Валерий Самарин

Жалейка Ивана Макарова

Foto 2

 

Родился в 1952 г. в с. Нижние Мельницы Курской области. Окончил Рязанский государственный педагогический институт. Издал семь книг, в том числе «Обретение истины», «Жива Россия – и совесть на земле жива». Лауреат премии С. Есенина, А. Платонова и др. Член СП России. Живет в п. Ласковский Рязанской области.

 

 

*  *  *

В ночь с 16 на 17 июля 1937 года был расстрелян русский советский прозаик Иван Иванович Макаров. Это произошло в Лефортовской тюрьме. Приговор привели в исполнение в отношении сразу нескольких «крестьянских поэтов и писателей» – Павла Васильева, Михаила Карпова, Ивана Васильева, Ивана Макарова. Им вменили в вину… намерение совершить террористический акт против Сталина. Считается, что Михаил Карпов дал показания, очернившие его и товарищей.

Иван Макаров (1900 – 1937) был уроженцем Ряжского уезда Рязанской губернии, крестьянином по происхождению, большевиком по убеждениям. После революции он даже некоторое время состоял в ЧОНе, подавлял так называемые «кулацкие мятежи» в селах родной губернии. На основе своего опыта он написал агитационную пьесу «Дезертир», которую широко ставили комсомольские театры, а также ряд стихов и рассказов. В 1922 году Иван Макаров поселился в Рязани и работал в губкоме комсомола, уже считаясь признанным известным писателем. Он публиковался под созвучным эпохе псевдонимом Буйный.

Произведения Макарова 1920-х годов снискали ему популярность и уважение. Их называли «крестьянской правдой». Впрочем, более известен роман «Стальные ребра» 1928 года – о строительстве электростанции.

Иван Макаров стал одним из инициаторов создания Рязанского отделения Российской ассоциации пролетарских писателей. Организовал он и 1-й Рязанскую окружную конференцию РАПП в сентябре 1929 года. Вскоре после этого Макаров переехал в Москву, и там его популярность достигла пика. Однако за рассказ «Остров» 1930 года к прозаику приклеили ярлык «подкулачника» за яркий образ «кулака», в котором сохранились человеческие чувства.

В 1936 году Иван Макаров опубликовал роман «Миша Курбатов», сыгравший в его судьбе роковую роль. Идеология романа настолько отклонялась от «генеральной линии партии», что автора объявили «врагом народа». Вскоре он был арестован, а затем и расстрелян по дутому обвинению. 

В Рязани, городе молодости и начала творческой деятельности Ивана Макарова, долгое время о нем фактически не помнили. Его имя вновь зазвучало уже в XXI веке. Сейчас рязанские писатели и краеведы активно интересуются жизнью и творчеством Ивана Макарова. В «Кольце А» № 97-98 (за июль-август 2016 года) была опубликована статья прозаика и поэтессы Ольги Сидоровой «Подлинное, большое искусство…» или «Неизвестная даль» писателя Ивана Макарова, созданная к 115-летию со дня рождения писателя. Статья Валерия Самарина написана к очередной годовщине гибели прозаика. Она свидетельствует о том, как в Рязани узнают этого незаурядного автора.  

 

Елена Сафронова,

редактор рубрики «Критика и публицистика» журнала «Кольцо А»

 

 

ЖАЛЕЙКА ИВАНА МАКАРОВА

 

Однажды, в столетний юбилей Ивана Макарова, я встретил на ул. Почтовой в г. Рязани дочь Павла Васильева, Наталью Павловну. Она меня спросила: «Ты слышал о писателе Иване Макарове?» – «Как же, как же, Наталья Павловна, не только слышал, но и читал кое-что. Их в свое время арестовали – время было слишком тяжелое, а потом…». Как только я это произнес, в глазах у нее заметалось пламя, перешедшее в гневные слова: «Ой, что ж они натворили, что ж натворили! (т.е. сотрудники НКВД – В.С.). Их убили в один день… Я видела протокол допроса своего отца… Как же его изуродовали! Он был в таком состоянии, что даже не мог расписаться. Вместо росписи я увидела синусоиду. Говорят, что они подписали все протоколы, признались во всем, но поэт Иван Приблудный ничего не подписал – все равно расстреляли… А сына Сергея Есенина, Юру, совсем молодого, тоже не пощадили…»

