), «Бахрушинской серии» коллективных монографий «Скафтымовские чтения» (2014–2017). Автор более 100 статей о жизни и творчестве Чехова. Лауреат премии им. А.П. Чехова (Ялта), заслуженный работник культуры Крыма. Живет в Ялте (Крым).

 

О литературности «Детской книги для девочек» Бориса Акунина и Глории Му

 

Интертекст: не только для девочек

 

Для литературы XXI века давно уже стало привычным обыгрывание различных мотивов известных произведений прошлого. Наиболее преуспевший в этом из современных авторов, Б. Акунин, не отказался от своего характерного метода интертекстуальной игры даже в жанре детского чтения и при соавторстве с другим писателем. Речь пойдет о романе «Детская книга для девочек», написанном Глорией Му по подробному сценарию Бориса Акунина.

Главная героиня «книги для девочек» Ангелина Фандорина, или попросту Геля, ученица 6-го класса в Москве XXI века, перемещается во времени в Москву 1914 года, где попадает в семью своей прапрабабушки по материнской линии. Здесь она проводит три месяца, постепенно привыкая к непривычному образу жизни, ходит в гимназию, заводит самые разные знакомства и переживает приключения с поистине смертельными опасностями, после чего возвращается в свое время, к своим родителям – Алтын Фархатовне и Николасу Александровичу Фандориным, известным читателям по циклу «Приключения магистра» об английском внуке знаменитого сыщика Эраста Петровича Фандорина.

Роман Б. Акунина и Глории Му наполнен многочисленными литературными отсылками, в числе которых точные или перефразированные цитаты, имена известных литературных героев, сюжетные параллели, иногда скрытые от сознания самих героев, но вполне доступные восприятию читателей нашего времени.

Наиболее приметные литературные отсылки связаны с «Гамлетом» Шекспира – трагедией на все времена. В современной школе с историко-филологическим уклоном, где учится Ангелина Фандорина, готовят постановку «Гамлета», и Геля репетирует роль королевы, матери принца Датского. Кроме таких персонажей, как Гамлет и Гертруда, из того же источника упомянуты Офелия, Полоний, Горацио; одного из новых знакомцев в старой Москве Геля сразу же окрестила «Веселый Йорик»; в сценах домашних перепалок своего прапрадедушки Василия Савельевича с прислугой Аннушкой девочке видится «что-то вроде комических интермедий в трагической пьесе. Ну как сцены с шутами-могильщиками в “Гамлете”«; любимая присказка героини – «Умереть-уснуть», применимая ею к самым разным случаям жизни, восходит к известному монологу принца Гамлета «Быть или не быть…»

Дополняя гамлетовский контекст, мотивированный субъективным сознанием героини, авторы книги уже «от себя» вводят в пространство Москвы 1914 года двух персонажей – доктора Гильденштерна и химика Розенкранца, наделяя их именами вероломных друзей шекспировского героя. В «Детской книге», однако, они лишены коварства своих трагедийных прототипов: заимствование этих имен – не более чем комплимент читательской компетенции, литературная улыбка авторов, напоминающих об условности изображаемого мира.

Об известной условности говорят и цепочки ассоциаций, составляемые, как из звеньев, из свободно комбинируемых литературных элементов. Химик Розенкранц цитирует-перефразирует пушкинские строки («О сколько нам открытий чудных готовит просвещенья дух») в собственном произвольном варианте: «О, сколько нам открытий чудных преподносит страна грез!» Страна грез, в свою очередь, связывается в романе с образом Феи Снов, в роли которой перед Ангелиной Фандориной предстает Люсинда Грэй – далекий потомок Летиции фон Дорн из романа Акунина «Сокол и Ласточка». В ту же цепочку ассоциаций вплетается память о Стране Чудес Льюиса Кэрролла, где побывала его любознательная Алиса. И всё вместе это овеяно тем поэтическим миром фей и сновидений, которому посвящены строки Бориса Пастернака в его «Рождественской звезде»: «Все мысли веков, все мечты, все миры <…> / Все шалости фей, все дела чародеев, / Все елки на свете, все сны детворы». После того, как фея Люсинда, появившись однажды, долгое время не дает о себе знать, Геля «от горькой обиды решила выбросить из головы всех на свете фей, все сны и все тайны мира…» Когда же Люсинда объявляется и начинает рассказывать о планах перемещения во времени, Геля ведет себя в точности, как кэрролловская Алиса: «“Всё страньше и страньше”, – пробормотала девочка»; Люсинда дает ей волшебное снадобье:

«– Вот, выпей это.

– А что это? – Геля не нашла на пузырьке надпись “яд”, но мало ли». (Надо ли напоминать это великолепное правило, твердо усвоенное Алисой и не забытое ею даже в самых странных обстоятельствах: «Если разом осушить пузырек с пометкой “Яд!”, рано или поздно почти наверняка почувствуешь недомогание»?)»

Многие из подобных ассоциаций возникают в сознании героини романа, которая и использует их применительно к ситуации.

Она может в сердцах ругнуться словами шекспировского Меркуцио из «Ромео и Джульетты» (или из Григория Горина, взявшего эту фразу в название своей пьесы?): «Чума на оба ваших дома!»

Заметив за собой тайную слежку знакомого мальчишки, разоблачает незадачливого сыщика, вспоминая о знаменитом герое Конан Дойла: «Тоже мне еще, Шерлок Холмс выискался!»

Попав в затруднительную ситуацию, вспоминает «Кентервильское привидение» Оскара Уайльда: «Чуть не расплакалась, но плакать одной в темноте, как грустному привидению из английского замка, было невыносимо».

