Велес
Здесь Божия Матерь мыла рядно...
Велимир Хлебников
Когда ты проходишь, Отец-Велес,
По сосновому бурелому, рассыпая
Колокольчики ландышей,
В твоей бороде трепещут пичуги,
Выкликая забытые письмена.
Стынет берёзовый снег на пригорке,
По целлюлитным пятнам сухой травы
Бродят муравьи с брёвнами хвоинок,
Словно что-то ищут в незрячих глазах.
Велес вдруг неловко роняет за камнем
Серебряный браслет реки с руки,
И дремлет, стоя, как облако,
Обрастая мхом паутинок и стрекоз.
Ему вторят деревья и тоже не движутся,
Чтобы не мешать тихому сну.
«Динь-динь» звонят колокольчики ландышей,
Вибрирует звук в широком кармане оврага.
Но пытается ничего не слышать Велес,
Разбирая буквы муравьёв на пергаменте под ногами.
Вечная книга, вечный шелест зелёных страниц,
Дыхание трепетных рыб на прозрачной воде.
Люди
Кто нам сказал,
Что мы — люди?
Наверное, только другие люди.
Но кто же тогда
Сказал им,
Что это они — люди
И они знают
Что-то об этом?
Впрочем,
Люди — это всего лишь те,
Кто хоть однажды спросил
О своём происхождении.
Русские идут
Да, русские ленивы,
Как ленив ветер,
Перебирающий колоски медовой ржи.
Русские в мир приходят, как сосны,
Жить до конца, смотреть на облака.
Не потому ли Пётр сосны рубил,
Как головы стрельцам?
Да, я — родственник Шаляпина
И это не какая-то там метафора,
А реальный факт, который уже
Никто не сможет подтвердить,
А кто и может — тем ни к чему:
Эка невидаль — Шаляпин.
Когда оккупанты с красными крестами
Делали вид, что защищают Христа,
На восстании в Константинополе
Царём был назван Никола Канава.
Не его ли беспокойные потомки
Отдали свои лодьи
Воле полноводной Ловати
И озеру живой воды — Жижицкому.
Жижица — жизнь.
И убитый под Невелем
Николай Канавщиков
Был коронован
Алмазными веригами
Золотой земли.
Русские приходят, как трава,
Склоняться перед дыханием творца
И прорывать
Смирительную рубашку асфальта.
Русские приходят,
Как тени деревьев,
Обгоняющие стремительных птиц —
Гунны заострённых веток,
Бьющие в бубен Луны.
Похвальное слово Эрмитажам
У мадонны в руках младенец.
Тяжело мадонне средневековья.
Но Рафаэль ещё не знал очередей и часа пик,
Потому так фальшива эта грусть.
Ведь младенец тогда только в тягость
Холёным рукам аристократки,
Когда ему хочется «Волгу» с шофёром
И квартиру на Красной площади.
А у Рафаэля в карманах дукаты,
Трактирщик припас ликёра бутылочку.
Прекрасна волынка
Мозгам захмелевшим,
Как взгляд из-за розовой занавески.
И Рафаэль, набрасывая плащ,
Кистью рисует зеленоватый зрачок,
И волосок его кисти
Неуловимой тенью
Ложится поперёк.
А сейчас из веков
Волосок этой беличьей кисти
Отпечатался в краске
Морщиной неровной,
Полоской смутного блеска.
И люди подолгу
Стоят у картины,
Глядя на беличий волосок
Простой рафаэлевой кисти,
Не обращая внимания
На светлый лик заурядной мадонны,
На время сеанса
Взявшей младенца из рук служанки.
В путь
Вырвался из рук воздушный шарик:
«Я в гости к моим друзьям-аэростатам!».
И растаял в розовой дымке,
Помахав на прощание ниточкой.
И только гелий внутри шарика
Незло и даже по-отечески вздохнул:
«До свидания, милый».
Умри, тварь!
Чёрные тучи, как чёрные драконы,
Выжигают наши посевы горячей кровью.
В войнах мы не успеваем
Подсчитывать убитых.
Казнокрады и инородцы саранчою
Выедают души наших империй.
Одна только мудрость — генеральский лампас
Да Божественная мудрость Инквизиции.
Так во имя созидания основ
Умри, дебильный Джордано Бруно.
Множатся знамения, в хвостах кометы
Святой Римский Папа рассмотрел Антихриста.
Подлые умы простолюдинов
Засоряются идеями лженаук,
Университеты — рассадники заразы,
Гнездо гадающих на внутренностях лягушек.
Они утверждают, что можно вылечить оспу!
Безумные гордецы, адское отродье.
Умри же, грязная падаль Джордано Бруно.
Те, кого надо бить в ухо и рыло,
Возомнили себя какими-то человеками.