Со стихами Павла Васильева я был знаком давно. Их вулканическая сила, которая как бы переворачивала строчки и выставляла сердце автора наружу, – приводила меня чуть ли не в восторг. Молодой, а видел мир всеохватно. Не случайно писатель-сибиряк Сергей Залыгин в своем предисловии к стихам Павла Васильева не смог ни с кем его сопоставить. Из его же предисловия вскользь я узнал и о писателе Иване Макарове, о том, что он, как и поэт Павел Васильев, был репрессирован. Словосочетание «был репрессирован» являлось довольно обтекаемым в советское время, и не всегда было понятно, что же случилось с тем или иным человеком. Например, поэты и писатели Варлам Шаламов, Ярослав Смеляков, Николай Заболоцкий и другие отбыли свой срок в лагерях и вернулись к творческой деятельности.

Иван Макаров заинтересовал меня еще и тем, что родился в селе Салтыки, что находится недалеко от Ряжска.

Как-то у одного знакомого художника я увидел книгу с названием «Черная шаль». Автор – Иван Макаров. Я спросил, показывая на  книгу: «Прочитал, понравилась?». Он неопределенно пожал плечами… Ни о политике, ни о революции разговоров он не любил. Однажды, глядя на чей-то портрет, я воскликнул: «Какой бунтарский взгляд!». – «Никакого бунтарства!» – резко пресек он меня. Вероятно, слово «бунтарство» тоже ассоциировалось у него с политикой. А книгу «Черная шаль» я все-таки у него выпросил и даже заплатил какие-то деньги.

Чтение я начал с рассказа «Остров» и незаметно для себя погрузился в переживания Федора Михайловича, героя этого рассказа.

Начало коллективизации… Над его островом нависает угроза обобществления, и, хотя Федор Михайлович выигрывает тяжбу с поселком, который замыкает остров, в душе предчувствует нечто другое. Кажется, живность острова, высокий старый дуб, который отделился от леса и который как бы утверждает Федора Михайловича на его земле, проникаются его настроением. Ему «показалось, что никогда уж не распустится дуб в своей могучей и тяжкой силе». Не зря «сучья, как тонкие черные руки, тянулись друг к другу и с едва слышным звоном чокались льдинками в каком-то молчаливом и мертвом пиру.

– Ужель сохнешь? – шепотом спросил Федор Михайлович.

И стало душно ему в своем одиночестве в это мгновение». А в избе он жалуется сыну, который выглядывает из-за дерюги:

«– Володяшка… отберут, скажем, у нас третьяка в общее гнездо, кто его кормить-лелеять станет? Кто?... Душу заживо червяки грызут… И что такое получится, ежели вся птица начнет яйца в одно гнездо складывать?... И что ж такое получится?»

Сердце у Федора Михайловича мечется зверьком в клетке. И все-таки он надеется на одно чувство, которое в критических моментах появляется, может быть, в каждом человеке:

«– Правда – она нерушима вовеки. Она, Володяшка, в самой природе, правда. 