Вид голой тучной дамы, поднимающейся из ванны, вызывает ее сравнение с исполинским китом-альбиносом из романа Германа Мелвилла – «как Моби Дик из пучины вод».

Услышав от собеседника слова «дядя Ваня», она принимает их за знакомое название пьесы Чехова: «“Дядя Ваня” – это Чехов, да?» (на самом деле в разговоре имелся в виду атлет Иван Владимирович Лебедев, автор книг по тяжелой атлетике и истории французской борьбы).

Жестокие нравы артели нищих, где калечат малолетних детей, чтобы им лучше подавали милостыню, воспринимаются ею через роман Виктора Гюго «Человек, который смеется»: «вроде компарачикосов, как у Гюго».

Ну и в какой-то момент, любуясь своим отражением в зеркале, она, конечно же, произнесет неизбежное: «Красота – страшная сила».

Последнее высказывание, однако, вовсе не означает, что Ангелина Фандорина связывает его с Достоевским, как и в другом случае, интересуясь происхождением появившейся коробки конфет: «Откуда дровишки?», – не связывает эту фразу с Некрасовым: подобные выражения в XXI веке давно уже стали крылатыми словами, оторвавшимися от своих литературных источников. В романе Акунина – Глории Му обращение к таким источникам отведено другим читательницам – ученицам 4 класса гимназии начала ХХ века. Для этих девочек русские классики и их герои – часть жизни, предмет общения, эмоциональных дискуссий, личных переживаний:

«– …раньше я читала Тургенева, Гончарова, там, по-моему, не вполне раскрывается жизнь, – взахлеб тараторила Сашенька, повиснув у Гели на локте, – вот у Достоевского, у Толстого, особенно в “Анне Карениной”, описана жизнь со всеми ее хорошими и плохими сторонами! Я больше обращаю внимания на темные стороны, но, разобравшись, много найдешь и хорошего, светлого…

– Анна Каренина – дурная женщина, а ваш Толстой пишет вредные книжки, мне мама говорила, – вмешалась крупная и чувствительная Лида Воронова… – я вот прочла у доктора Мёбиуса, что женщине пристало быть здоровой и глупой. Она должна заботиться о детях, а в остальном подчиняться мужчине. Женщина должна быть доброй матерью и верною женой, а не то что эта ваша Каренина…»

Столкновения культурного багажа прошлого и настоящего позволяет авторам «Детской книги» создавать остроумные аналогии между произведениями разных времен и народов. Литературным кумиром начала ХХ века была Лидия Чарская, автор чувствительных повестей об одиноких девочках-мечтательницах, жаждущих семейного тепла, преданной дружбы и возвышенной любви. Романы Диккенса заполняли нишу детского чтения о бедных мальчиках, испытавших тяготы сиротской судьбы, но сохранивших высокие моральные качества, несмотря на все жизненные невзгоды. И когда Геля на вопрос подруг о своей любимой книге называет бестселлер XXI века, юные читательницы 1910-х годов сразу же определяют ему место соответственно своему читательскому опыту:

«– А ваша какая любимая книга?

– “Гарри Поттер”, – неосторожно ответила Геля, сбитая с толку всеми этими Мёбиусами и Достоевскими.

– Никогда не слышала, – озадаченно проговорила Лида.

– Да потому, что вы здоровы и глупы! – припечатала ее Сашенька. – Это английская книга, да?.. Я знаю, что ваш папа любит все английское и сам занимался с вами этим языком! О чем же она, расскажите!

– Ну… – Геля подумала, что, может, и выкрутится. – Эта книга об одном мальчике, сироте… Сначала он не знал, кто его родители…

– Сиротка? Обожаю про сироток! Точно как у Чарской! – вскричала Лида.

– Чарская – страшная пошлость <…> – убежденно сказала Сашенька. – Наверное, “Гарри Поттер” – это книга Диккенса. Он тоже пишет про сирот, но куда лучше, чем ваша глупая Чарская…»

«Гарри Поттер», написанный Диккенсом, – это поистине подарок Б. Акунина и Глории Му современным читателям. Дело в том, что в эпопее Джоан Ролинг прослеживается несколько явных мотивов из «Оливера Твиста» Диккенса, причем в судьбе не только Гарри Поттера, но в еще большей степени – юного Тома Реддла. Молодая женщина, ожидающая ребенка, покинутая любимым человеком, отказавшаяся от своих родных, ушла из дома, пришла издалека в незнакомый город без денег, в лохмотьях; ослабевшая от долгих страданий, была подобрана в сиротский приют, родила мальчика и через час умерла. Ребенок появился на свет в холодную зимнюю ночь, неизвестно, есть ли у него родные и кто они. Единственная имевшаяся у матери ценная вещь, золотой медальон, хранит тайну происхождения мальчика, брошенного на произвол судьбы. Это история Оливера Твиста? Это также и история Тома Реддла, еще не успевшего превратиться в жестокого Волан-де-Морта. У Джоан Ролинг эту историю рассказывает начальница сиротского приюта миссис Коул, язык которой развязывается за стаканом джина, время от времени пополняемого ею как бы нечаянно, – типичный диккенсовский персонаж, знакомый по многим его произведениям.