Еретики, они учатся грамоте,
Они попирают вековые традиции,
Они хотят открывать Америку,
Безумные недоучки, обезумевшее быдло,
Они через какие-то стекляшки
Разглядывают небо и звёзды.
Умри, выскочка и недоносок Джордано Бруно.
Люди рождены, чтобы варить щи,
Стирать портянки и любить начальство.
Для головы у людей есть Царь,
Для сердца даётся Церковь,
Для тела, по нашему высочайшему изволению —
Публичные дома и водка.
Жрите брюкву, радуйтесь Дару Жизни,
Плюйте в лицо скотине Джордано Бруно.
София
1.
«И царевна Софья Алексеевна не была забыта: перед её кельями повешено было 195 человек, из которых трём, висевшим перед самыми её окнами, вложены были в руки челобитные...»
П. Полежаев
То не ливни во гневе льют,
То не тучи над Кремлём плывут,
То стрельцы на кирпичных зубцах
У покоев Софьи покачиваются.
Наша матушка Свет-София —
Слышен шелест верёвки смолёной,
Изо рта, разодранного ветром,
То слова застывшие вынуты:
«Немчура на престольную зарится.
Бес Лефорт со Петром играется,
А он рад — подставляет чарку,
Усом крутит — метелью белой.
Сам целует устами горячими,
То уста, опалённые смертью,
Поцелуи от края до края
Жадным ртом ненасытной Европы.
Да не выть под стенами жёнкам.
Кто их пустит к Кремлю, тех жёнок-то!
Не бесчестит их только ленивый.
Разоренье в слободах стрелецких —
Разъярилась дворцовая чернь
Свите Петькиной на забаву.
Не печалься уж, матушка наша.
Не сейчас твоя битва решается,
Не сейчас её нам закончить.
Был ли Никон, так будет Ленин,
Ельцин будет, и все сыромятной
Плёткой будут крутить у носа,
Переписывать книги святые,
Баламутить прозрачные воды
С отражениями церквей.
Наша матушка, свет-София,
Жернова — то Луна и Солнце.
Истолкут они снега белого,
Разукрасят куделью сибирской,
Чтобы русский наш дух привольный
Не свело бы голландскою корчею.
Не простится и брату названному,
Что царицей Авдотьей побрезговал,
Как за монсовой юбкой бегал,
Так к его же Катьке под юбку
Монс опять-таки и заберётся.
На подсвечниках колоколен дотлеют
Резные шкатулки костёлов.
Под смычками ордынских стрел
Дребезжат корабельные снасти».
Так скрипели деревья виселиц,
Шелестели на шеях чёрных,
И глядели глаза монахини
Из-под чёрных густых бровей.
Русь великая, берестяная,
Озорная, святая, пропойная...
Как охотно тебя насиловали
Питекантропы каменных улиц.
И все эти выпученные глаза,
Костлявый палец маузера,
Воткнутый под ребро,
То бешеный танец машин
Над огненной пропастью ада,
Лижущей пятки танцующим.
2.
«...стрельцы были смяты, разбиты, перехвачены и 2 июля 1698 года — 140 облихованы кнутом, а 130 человек, по указу Шейна и бояр-правителей вздёрнуты на виселицы. Но розыск и казни были слишком поспешны, милосердны и необстоятельны для столь важного дела, так по крайней мере казалось Петру...»
М. Семевский
Государевы очи хмурятся,
Словно море под его кораблями:
Длинногривые, бобровые ёлки,
Чуть морозец — уже заинели.
Как у ёлок ума в вас копеечного.
Адриана с иконой шлёте,
Богоматерь в потворщики числите!
Я из вас эту дурь повыведу.
Крови хочете? Будет кровь вам.
На сосновой плахе смолёной
(Что на доски, а что на плахи)
Мы устроим большой референдум,
Белые бюллетени позвонков,
Опуская в ячейки травы.
Ты ль не хочешь светлого будущего?
Что там жмёшься свет-Ромодановский —
Накось, милый, топор отточенный.
То не квас пузырить бадьями,
То не баб по сеням щупать.
Государь-то он я — Пётр,
Вот он — враг. Ты слуга ль государю?
И катились горшками с воза
Митьки, Ваньки, Филиппы, Гаврилы...
Кто ж так рубит — смеётся Меншиков
И Голицына бьёт по плечу:
Ты с отводом, так чтобы топорик
Так промежду и шёл, как молонья.
Не заваливай ж набок лезвие,
Долгогривое ты чудилище.
Царь наш Пётр погляди как ловок,
Что игрушкой блистает сталью —
Пятерых на тот свет спровадил.
Ну а ты что ж, Борис Алексеев?
Пятерых тех потом иначе
Время сможет назвать — декабристами.
И дворяне, как пять стрельцов
Нашатырным дождём свинца
За раскольничьи избы,
За таёжные тропы и книги
Петербургские ноздри промоют,
Вычищая болотную слизь.
