Акварель. Челюсть. Рассказы

 

Родился и живет в Белгороде. Пишет прозу. Произведения вошли в сборники: «Слово – Слову» (Белгород), «Берега России» (Москва), «Новые писатели» (2011, 2015), каталоги лучших произведений Форумов молодых писателей в Липках (2011, 2012); печатались в альманахе «Светоч» (Белгород), журналах: «Московский вестник» (Москва), «Роман-журнал XXI век» (Москва), «Луч» (Ижевск), «Вайнах» (Грозный), «Венский литератор» (Австрия), городских газетах Ангарска, Белгорода, Горно-Алтайска, Орла, газете «ХуЛи» (Россия), литературных интернет-журналах: «Ликбез», «ЛиTERRAтура», «Лексикон» (США), «Зарубежные задворки» (Германия), «Контрабанда», «Точка зрения», «Пролог», «Новая литература», «Кольцо А». Автор книг прозы: «Знаки пустоты» (Москва, 2015), «Нутрь» (Белгород, 2015). Участник Совещания молодых писателей СП Москвы (2016).

 

 

АКВАРЕЛЬ

Рассказ

 

От неизвестного электронного адресата пришло письмо с одной лишь фразой «У меня все в порядке». Павел долго смотрел на предложение, вчитываясь и стараясь разглядеть что-то еще, кроме этих шестнадцати букв, пока, наконец, его нахмуренные брови не стали расправляться, и на лице не проявилась неуверенная улыбка.

 

Ночью сквозь сон шел дождь. Звуки воды за открытым окном, падающей и бьющейся о твердь, в темноте комнаты создавали ощущения подземной пещеры.

Борис просыпался и все время укрывал трехлетнюю дочь Алису, с которой этой ночью делил большой диван, упирался лицом в ее макушку, вдыхал сладкий запах кудрявых волос, мокрых от ледяной духоты. Обнимал ее, как будто желая согреть, но на самом деле безуспешно пытаясь согреться сам, прижимаясь горячему и самому родному человеку, и чувствуя перебежки мурашек по своим холодным ногам.

Утром дождь шел за окнами. Под дождем торопились люди, а он никуда не торопился. Шел себе. Сверху люди походили на черных или цветных медуз, из которых торчали спешно переставляемые темные ноги-щупальца. Борис смотрел на них, стоя у окна – большого аквариума, в котором они что-то делали, куда-то перемещались, и сам ощущал себя тихой молчаливой рыбой, замершей у стекла своего аквариума.

На фоне общей заоконной дождливости медузы любого цвета, отличного от черного, становились жирными кляксами. А яркие сооружения на детской площадке бледнели, обретая причудливые серые оттенки. Так и скамейки у подъездов, и рыжие мусорные баки на помойке посреди двора, и все остальное, что можно было обозревать из окна кухни с третьего этажа все еще чужой ему квартиры на этом все еще чужом подмосковном дворе. Дождь смывал и обесцвечивал краски, делал невнятно пластилиновыми ясные очертания предметов.

Так, банально и беспощадно, время смывает память о прошлом…

Пока оно бесцветной водой не стечет в такие глубины, откуда нет пути наверх. Если только что-то не всколыхнет из самой нутри, да так, что прошлое шипучим гейзером вскипит и вырвется наружу.

Простуженная жена третью ночь спала в другой комнате. По квартире ходила в марлевой маске, кашляла, сопливилась и на работу ездила с мокрыми красными глазами, упрямо не желая брать больничный. И тоже, если вдуматься, была в эти дни ему не родной, а как будто совсем чужой, посторонней женщиной.

Три дня назад Борису на электронку пришло письмо из прошлого.

Видно, на лице его отпечаталось некое новое выражение, что жена, обычно равнодушная к домашнему компьютеру, спрашивала, что, да от кого, да что случилось?..

 

Борис, привет!

Вот, случайно нашел твой электронный адрес, решил написать. Да нет, не случайно, конечно, нашел, а весь свой ящик перерыл – нашел. Ты представь, твое последнее письмо мне было аж в мае 2003 года! Это же тринадцать лет назад! Я замещал тебя, ты был в отпуске, и я что-то спрашивал, а ты ответил, чтобы в верхнем ящике стола ничего не трогал, что ты выйдешь и сам разберешься. Да только как бы я его открыл – он у тебя все время был под замком.