С «Оливером Твистом» в «книге для девочек» пересекается и история воровского прошлого Щура, одного из новых знакомых Гели в Москве 1914 года: «Оказывается, квартирные воры часто нанимали ловких мальчишек за рубль, чтобы те забирались через форточки в дом и передавали им всякие вещи. Или открывали окно, в которое уже мог влезть взрослый человек (тут Геля усомнилась, что такой здоровяк, как Щур, мог пролезть в форточку, но Аглая Тихоновна уверила ее, что в восемь лет Щур был мелким, как букашка, и мог просочиться в любую щель)». Такая же роль предназначалась Оливеру, попавшему в шайку Феджина. При попытке ограбления дома миссис Мэйли Оливера просовывают в окошко, предназначенное для собаки, чтобы он изнутри отпер входную дверь и впустил остальных грабителей. «Это было маленькое оконце с частым переплетом, находившееся в пяти с половиной футах от земли, в задней половине дома, – оконце в комнате для мытья посуды или для варки пива, в конце коридора. Отверстие было такое маленькое, что обитатели дома, должно быть, не считали нужным закрыть его понадежней; однако оно было достаточно велико, чтобы в него мог пролезть мальчик ростом с Оливера». При этом провидение приводит героя Диккенса именно в тот дом, обитатели которого обеспечат его счастливое будущее, а Щур в результате неудачного налета сводит знакомство с доктором Рындиным, что скажется самым благоприятным образом на дальнейшей судьбе мальчика.

Последние параллели принадлежат уже не сфере сознания героев, а исключительно авторскому сознанию, в сферу которого вовлекаются и читатели. Обращаясь к знакомым литературным образам, авторы создают особую доверительность разговора с читателями, предполагающую наличие у собеседников общего книжного багажа. Но предпринимаемые время от времени забеги в другие художественные миры в «Детской книге для девочек» далеко не всегда сопровождаются прямо передаваемыми в руки читателей ключами.

Так, например, в эпизоде, связанном с черной кошечкой по имени Силы Зла, можно почувствовать соприкосновение с мистическим миром Эдгара По, хотя ни этот автор, ни его произведение прямо не названы: «как только часы пробили полночь – докторский саквояж взвыл, свалился с дивана и запрыгал по полу. Василий Савельевич даже чашку выронил от удивления, Аннушка взвизгнула и закрестилась – саквояж издавал поистине душераздирающие звуки (в этом месте Геля покивала, с неприязнью поглядывая на кошку, – и как только такая <…> зверушка может так отвратительно и жутко вопить?)». И цвет кошечки, и ее имя, и нежданные жуткие вопли в полночь на какой-то момент сближают повествование с новеллой Э. По «Черный кот»: «Крик, сперва глухой и прерывистый, словно детский плач, быстро перешел в неумолчный, громкий, протяжный вопль, <…> в душераздирающее стенание, которое <…> могло исходить только из ада…». Но это всего лишь мимолетное пересечение с намеренно противоположным сюжетным результатом: если черный кот для героя По стал погубителем, то Силам Зла предназначена роль будущей защитницы Гели.

Или в таком изображении одной из несимпатичных героинь у Акунина и Глории Му: «Генеральша аккуратно, чтобы не измять ни платья, ни прически, обняла дочь», – можно увидеть, как в зеркале, отношения супругов Берг у Толстого в «Войне и мире» («…он встал и поцеловал руку Веры, но по пути к ней отогнул угол заворотившегося ковра»). Как бы то ни было, здесь проявляется результат хорошо усвоенных толстовских уроков в понимании соотношения внешнего жеста и внутреннего мира человека.

Гораздо более отчетлива в тексте Акунина – Глории Му параллель с романом Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита». Еще до начала своих путешествий во времени Геля видит тревожный сон, где Земля в виде светящегося шара несется в черном космическом пространстве:

«…она замечает, что поверхность светящегося шара неравномерна. Вдруг где-то вспыхивает горящая точка, расширяется, ее края обугливаются, продолжают расползаться. Смотреть на это невыносимо, но Геля делает усилие, приближается к этой язве. В нее, оказывается, можно заглянуть. Она видит сверху ужасную картину: охваченный пожаром большой город. Рушатся колокольни и башни, доносятся крики, полные страдания. Геля отодвигается, шар вертится дальше. Вот снова червоточина, снова воспаленная, уродливая язва расширяется. Геля заглядывает в нее: видит поле, переполненное людьми и окутанное дымом, оттуда доносится грохот. В каких-то частях поля фигурки копошатся и сшибаются; в каких-то лежат спокойно. Она спускается ниже и видит, что они мертвые, вокруг кровь, у некоторых оторваны руки, ноги, головы. С криком просыпается».

Прообраз этого сновидения – видение Маргариты на глобусе Воланда с картинами начавшейся войны:

«Маргарита наклонилась к глобусу и увидела, что квадратик земли расширился, многокрасочно расписался и превратился как бы в рельефную карту. А затем она увидела и ленточку реки, и какое-то селение возле нее. Домик, который был размером с горошину, разросся и стал как спичечная коробка. Внезапно и беззвучно крыша этого дома взлетела наверх вместе с клубом черного дыма, а стенки рухнули, так что от двухэтажной коробочки ничего не осталось, кроме кучечки, от которой валил черный дым. Еще приблизив свой глаз, Маргарита разглядела маленькую женскую фигурку, лежащую на земле, а возле нее в луже крови разметавшего руки маленького ребенка».

Такая параллель – одна из самых закономерных в работе соавторов, безоговорочно сошедшихся во взаимной любви к роману Булгакова «Мастер и Маргарита». Эта любовь не раз выражена в прямых признаниях в собственной книге Глории Му «Вернуться по следам» и прочитывается за строками других книг Б. Акунина.