А последняя та голова
Показала царю язык.
Или просто прощальной судорогой
Бунтовщик поглядел в окно,
Прорубленное недавно
В его же красном углу.
3.
«Есть ещё запись о том, что схимник Симеон миру поведал:
— Наипаче наказан град Великие Луки за то, что в городе сем... поднялась меж великолучан и стрелецких полков смута супротив самого государя... И за то была кара великая: не токмо упразднен был святительский высочайший престол... Великого Новаграда и Великих Лук, но и был изъят город Великие Луки из земель Новгородских... когда снимется кара сия, тот святительский высочайший престол Новаграда и Великих Лук восстановится; узрят на нем митрополита, праведной жизни святителя и богомольца, и пастыря; по всей земле Российской настанет промыслом Божиим конец засилью иноземцев и к державе Российской отойдет Царьград со крестом на св. Софии»
А. Мошин
На наших иконах —
Лицо гимназистки
С пухлыми губками Ласочки.
Жёсткие глаза, колючие,
Как крахмальные воротнички,
Обнимающие не то щёки,
Не то голенища сапог.
Это наша София —
Видение кокаиновых чар Соловьёва.
В терновом венце революций
София из псковских кровей.
За вырванный гул вечевой,
За гордость, сожжённую серой —
Вздымайся пожар мировой.
Как звать тебя —
Великолукский тёзка
Вождя кукурузных початков?
Ты просто митрополит Никон.
Твоя земля бунтовала,
Твоя клокотала паства.
И, осенясь двоеперстным знаменьем,
Ратники ангельских тысяч
Возносились над властью бесов,
Двухаршинными складками огня,
Проклиная твой плюрализм,
Чтоб стругами русских латников
Пятна глазных озёр
Чернели, ввысь запрокинутые.
Так кажется, будто условен
Тот выбор и что за София:
София ли Губайдулина
Иль, может, Софи Лорен —
Лишь бред воспалённых астрологов.
Но как вдохновенны те линии
И явственны те натюрморты,
Яблоки по Кустодиеву
Глазные, а также конина
С картины художника Водкина.
Россия под звон топоров,
Как колокольное эхо,
Причёсывалась продотрядами,
Мылась слезами из таза —
Медного — Дон Кихота
И говорила надорванно:
Туркул иль Тухачевский?
Чью пулю принять в своё сердце,
Не всё ли равно?
А глина в разводьях рыжих,
Жирная красная глина
Шла кирпичом наилучшим
В руках мастеров Хирама.
Знать, кара ещё не снята,
Знать, тени стрельцов с челобитными
В облаках над Великими Луками
Кафтаны промокшие сушат.
И их это медные пуговицы
Срываются с ветхих нитей,
Сгорая метеоритами
У кельи царьградской Софии.
Ролики
У меня никогда не было велосипеда,
Но я не расстраивался, потому что мечтал о другом —
О роликах, о маленьких колёсиках для каждой ноги.
Не о роликовых коньках, тогда их ещё не было,
А именно о роликах, чтобы прицепить их к обуви
И покатиться, куда вздумается.
Хочешь — до угла соседнего дома, хочешь — обратно,
А попытаются их отнять — не получится,
Потому что не догонят. Если будут без велосипедов.
За забором соседнего детского сада я нашёл
Сломанную игрушечную машинку с пластмассовыми колёсиками,
Оставалось только оторвать сверху жестяную кабину,
Как получалась платформа на четырёх опорах.
Второй ломаной машинки в детском саду не было,
Но я ничуть не огорчался, поскольку
К одной ноге я мог всё-таки привязать эту платформу
И катиться на четырёх пластмассовых колёсиках
Прямиком между сараев, буксуя в песке
И счастливо улыбаясь, что вот совсем скоро
Я отыщу вторую сломанную машинку
И у меня будут колёсики сразу для двух ног.
Но машинка всё не находилась, а дня через два
Треснули от моего веса и те колёсики, что были.
Потом началась школа, и я перестал ждать,
Что однажды случайно отыщу ещё хоть одну
Сломанную игрушечную машинку уже на железных колёсиках.
Непременно — на железных, чтобы не сразу сломались.
Постепенно я забыл о поисках сломанных машинок,
О роликах, о катаниях у гаражей между луж.
Сейчас я стал большим, седым, я могу купить тысячу роликовых коньков,
Сотню велосипедов и десяток Мерседесов, но не хочу.
Я ненавижу ролики, велосипеды и всё с ними связанное.
Хочется лишь, упирая глаза в землю,
Дотащиться с работы до дома
И спрятаться в келью из книг и слов, мечтаний и сновидений.
Это — самое настоящее, что мы все имеем,
Что остаётся, когда треснут все пластмассовые колёсики,
Когда окончатся все отпущенные нам летние каникулы.