Ты прости, что пишу тебе вот так вдруг, спустя столько лет, отнимаю время и все такое, но при встрече или по телефону я вряд ли бы смог внятно рассказать. Да и номер твой, наверное, поменялся, и время, опять же…

Зато писать, если помнишь, у меня получалось! За весь отдел от жалоб, от исков отписывался, как ты говорил, романами и эпопеями. Вот и сейчас пишу. Эту эпопею. Может, прочтешь, как посвободней будешь, может, ответишь чего.

Мне просто некому больше рассказать. Именно так, чтобы поняли.

А ты поймешь. Ты ведь тоже ее знаешь.

В общем, мне сегодня Атака приснилась. Полина. Жена моя бывшая.

Так странно, что я пишу тебе это, а может, и нехорошо – ведь вышло, как говорится, ни себе, ни людям. Увел у товарища девушку, женился на ней, потом развелся, а она уехала, как и не было.

Да, мы с тобой товарищами особо не были, а тем более, друзьями… Мы были даже не просто коллегами, а чуть ли не врагами, постоянно соперничали, ты меня понимаешь…

Но это всё дела давно минувшие. И для меня, и, уверен, для тебя тем более уже никакой роли не играют. Да и не стал бы я тебе писать, если б не этот сон. А рассказать уж больно захотелось. Такое внезапное острое ощущение необходимости поделиться именно с тобой.

Снилось, что мы разошлись с ней уже, вместе не живем. Я здесь, а она там, куда она уехала, в Подмосковье, я даже не помню названия, но зачем-то вернулась, чтобы убедиться, что мы и вправду разошлись с концами. Или в обратном. Ну и убедились. Приехала на несколько дней, может, на неделю. Она же и в самом деле иногда приезжает (мне Ксюшка из канцелярии, ты должен помнить, всякий раз рассказывала) на новогодние праздники или в отпуск к родителям.

Эти дни мы проводили в компании – друзей или бывших коллег по работе. Мы ж все тогда дружили, в одном коллективе начинали.

В службе судебных приставов, из которой бежали потом кто куда. Я – чтоб ее не видеть, она – чтоб меня. Ты тоже куда-то ушел, еще при мне. Ты был постарше, уже пару лет работал, потом меня взяли. Чуть позже Атака к нам перевелась, потом и Ксюшка. Она ж одноклассница моя и подружка была Атакина – вместе на юрфаке учились.

Молодые были, эх! Мне двадцать три, после института только полгода, а она еще студенткой-заочницей была и секретарем в управе работала. Я как первый раз ее увидел, сразу определил для себя: раз – она идеальна, два – не моя.

Крепкие бедра в строгих штанинах делового брючного костюма, широкий уверенный шаг по коридору госучреждения, холодный равнодушный взгляд, нехотя из-под ресниц – вспых (!) на миг на меня, и прочь по важным государственным делам. Этот взгляд только упрочил и первое, и второе. Точно идеальна и точно не моя.

Ксюшка меня тогда первым делом просветила:

– Без вариантов. У нее парень. Боря Виноградов. Ты что, не знаешь Борю Виноградова? Это наш лучший судебный пристав!

И я отметил, ага, Боря Виноградов – лучший судебный пристав. А про нее и не думал даже. Увидел и увидел. Да, красивая, да, идеальная, мало ли их таких красивых, идеальных… Тем более, есть парень. Было бы странно, если бы у идеальной девушки не было парня. Я бы не удивился, если бы на ее пальце было обручальное кольцо. Но его не было.

И то ли из-за Атаки, то ли из-за нетерпения рядом Бори Виноградова – лучшего судебного пристава, или просто по молодости рвался в бой, хотел быть первым, быть лучшим – взыскать больше денег, окончить больше производств, браться за самые сложные дела. Помнится, поначалу подойдешь к кому из «старожилов» с вопросом, а как это или как то, а они даже не смотрят, пожимают плечами «не знаю, я так не делал» или «с таким не сталкивался».

К тебе нарочно не подходил – сам понимаешь. Тогда я делал, как считал нужным, и решал вопрос сам. Потом судился с должниками по полгода. Что-то признавали незаконным, от чего-то отбивался – так и выяснял, как надо. А потом уже «старожилы» ко мне ходили – а как ты то и как это? Может, так она меня и разглядела?

– Сперва ты мне казался странным, – говорила, спустя время, Атака.

– А теперь не странный?

– А теперь родной.