Особенно интересны пересечения «Детской книги для девочек» с миром русских волшебных сказок. Как своеобразный посыл в эту область пралитературных сюжетов, в самом начале книги дана такая характеристика состояния Гели: «и, как говорится в русских народных сказках, свет ей стал не мил». Все последующие события, происходящие с ней после того, как она перенеслась в другое пространство и время, строятся по типичной схеме волшебной сказки, со всеми главными функциями, в свое время выявленными В. Я. Проппом в его замечательном труде «Морфология сказки». Здесь присутствует традиционный отправитель героя на трудное задание (Люсинда). Действуют герой (Ангелина Фандорина), помощник(Щур) и вредитель (баба Яся / Баба Яга). Мотив сказочного вредительства обусловливает основные опасности, поджидающие Гелю в старой Москве: преодолевая испытания, она проходит инициацию, вплоть до временной смерти, через которую возрождается к более осознанному этапу своей жизни. По ходу сюжета на пути героини появляются нуждающиеся и получающие от нее помощь второстепенные персонажи (сбитый лихачем-извозчиком Шкряба, подброшенный на паперти младенец). Выполнив основное задание, героиня возвращается на исходное место, обогащенная новым знанием и новым опытом.

В этом интертекстуальном раздолье нашлось место и такому литературному мотиву, как подброшенная улика. Но разговор об этом требует обстоятельности и временного отвлечения от беллетристики XXI века.

 

Белокурые друзья и рыжие враги

 

Подброшенная улика – один из популярных сюжетных мотивов в русской и мировой литературе. Как правило, автор вводит его для придания произведению особой действенной напряженности, а читатель оказывается вовлечен в процесс разгадывания истинного положения дел. Чаще всего подброшенной уликой служит орудие убийства, бросающее тень подозрения на невинную жертву (окровавленный нож, пистолет и т. д.), но может быть и любой бытовой предмет (потерянная вещь, драгоценность, чашка со следами отпечатков пальцев, окурок со следами губной помады, пепел в пепельнице от сигарет определенного сорта и т. п. – каждый может продолжить этот ряд в соответствии со своим читательским опытом). Мотив подброшенной улики традиционен для детективного жанра, но достаточно активно задействован и в классических литературных образцах, например, в «Отелло» Шекспира или «Маскараде» Лермонтова, в романах Диккенса «Лавка древностей» и «Преступление и наказание» Достоевского. Рассмотрим его в контексте двух последних произведений, прежде чем вернуться к книге Бориса Акунина и Глории Му.

В романе Диккенса интересующая нас ситуация создана активными действиями Самсона Брасса, лондонского стряпчего «с весьма сомнительной репутацией». Представленный ранее портрет этого персонажа одновременно служит и его красноречивой моральной характеристикой: «Это был сухопарый дылда с круглым, как шишка, носом, с нависшим лбом, чуть видными глазками и огненно-рыжими волосами. <…> Держался этот джентльмен подобострастно, но говорил весьма скрипучим голосом, а его приторные улыбочки вызывали у окружающих такое чувство омерзения, что уж лучше бы он злобно хмурился: тогда, по крайней мере, с ним еще можно было бы иметь дело». Читатель, знакомый с творчеством Диккенса, не может не отметить такую деталь, как рыжие волосы – неизменный признак злодеев в мире этого автора. Со временем эта деталь превратится в литературный штамп и найдет отражение в пародийной заметке раннего А. П. Чехова «Что чаще всего встречается в романах, повестях и т. п.?»: «Белокурые друзья и рыжие враги». Представление о Самсоне Брассе дополняет следующая оценка, данная ему повествователем: «Будем справедливы – язык у мистера Брасса был хорошо подвешен, хотя привычная этому джентльмену слащавость нисколько не отражалась на его топорной, отталкивающей физиономии, которая не так-то легко поддавалась смазке; хмуро опровергая его словоизвержения, она как бы служила неким сигнальным буем, поставленным самой природой в виде предостережения тем, кто ведет свой корабль среди мелей и бурунов Жизни или в опасном архипелаге Закона, и возвещала, что здесь не место пытать свое счастье и судьбу». Запомним эту деталь – сигнальный буй, поставленный в виде предостережения тем, кому придется иметь дело с названным персонажем, – она найдет свое продолжение в той же функции в последующих сюжетах других рассматриваемых авторов.

Двое других непосредственных участников разыгрываемого события – честный подросток Кристофер по прозвищу Кит, которому уготована роль жертвы, и легкомысленный служащий Брасса – писец Дик Свивеллер, которому предназначена роль объективного свидетеля. Место действия – контора стряпчего, где поначалу находятся Брасс и Свивеллер. Всё, что следует далее, основано на соотнесении внешне видимых действий и скрытых психологических оснований. Брасс ведет со своим писцом пустую болтовню, при этом «с нарочитой тщательностью разглядывая на свет бумажку в пять фунтов, с которой он появился в конторе». Продолжая болтать, Брасс «в рассеянии» бросает банковый билет на стол, заваленный бумагами. Дик Свивеллер, обращая внимание на деньги, советует спрятать их подальше. Брасс в горячих восклицаниях высказывает доверие к своему окружению и заявляет: «Мы оставим деньги здесь и никуда их отсюда не переложим». После этого подготовленный должным образом свидетель отправлен из конторы с поручением. На минутку в контору заглядывает Кит, он и Брасс здесь сейчас одни. Брасс удерживает мальчика:

«– Положи куда-нибудь шляпу, Кит.

– Благодарю вас, сэр, мне пора идти.

– Все равно, положи, пока не ушел, – сказал Брасс и, взяв шляпу у него из рук, освободил для нее место на столе, среди вороха бумаг».

Брасс заводит тягучий монолог, говоря, что хочет сослужить службу Киту, устроить на хорошее место его матушку.

«Говоря это, Самсон несколько раз перекладывал шляпу Кита с места на место и искал что-то среди бумаг».