Луговка, скажем, имеет свое гнездо – имей. Рядом – иное гнездо. И по закону ему положено находиться…»

Однако жизнь диктует свое. Семен Бреев, который был у него когда-то в работниках, ночью поразил его селезней. Принес их домой и спокойно их общипывал, потому что верил в свою безнаказанность. И здесь вполне понятен весь невообразимый бунт чувств Федора Михайловича, который, узнав о пропаже, направляется в поселок… В самой избе его, кроме нехитрой крестьянской утвари, нет ничего. Даже сын укрывается дерюгой. А живут они вдвоем за счет уток, селезней, коровы, лошади, которую хозяин зовет «третьяком», поля, а также небольшого участка леса. Когда нужно, сам Федор Михайлович лезет в ледяную воду, чтобы поставить силки на уток. И ему, и сыну надоели бесконечные тяжбы с поселком, косые взгляды в их сторону, воровство леса. Поэтому вполне объяснимо желание сына «уйти куда глаза глядят». И он впоследствии уходит, вымолвив на прощанье:

«– Жизнь… осело, а не жизнь! Сгинешь в молодых летах…»

А вот что говорит Федор Михайлович Семену Брееву:

«– Семашка, смотри мне прямо в глаза. В работниках ты у меня восемь годов изжил – сказано мной тебе хоть одно дерзкое слово за все восемь годов? А долги… я вам от своей душевной правды простил…»

Однако Семен не только не хочет внимать этой «душевной правде», но раскаляется еще больше:

«– Хуже собаки надоел ты со своей правдой!.. Чхать мы хотели на твою правду!...  Вот куда ее … – и Семен ткнул пальцем в недощипанный хвост селезня. – У нас своя правда!»

Но Федор Михайлович уже не слышал и не понимал его. Возвращаясь на остров, он чувствовал  другую сердечную правду, которая представляла знакомый ему мир совсем иначе: «Низеньким и беспомощным показался и дуб, утверждающий незыблемость Федора Михайловича. Глухой и забытой виднелась изба и такой приземистой, точно она погрязла, потонула в землю».

Сердце его уже не лежало ни к земле, ни к скотине. Весной он не стал пахать землю, разбросал зерна в непашь, бросил соху в бурьян сошниками вверх, о которые потом порвала себе живот его же лошадь.

Последний всплеск его души, вулканический и даже трагический, произошел тогда, когда мужики пришли рубить его лес, а Семен Бреев стал забираться на дуб, громко приговаривая: «Федяшка, ты не особо беспокойся! Мы только сучья спилим, колоду тебе на домовину оставим. У тебя, чай, душа лежит по-старинному в долбленом гробу похорониться. А тут тебе и долбить особо не придется: залазь в дуплину и помирай…». Еще после нескольких его слов Федор Михайлович сходил к сошникам, взял заряженный бердан, которым он хотел добить умирающую лошадь, вернулся и выстрелил в Семена Бреева… А спустя какое-то время и сам покончил жизнь самоубийством.                        

    Передо мной предстал прозаик не только правдивый, честный, но и со светлым поэтическим началом. Не зря дуб, словно вечный житель, словно свидетель нарождающихся перемен, то и дело появляется на страницах рассказа. Он то помогает жить хозяину острова, то, наоборот, повергает его в тревогу. Уничтожение дуба как бы означает уничтожение давнего крестьянского уклада жизни.

После прочтения я поинтересовался предисловием. В предисловии, добротно и сердечно написанном Маргаритой Смирновой, говорилось, что «Иван Иванович Макаров умер в 1940 году при трагических обстоятельствах». Опять-таки насчет конца его жизни – полный туман. Но та же Смирнова пишет в предисловии: «Трагически коротка писательская биография И. Макарова. Всего одно десятилетие – 1927 –1937».

Напрашивался вопрос: где ж он был три года, если за это время не написал ни строчки?

Варлам Шаламов, например, все-таки смог написать какие-то стихи, несмотря на ужасные условия лагерей, в которых находился. И я для себя решил, что погиб Иван Макаров все-таки в 1937 году.

С тех пор прошло много времени. Не стало Советского государства. То, что скрывалось в силу тех или иных причин, стало явным. Появились люди, которые стали восстанавливать по крупицам жизнь того или иного человека, в свое время несправедливо осужденного и погибшего. Одним из них и оказался Иван Макаров.