А Ксюшка уже потом мне рассказывала:

– Я сама была в шоке, что она к тебе, ну, что ты ей так понравишься. У них с Борей, оказывается, не все так уж хорошо складывается. Он как бы хочет с ней, а она с ним как бы нет. Атака мне тут один прикол рассказала, только ты смотри, никому. Он ей подарок сделал. Задумка была такая – замочек и ключ к нему. Мол, только мы подходим друг другу, как этот ключ к этому замку. Он говорит, ты выбирай, что тебе – замок или ключ, это два равнозначных артефакта; он их то ли в церкви освятил, то ли заколдовал у колдуньи, чтобы они помогли, чтоб свели их. Ну, Атака чтоб не отказываться от подарка, взяла замок, мол, отпирай, если хочешь, сколько влезет.

Борис, ты только не обижайся и зла не держи, что ворошу давно забытое. Это же ведь ничего не значит, ни для тебя, ни для меня уже… Я этого ничего в глаза не видел и не знаю, было ли, просто тоже сейчас вспомнилось.

Память, она ведь не рисунок, карандашом нарисованный, который взял, да и стер ластиком, подул – и разлетелись комочки, что ничего не осталось. Она же цветная, яркая! Нет-нет, да всплывет что-то, что затаилось где-то, как пузырек воздуха, зацепился на глубине и ждет вызволения на поверхность. Я немного на самом деле помню – так, клочки, обрывки. Отдельные эпизоды, фрагменты, реплики, взгляды, настроения, смех, обиды, родинки.

Мою память, как почву, где чтобы что-то проросло, надо постоянно подкармливать чем-то питательным, материальным – видеть или хотя бы слышать человека, смотреть те же фотки в интернете, чтобы воспоминания о нем не гасли. Только нет ее ни в каком интернете! Ты думаешь, я не пытался найти? Везде пытался! Во всех сетях, и во всех поисках забивал имя. Полина Атака. Ни одного совпадения. Зачем, спросишь. Не знаю. Просто увидеть, просто узнать, что все в порядке. И успокоиться. Вот буду знать, что у нее все хорошо, и будет мне спокойно. Когда я это решил? Да только что!

А так… нет человека в жизни, нет с ним ежедневных ассоциаций – нет и памяти о нем. Так вот, теперь этот сон. Про нее. Только зачем он был? С какой бы стати? Спустя столько лет…

Я как проснулся, у меня ее лицо перед глазами и твое имя, мигает как красная лампочка – пик-пик-пик! Борис-Борис-Борис!

– Все равно вы не будете вместе! Она уйдет! Бросит тебя! Вот увидишь, вспомнишь мои слова! Не сейчас, так через год, через два! Вот увидишь! – ты кричал, брызгая слюной и выпучив глаза. Тебя держало несколько человек, но еще больше держало меня, потому что я не успел ударить в ответ. Секунду промедлил, и уже связан по рукам-ногам. Но сколько за эту секунду пронеслось в голове! Ты врубил мне как надо – неожиданно, резко, без сомнений и раздумий. Подошел и – на! Только брекеты от зубов поотщелкивали. Как я не улетел и не разбил зеркала над умывальниками? Только в ушах – тресь (!), в глазах – искры, в мыслях непонимание: как (?), Боря (?), за что (?), теперь же надо бить в ответ! Но зачем мне его бить, ведь у меня нет к нему ненависти, даже теперь. У меня вообще к нему ничего нет! Потом ты развернулся и ушел, а я еще некоторое время ощущал сковывавшие мои движения руки, и недоумевал, как это могло произойти.

Проснувшись и подумав о тебе, я вспомнил это – самое яркое, связанное с тобой воспоминание. На день службы, в туалете ресторана. Мы с Атакой уже подали заявление в загс, и все, как нам казалось, было определено. Я и не думал, что все это время ты продолжал, не знаю… любить ее (?), и для тебя это окажется так болезненно.

Мне порой кажется… Нет, я снова врать начинаю – мне только сейчас показалось, что наши с ней отношения стали более реальными уже после. Через пять и через десять лет, как мы расстались. А все, что было, это как игра, как что-то детское, юношеское, понарошку. Как проба пера у начинающего писателя, как у спортсмена тренировка перед зачетным стартом.

Вот тогда и была – именно что тренировка, разминка, проба пера. А состязание сейчас. Только сейчас оно не наше с ней, друг с другом, а мое личное. Самого с собой. Со своим прошлым, с памятью, с осмыслением жизни.

Не моей нынешней, а моей той, прошлой, в которой была она. И того, что во мне осталось, что бы связывало с ней. Вот что, казалось бы, было этой связью? Ничего. Не было никакой связи, никаких внезапных воспоминаний или, тем более, открытий, способных переполошить мою душу. До этой ночи.