Кит горячо благодарит его за доброту.

«– Стало быть, – сказал Брасс, вдруг круто повернувшись к Киту и приблизив к нему лицо с такой отвратительной улыбкой, что тот испуганно отпрянул от благожелательного стряпчего, – стало быть, дело сделано.

Кит растерянно смотрел на него.

– Сделано! – повторил Самсон, потирая руки и снова напуская на себя обычную елейность. – Ха-ха! Ты еще в этом убедишься, Кит, сам убедишься! Однако куда это мистер Ричард запропастился?».

Ироничная авторская оценка Брасса как благожелателя Кита не может не насторожить читателя, хотя у самого мальчика пока не возникает никаких подозрений.

Возвратившийся Дик Свивеллер становится очевидцем того, как Брасс, «ощупывая один за другим все свои карманы, шаря в столе, на столе, под столом, судорожно расшвыривая на нем бумаги», объявляет о пропаже банкового билета в пять фунтов стерлингов. К этому времени Кит уже ушел из конторы, но его догоняют – возвращают в контору – там обыскивают его карманы – ничего не находят. И тогда Брасс велит Свивеллеру: «Обследуйте шляпу». Пропавший пятифунтовый билет обнаружен за подкладкой шляпы Кита.

Мальчику грозит арест, заключение в судебной камере, суд и отправка на каторгу. Невыносимей всего ему мысль о том, что он опорочен в глазах своих покровителей, добросердечных отца и сына Гарлендов, чьим мнением он необычайно дорожит. Кит делает попытку защититься, еще не понимая причины, но уже догадываясь, как всё произошло. Обращаясь к своим обвинителям, он указывает на Брасса: «Это он всё нарочно, джентльмены, клянусь вам! Одному богу известно, чем это кончится, но я до последнего издыхания буду говорить, что он сам подсунул мне деньги в шляпу! Взгляните на него, джентльмены, – видите, как побледнел? Кто из нас больше похож на виноватого – он или я?».

Истина в романе Диккенса будет открыта в результате испытанного приема, также отмеченного ироничным Чеховым среди часто встречающихся в романах и повестях: «Нечаянное подслушивание как причина великих открытий». Кит, уже приговоренный к наказанию и едва не отправленный на каторгу с очередной партией арестантов, неожиданно получит спасение от нескольких лиц, приходящих ему на выручку, как добрые помощники в волшебной сказке. Первым из этих лиц станет маленькая, но смышленая служанка в доме Брасса, подслушавшая намечавшийся план опорочить Кита, вторым – тот самый бесхитростный Дик Свивеллер, который вначале послужил невольным орудием в руках хитроумного мистера Брасса. Как выяснится со временем, Брасс выполнял волю мерзкого карлика Квилпа, а целью того было наказать Кита за преданность тем, кого Квилп считал своими врагами и кого люто ненавидел. Кит был сердечно привязан к своим прежним хозяевам – старику-владельцу лавки древностей и его милой внучке Нелл, – тем, кого Квилп безжалостно разорил и кого беспричинно считал виновниками своих последующих жизненных неудач. Разъяснение всего случившегося читатель получит как из косвенного пересказа подслушанного заговора против Кита, так и из прямого монолога злобного Квилпа:

«– Кто же причина <…> неприятностей и бед, которые постигли меня за последнее время? Выживший из ума старик и его дражайшая внучка – двое жалких, бездомных бродяг! Но всё равно им несдобровать! Берегись и ты, славный Кит, честный Кит, добропорядочный, ни в чем не повинный Кит! Уж к кому я воспылаю ненавистью, того и укушу».

Так в конце концов выясняется ряд побуждений, лежащих в основе рассмотренного сюжета с подброшенными деньгами: наказать невинного за его искреннюю преданность тем, кто ему дорог; через осуждение невинного уязвить тех, кому он предан; утолить собственную пылающую ненависть к тем и другим, сводя с ними личные счеты.

 

Нечаянное подсматривание как причина великих открытий

 

У Достоевского Диккенс был любимым писателем на протяжении всей его жизни. Как полагал исследователь темы «Диккенс в России» И. М. Катарский, «Лавку древностей» Достоевский знал уже вскоре после появления этого романа в 1840-е годы. Чтение «Лавки древностей» сказывалось у Достоевского и гораздо позже, с наибольшей очевидностью в таких его произведениях, как «Униженные и оскорбленные» (1861), «Дневник писателя» за 1873 год и «Подросток» (1875). Примечательно следующее место в «Подростке», свидетельствующее о глубоком впечатлении, врезавшемся в эмоциональную память Достоевского-читателя:

«Ах, Долгорукий, читали вы Диккенса “Лавку древностей”?

– Читал; что же?

– Помните вы... <…> помните вы там одно место в конце, когда они – сумасшедший этот старик и эта прелестная тринадцатилетняя девочка, внучка его, после фантастического их бегства и странствий, приютились наконец где-то на краю Англии, близ какого-то готического средневекового собора, и эта девочка какую-то тут должность получила, собор посетителям показывала... И вот раз закатывается солнце, и этот ребенок на паперти собора, вся облитая последними лучами, стоит и смотрит на закат с тихим задумчивым созерцанием в детской душе, удивленной душе, как будто перед какой-то загадкой, потому что и то, и другое, ведь как загадка – солнце, как мысль божия, а собор, как мысль человеческая... не правда ли? Ох, я не умею это выразить, но только бог такие первые мысли от детей любит... А тут, подле нее, на ступеньках, сумасшедший этот старик, дед, глядит на нее остановившимся взглядом... Знаете, тут нет ничего такого, в этой картинке у Диккенса, совершенно ничего, но этого вы ввек не забудете, и это осталось во всей Европе – отчего? Вот прекрасное! Тут невинность! Э! не знаю, что тут, только хорошо».