Да, иной раз не хочется даже мыслью возвращаться в эпоху революции или в эпоху коллективизации. Почему? Потому что переломные моменты в судьбе народа отзываются во мне и не только во мне чуть ли не сердечной болью... До сих пор о гражданской войне перекрещиваются мнения вроде острых шпаг. Каждый оппонент пытается доказать свою мысль, свою правду, но, высказываясь, старается  побольней уколоть соперника. Тот, в свою очередь, оттачивает свою «шпагу».

Где же подлинная правда? Получается такая картина: в кровавом месиве гражданской войны правд было много, как весной бывает много ручейков. Однако они далеко не всегда находили общее русло. Вот и в романе И.Макарова «Черная шаль» единокровные люди, Прасковья  Горянова и ее сын Петруша, не находят общего языка. Более того: сын с большевистской убежденностью идет на арест матери. Но у матери и человечности, и правды все-таки побольше…

Говорят о влиянии Достоевского на прозу Макарова. Доля истины есть. Но о влиянии, вероятно, надо говорить в том смысле, что и Достоевский, и Макаров хорошо знали жизнь. Один душой переменился на каторге, другой, я думаю, – когда участвовал в гражданской войне. Например, семнадцатилетний Макаров  валит гипсовый бюст Александра Второго в своем родном селе Салтыки… Но это не тот Макаров, который впоследствии сердечно напишет рассказ «На повороте» о маленьком тунгусе Илько.

Мировоззрение у последнего более пространственное и сердце более мягкое. Даже в повести «Рейд Черного Жука», о так называемых белобандитах, Макаров все равно не может уйти от самого себя, от своей мысли, от того, что он хочет передать читателю явно или в завуалированной форме, например, в форме писем… Не случайно главный герой повести Черный Жук иной раз вспоминает, что он человек, что у него еще не все потеряно… И если с кем он и сопоставим, так это, на мой взгляд, с лермонтовским  Печориным. И тот, и другой действуют очень расчетливо. Правда, Печорин вынужденно убивает Грушницкого, т.е. на дуэли, а Черный Жук убивает людей целенаправленно. Хотя он ненавидит тех, кто его послал в этот рейд, он возмущается тем, что топчет чужую землю, хотя любит свою. А однажды, послушав гимназиста-поэта, входит в лирическое настроение. Вспоминает: «В гимназии у нас был вечер-спектакль. Ставили «Майскую ночь». Девушки-русалки, все в бледно-голубой фате, отчего они казались прозрачными, двигались по сцене в неслышном хороводе. И как бы издалека слышалось заглушенное – унылая свирель. У меня захватило дух от потрясающего сочетания чуть слышной печальной музыки и бесшумного хоровода прозрачных девушек. Задыхаясь, я выбежал на улицу... У меня, видимо, кружилась голова. Но тогда я… отчетливо видел, как весь этот прозрачный хоровод вместе с музыкой спустился ко мне, окружил меня в своем неслышном танце…

Вот это видение всю жизнь для меня служило каким-то спасительным якорем.

Казалось, вот-вот пройдет буря, прорвется какая-то временная пленка, заслоняющая от меня мою настоящую жизнь, и я вновь услышу тихую радость свирели и увижу бледно-голубой хоровод девушек-снежинок».

Не из сердца ли Макарова все это взято? Известно, что в Ряжской гимназии были замечательные преподаватели. Например, Надежда Ильинична Пушкарева. Вполне возможно, там ставили и спектакли вроде «Майской ночи».