И. М. Катарский писал: «Достоевский читал и перечитывал Диккенса, и это чтение во многих случаях оказывалось стимулом, толчком к оформлению собственных замыслов. Не всегда можно с уверенностью сказать, является ли разительное сходство тех или иных мотивов в творчестве Достоевского и Диккенса результатом совпадения их творческих поисков или прямым отзвуком впечатлений увлеченного читателя и почитателя произведений Диккенса» (1). Но в «Преступлении и наказании» одна из важных сюжетных комбинаций не оставляет сомнений в ее преемственности диккенсовской истории с шапкой Кита и подложенным пятифунтовым банковым билетом. Здесь «прямой отзвук впечатлений» проявился на уровне и деталей, и образов, и сюжетных мотивов.

Как и у Диккенса, у Достоевского в сюжет с подброшенными деньгами вовлечены непосредственные участники действия (Лужин, Соня и Лебезятников) и те, кто причастен к действию косвенным образом (Раскольников, его мать и сестра). Функционально позиция Лужина соответствует позиции Брасса, совмещенной с позицией Квилпа как вдохновителя действий против Кита. Параллели между ними прослеживаются в принципах создания портрета, соотнесения внешних и внутренних характеристик, в методе действия этих героев. В портрете Петра Петровича Лужина при «довольно красивой и солидной физиономии» заметно что-то «действительно неприятное и отталкивающее». Даже при беглом знакомстве он производит впечатление, что «не на благородной дороге стоит», а более близкое общение с ним не оставляет сомнений, что это «низкий и злой человек».

Функции простодушного и недалекого, но доброго и сострадательного Дика Свивеллера отданы Андрею Семеновичу Лебезятникову, охарактеризованному повествователем следующим образом: «Сердце у него было довольно мягкое, но речь весьма самоуверенная, а иной раз чрезвычайно даже заносчивая, – что, в сравнении с фигуркой его, почти всегда выходило смешно». В глазах Лужина Лебезятников выглядит «чрезвычайно пошленьким и простоватым человечком», которому, как и Дику Свивеллеру, уготована роль стороннего свидетеля при ложном обвинении в воровстве.

Роль намеченной жертвы, аналогичной роли Кита, предназначена честной Соне Мармеладовой. Но прямое обвинение Сони имеет скрытый дальний прицел и метит в Раскольникова и его близких – мать и сестру Дуню. Как Квилп у Диккенса не ожидал, что две его беззащитные жертвы, дедушка и внучка, сумеют ускользнуть от его власти, так и Лужин у Достоевского не мог предположить, что расстроится его помолвка с Дуней и те, кому он уже мысленно уготовил роль жертв, выйдут из-под его влияния: «Петр Петрович, кажется, совсем не ожидал такого конца. Он слишком надеялся на себя, на власть свою и на беспомощность своих жертв»; «Он куражился до последней черты, не предполагая даже возможности, что две нищие и беззащитные женщины могут выйти из-под его власти». Объяснение и разрыв с Дуней вызывает у Лужина взрыв ненависти и угроз, также сопоставимых с изображенным у Диккенса злобным состоянием Квилпа: Лужин «горячился в бешенстве», смотрел на Раскольникова «с бледным и искривленным от злости лицом», «редко кто-нибудь уносил на кого в своем сердце столько злобной ненависти, как этот человек на Раскольникова». «Черный змей ужаленного самолюбия всю ночь сосал его сердце», и для мести будет избран тот же способ, какой известен по действиям Брасса в его конторе, – сначала с участием «простоватого человечка», а затем в присутствии оказавшихся рядом зрителей.

Реализация плана Лужина структурирована четко: один продуманный поступок следует за другим, сохраняя связь с предыдущим и логически обусловливая следующий; внешние проявления действий имеют внутренние скрытые мотивировки, смысл которых раскроется позже.

«Петр Петрович, разменявший для каких-то причин в это утро несколько пятипроцентных билетов, сидел за столом и пересчитывал пачки кредиток и серий». Лебезятников, находясь с ним в одной комнате, видит эти пачки денег.

Петр Петрович «уже кончил считать и припрятал деньги. Впрочем, часть их зачем-то все еще оставалась на столе».

Лужин посылает Лебезятникова за Сонечкой Мармеладовой.

Лебезятников приводит Соню, Лужин усаживает ее за столом с разложенными деньгами.

Лебезятников направляется к двери, чтобы уйти, но Лужин останавливает его и просит остаться. При этом он шепотом уточняет, пришел ли Раскольников на поминки по Мармеладову. Подтвердив присутствие Раскольникова, Лебезятников из деликатности отходит в сторону к окну.

Сидя напротив Сони, Лужин с видом «самых дружественных намерений» ведет пространную беседу о своей готовности помочь несчастной вдове Мармеладова и ее малолетним детям-сиротам. Соня слушает, стараясь не глядеть на разложенные прямо перед ней деньги на столе: «Серые и радужные кредитки, не убранные со стола, опять замелькали в ее глазах, но она быстро отвела от них лицо…». Взгляд ее останавливается на левой руке Петра Петровича, где на среднем пальце был «большой, массивный, чрезвычайно красивый перстень с желтым камнем…» В этом месте читателю полагается вспомнить, что на предыдущих страницах романа при подробном описании наружности и одежды Лужина об этом перстне не было сказано ни слова. Кроме того, желтый цвет в мире героев Достоевского – цвет угрозы, болезни, греха, враждебной давящей силы. Появившийся желтый камень предвещает опасность для Сони – это тот самый «сигнальный буй», который обозначает надвигающуюся на Соню беду.

Завершая беседу с Соней, Лужин дает ей «посильную сумму» – десятирублевый кредитный билет. «Соня взяла, вспыхнула, вскочила, что-то пробормотала и поскорей стала откланиваться. Петр Петрович торжественно проводил ее до дверей». Лебезятников, все это время остававшийся в комнате, «вдруг подошел к Петру Петровичу и торжественно протянул ему руку:

– Я все слышал и все видел, – сказал он, особенно упирая на последнее слово».

Лужин появляется на поминках, обвиняет Соню в краже сторублевого кредитного билета, призывает в свидетели Лебезятникова. Соню обыскивают, из ее кармана вылетает мелко сложенная сторублевая бумажка. Однако Лебезятников становится не свидетелем обвинения, а защитником Сони: он видел, как Лужин, провожая Соню, своими руками тихонько всунул ей в карман сторублевку, но тогда подумал, что так было оказано тайное благодеяние бедному семейству.

Если у Диккенса разоблачение происходит в результате подслушивания, то у Достоевского – в результате подсматривания, но при этом одинакова перемена функции предполагаемого свидетеля: он превращается в обличителя настоящего преступника. Очень близок к роману Диккенса и смысл ситуации с подброшенными деньгами у Достоевского. После того, как Лебезятников рассказал, как был произведен подлог, Раскольников объясняет причину низкого замысла Лужина: «…через всё это он даже мог вновь поссорить меня с родными и, уж конечно, надеялся опять войти у них в милость. Не говорю уже о том, что он мстил лично мне, потому что имеет основание предполагать, что честь и счастие Софьи Семеновны очень для меня дороги. Вот весь его расчет!»

Сходство в поведении героев Диккенса и Достоевского поразительно даже в деталях: Брасс и Лужин одинаково выдают себя за благодетелей своих жертв; «сделав дело», они одинаково «потирают руки»; до поры до времени ломают комедию, красуясь мнимым благородством: Брасс лицемерно провозглашает свою уверенность в порядочности Кита, а Лужин объявляет, что «готов простить» Соню за ее «первый шаг»; после уличения их в подлоге одинаково «бледнеют»; каждого в итоге ждет разоблачение и моральное осуждение.

 

Баба Яга и дети

 

На том же приеме подброшенной улики построен и один из важных поворотов сюжета «Детской книги для девочек».

Торопясь из гимназии домой после сданного экзамена, Геля сталкивается на тротуаре с важной пожилой дамой в черном, статской советницей Меланией Афанасьевной Павловской. В портрете дамы сочетаются привлекательные и настораживающие черты: «Лицо круглое, гладкое, и всё в нем тоже миленькое: губки – бантиком, щечки – с ямочками, бровки вежливо приподняты», – и тут же в качестве «предостерегающего буя» еще одна деталь: «Только взгляд чистых голубеньких глазок был чуть холодноват…»

«В руках у дамы был нарядный, но, к сожалению, слегка надорванный пакет, из которого на тротуар посыпалась целая куча мелких коробочек, мешочков и свертков. Вероятно, не что иное, как столкновение с Гелей послужило причиной такого бедствия, и виновница бросилась собирать коробочки и сгружать их обратно в пакет».

Девочка подбирает рассыпавшиеся коробочки, отдает их даме; дама мило беседует с девочкой, сладко улыбается ей, при этом хватает и крепко удерживает ее за руку, а напоследок просит разрешения обнять, крепко прижимает к себе и, наконец, отпускает. Но не успевает девочка сделать и несколько шагов, как позади ее раздается крик с требованием остановиться, дама нагоняет ее и, грозя пальцем, требует вернуть коробочку с золотой булавкой, которая была в свертке. Глаза дамы теперь становятся колючими, ледяными, а сладкий голос меняется на угрожающее шипение:

«– А вот сейчас я отведу вас к начальнице гимназии! И вы горько пожалеете о своем омерзительном поступке, лицемерная маленькая воровка, – прошипела странная особа прямо ей в лицо».

В кабинете директрисы гимназии Геля, отстаивая свою невиновность, выгребает из своих карманов всё, что там было, и не верит своим глазам: в числе извлеченных предметов оказывается и небольшая сафьяновая коробочка.

«– Вот она! Я же вам говорила! – Павловская, оттолкнув девочку, коршуном кинулась к столу и схватила футляр.

– Моя прелесть! – Павловская расплылась в улыбке, прижимая к груди коробочку».

Здесь возникает еще одна литературная отсылка, которая может объяснить, почему в качестве «присвоенного» предмета авторы выбрали именно булавку, а не, к примеру, золотое кольцо, что казалось бы более ожидаемым. (Присвоение денег, как у Диккенса и Достоевского, в данном случае было бы невозможно из-за самой ситуации столкновения с незнакомой дамой на улице.) Павловская прижимает к груди коробочку со словами «Моя прелесть!» – словами Горлума, обращенными к золотому кольцу всевластья в трилогии Толкина «Властелин колец». Рискну предположить, что ради такой отсылки золотое кольцо было заменено другой золотой вещью: явное подражание таким образом было устранено, но аллюзия сохранена благодаря характерной словесной формулировке.

Гимназистку, обвиненную в воровстве, ожидают стыд, позор и бесчестье. Тут уже не отделаться честным словом, что она не брала эту злосчастную булавку. На уроках Геля часто слышала: «Думайте; Господь дал вам мозги – так используйте их наилучшим образом». Она вспоминает, как Павловская полезла к ней обниматься:

«– Да она сама подбросила мне эту коробку! – И обличающе ткнула пальцем в Меланию Афанасьевну. – Когда меня обнимала!»