В другой раз образ свирели или жалейки появляется в повести «Мир на земле. Записки тюремного надзирателя». Дореволюционный тюремный надзиратель оказался сердобольным и любопытным человеком. Он, например, сочувствует солдату, изуродовавшему себе руку тесаком и приговоренному из-за этого к смертной казни через повешение. Что ж, такое бывало. Идет война… Но вот что удивительно: четыре дня ищут человека, который смог бы его повесить… А что было впоследствии, после революции или в тридцатых годах? Даже сопоставлять как-то неуместно…

Однажды, увидев, как мается паренек, одетый в цивильное и помещенный почему-то в военную тюрьму, он замечает: «…И луна-то ледяная какая-то. А он, горюн, один-одинешенек в камере». На столе у паренька лежит записочка, на которой крупными буквами написано: «Жалеечка».

«– Это что ж такое «жалеечка»?

– А «жалеечка» – это «жалейка», пастушья дудочка, свирель, – объяснил паренек…»

Оказалось, что паренек собирался стать писателем. И когда Василий Андреевич, – так звали тюремного надзирателя, – спросил о том, зачем, дескать, солдат против защиты родины подбивал, паренек заговорил пламенно… А что, мол, родина? Достоевского хотели повесить, Чернышевского держали в тюрьме… И за границей не лучше – ученых на кострах жгли… И в следующий раз паренек говорит о своей «Жалеечке». Он просит Василия Андреевича, чтоб «Жалеечка» осталась цела.

«– Ведь если уж меня осудят вовсе, так я хоть буду знать, что «Жалеечку» мою кто-нибудь прочтет. Поэтому я ее и поправлял и переписывал заново не раз. Поправляешь, а сам думаешь, что никогда ты и не умрешь… «Жалеечка» живет, и ты вроде мыслью отделяешься от самого себя… и уходишь таким легким, несуществующим, как сновидение… уходишь в жизнь!.. Вы только душевно вникните в «Жалеечку»… Я всю жизнь слышу ее. Бывало, лежу в темноте с открытыми глазами и слышу, будто кто-то тоскует в порывах ночного ветра, будто плачет едва уловимо…»     

Мне думается: когда писал Макаров эту повесть, он каким-то образом уже предчувствовал свою судьбу. Все творчество Ивана Макарова я назвал бы большой «Жалейкой». Первоначальный и красивый звук ее раздался в селе Салтыки, на его родине. А затем «Жалейку» услышали по всей России, в том числе знаменитые мастера слова,

В. Маяковский и М. Горький.

Удивительный человек – Иван Макаров! Был он добр, жизнерадостен, помогал людям, которые любили землю и умели на ней трудиться. В повести «Рейд Черного Жука» есть один эпизод, когда главный герой говорит:

«– Я вновь пощадил своего врага, и, значит, я не обречен. Только обреченные не щадят искусства».

Однако ни Ивана Макарова, ни его искусства не пощадили.

Некоторые журналисты подробно излагали, как велось следствие по делу Макарова и других писателей, якобы входивших в «террористическую группу». Возможно, все они пишут правильно. Не вижу необходимости их повторять.

Мне только представляется, что Иван Макаров в силу своего характера на следствии был откровенен, что не шло ему на пользу. Вдобавок дамокловым мечом висело над ним и близкое знакомство с видным партийным деятелем Бухариным, которого готовились убрать с политической арены.

Находясь на Лубянке, он испытывал смертную тоску по родным и близким, по родному селу Салтыки. Он хорошо знал, что «кто-то тоскует в порывах ночного ветра, кто-то плачет едва уловимо».

После его реабилитации вышли некоторые книги писателя. Совсем недавно появилась Мемориальная доска в Рязани на том здании, в котором он когда-то жил и работал. Проходя по ул. Ленина, ее можно легко найти, тем более, что она находится недалеко от местного отделения Союза писателей России.

…Когда я слышу дробный отчетливый топот копыт, мне вспоминается, что когда-то скакал на своем скакуне – Пегасе молодой поэт Павел Васильев. А когда слышу птицу, голос которой напоминает звуки жалейки, я вижу живого Ивана Макарова, идущего к нам из вечности.

 

К списку номеров журнала «Кольцо А» | К содержанию номера