Возникает вопрос: для чего Павловской надо было так поступить с незнакомой девочкой? Начальнице гимназии, доброжелательно настроенной по отношению к своей ученице, тем не менее, версия о подброшенной коробочке кажется мало правдоподобной: «Мелания Афанасьевна известна своей богомольностью и добротой, в ее доме никогда не откажут в подаянии нищему, она состоит в нескольких благотворительных обществах. С какой стати ей совершать столь низкие, да и попросту бессмысленные поступки?»

Теперь уже если не героиня, то читатель должен наилучшим образом использовать свои мозги и свой читательский опыт. В этом месте сюжета начинает работать то  обстоятельство, что Ангелина Фандорина, дитя электронного XXI века, в отличие от своих сверстниц начала века ХХ-го, книг Диккенса не читала; «не проходила» она еще и роман «Преступление и наказание», включенный в программу более старших классов современной школы. А ведь именно этот роман с его прототипической ситуацией мог бы дать ей ответ на вопрос «зачем?». Авторы «Детской книги для девочек» также впрямую не поясняют связь этого важного сюжетного этапа в своей книге с классической традицией. Интересно, что и взрослым героям «детской книги» Б. Акунина и Глории Му, образованным и литературно начитанным, также не вспоминается похожий эпизод с обвинением Сони Лужиным. В отличие от них, современный читатель, хорошо знакомый с методом литературных аллюзий Акунина, имеет больше шансов различить здесь известную литературную параллель и таким образом распознать скрытую интригу прежде, чем она будет разъяснена в дальнейшем ходе сюжета.

Некоторый намек на суть этой интриги содержит последнее обвинение в адрес Гели со стороны Павловской: «…я видела, как несчастное дитя шепталось в подворотне с каким-то хитрованцем! Это не просто воровство – это преступный сговор!»

Упомянутый хитрованец – обитатель воровских притонов известного всей Москве Хитрова рынка – выполняет в данном сюжете функции Раскольникова, т. е. не сразу очевидной, но основной фигуры, на которой сходятся интересы разных сторон. Именно он – причина злого умысла Павловской, направленного на моральное унижение и уничтожение Гели. Этот уже упоминавшийся Щур подружился с Гелей и начал выходить из-под влияния Павловской, которую он знает совсем в другом облике, как слепую старуху-нищенку Бабу Ясю, возглавляющую банду малолетних воришек с Хитрова рынка. Чтобы положить конец отношениям Щура и Гели, Павловской нужно представить девочку воровкой, которую надо срочно изолировать от других детей, исключить из гимназии, поместить под домашний арест или даже в сумасшедший дом.

В отличие от сюжетов Диккенса и Достоевского, в истории Гели Фандориной не появится сторонний свидетель, который сможет объяснить всё случившееся. Близкие к девочке люди верят ей, что она не воровка, и объясняют инцидент случайностью: мол, когда Павловская, известная своей сентиментальностью, обнимала Гелю, коробочка могла завалиться ей в карман. Геле самой придется докапываться до истоков всей истории, которая развертывается в полноценную детективную линию общего сюжета. При этом, не рассчитывая ни на чью постороннюю помощь, она руководствуется следующим правилом: «…если у человека есть голова на плечах, то он, несомненно, справится с трудностями». В отличие от романтических апелляций героев старых романов к чувству и добросердечию окружающих, героиня нового времени делает ставку на рациональность мышления и полагается на собственные силы.

Конечно, было бы любопытно узнать, что послужило сюжетным толчком этой линии «Детской книги для девочек» – эпизод с Лужиным, Соней и Раскольниковым из Достоевского или заговор Брасса и Квилпа против Кита из романа Диккенса? Казалось бы, многочисленные использования мотивов из Достоевского, встречающиеся в разных произведениях Б. Акунина, и в данном случае дают основания назвать предшественником именно «Преступление и наказание». Вместе с тем, есть основания предположить и влияние «Лавки древностей», пусть и менее очевидное. В романе Достоевского, при некоторой фантасмагоричности петербургского колорита, всё же нет места таким фантастическим уродцам, как карлик Квилп у Диккенса, напоминающий злобный дух из страшной сказки. В книге Б. Акунина и Глории Му такому персонажу соответствует второй облик Павловской – Бабы Яси как фантастической Бабы Яги (недаром о ней «шепчутся, мол, на метле улетает, к черту на куличи»), губящей младенцев и строящей козни добрым героям. В описании облика Квилпа есть запоминающаяся деталь, которая находит свое продолжение в книге современных авторов. Юная Нелл однажды видит Квилпа спящим: из-под его приоткрытых век виднеются белки глаз, заведенных под самый лоб, как будто он слеп. В книге Б. Акунина – Глории Му на эту деталь словно наведено увеличительное стекло. Заведенные под самый лоб глаза, так что видны только белки, – это деталь портрета Павловской-Бабы Яси, прикидывающейся слепой с бельмами на глазах. Есть и еще одно сходство в сюжетах Диккенса и «книги для девочек»: то, что жертва сама догадывается о подброшенных ей уликах и пытается защититься, в свою очередь, обвиняя своего обидчика.

Так, в конце концов, имена Диккенса и Достоевского, упоминаемые в других эпизодах книги Б. Акунина – Глории Му, становятся ключами в их классические миры, получившие продолжение на новом этапе развития художественной литературы.

 

Примечание:

1. Катарский И. М. Диккенс в России. Середина XIX века. М.: Наука, 1966. С. 358.