Ну и то, что было в Ялте… Пять лет назад…

Так вот же, сон. Кабинет или школьный класс. Мы все сидим – не помню кто, не помню лиц. У Атаки последний день, и она стала прощаться. Пора обратно в свое Подмосковье. Ко всем подходит, со всеми обнимается, как принято, когда уезжаешь далеко и надолго, как на вокзале у поезда. Слова, объятия. Улыбается, смеется даже, говоря что-то радостное, но только нет в голосе радости, и в глазах нет.

В глазах тоска и как будто сплошная пелена слез. Не так, как слезы в уголках глаз появляются, наполняют их, чтобы хлынуть, как лавина, которую не остановить, пока не сойдет вся. А глаза целиком покрыты слезной оболочкой. Блестят, но не выпускают из себя.

Со всеми попрощалась. А я сижу на столе, ногами болтаю, смотрю на все это дело. Думаю, подойдет или не подойдет со мной прощаться? Правильней, думаю, если бы не подходила.

И точно. Она, видно, как я и думала. Мы научились понимать без слов взгляды и настроения друг друга. Она только посмотрела на меня, замерла на секунды две, сжала рот в молчаливом сожалении (что ж, жаль, но видно, правда, не судьба) и вышла из кабинета. Я – за ней.

Нет, ты не подумай, я не хочу сказать, что хотел бы все вернуть, попробовать снова – нет. Веришь, что бы и кто не говорил или не думал, я этого ни разу, ни секунды не желал. И не жалел, что вышло так, как вышло. У меня сейчас прекрасная семья, мне другой не надо, я ее люблю, отдам за нее жизнь и все, что может отдать мужчина за счастье его семьи, его детей.

Раньше ведь, помнишь, как рассуждали, как мечтали? Вот сейчас бы на десять или двадцать лет назад, в школу или институт, чтоб снова мне было десять или двадцать лет, но сознание сегодняшнее, тридцатипятилетнее, знающее, что и как надо правильно.

Тогда, думаешь, и книжки бы читал, и на уроки ходил, и языки учил, и курить не начал, и слов бы не наговорил, и то, и это. Был бы и отличником, победителем олимпиад, соревнований; поступил бы не туда, а туда, работал бы не там, а там, и так далее, и тому подобное. А то – троечник с натяжкой, раздолбай и аморал. Кое-как школу, кое-как институт, кое-как с работой. И все кое-как, вслепую, на ощупь. И так сквозь жизнь. Живем-то – раз, без тренировок, репетиций, сразу – в зачет, в прямой эфир. Только в мечтах можно пережить еще и еще и сколько угодно раз, и сколько угодно перепробовать вариантов и продолжений.

Я тоже так рассуждал и мечтал, что вот я бы так, да я бы эдак. Если бы только назад на этот десяток лет или пусть даже в первый класс, когда маме было меньше, чем мне сейчас – вот я бы тогда рассказал ей: и что, и как.

Но как только родился сын, жизнь как будто новая началась. Счетчик обнулился. Отматывать некуда. И я бы уже ни одного шага, ни одного поступка не сделал, который бы мог привести к тому, что не родился бы мой сын.

Я, как только думать об этом начинаю, так сердце в груди исходит колокольным звоном, от которого хочется сжаться в комок и исчезнуть, и сам же себя одергиваю: ты что, парень?! Тормози! Если бы я что-то сделал по-другому, то у меня бы не было сына! Этого сына! Его! Моего! Который кричит: «Папочка, папочка!» – всегда бежит навстречу, визжит от радости и прыгает на руки, стоит мне переступить порог дома!

Да, был бы другой ребенок; возможно, и не один, но это были бы уже другие дети, которых я еще не знаю, которых ещё не люблю и даже ещё никогда не видел. А этот – он же вся моя жизнь! За него любому псу перегрызу глотку или хоть сейчас голову – долой.

Но я не понимаю, зачем жизнь подкидывает такие сюрпризы, как тогда, в Ялте.  Я никому не рассказывал – в этом нет смысла! Это же вообще что-то ненормальное было, сверхъестественное. Если бы этого не произошло со мной, то есть – с нами, я бы ни за что не поверил, что такое возможно.

– Только ладно я останусь Атакой? – спрашивала она, когда мы обсуждать стали, – не хочу быть Голиковой. Ты только не обижайся, но Голикова звучит как Голенькая. Юристу нельзя с такой фамилией. А вот Атака – самое то, по-боевому! Ух! Сразу деморализует противника!

– …или лучше давай вместе возьмем фамилию Селезневы, тогда наша дочь будет Алиса Селезнева!

«Гостья из будущего» был нашим любимым фильмом из советского детства.

– Голикова, – не колеблясь, сказала она в ЗАГСе, когда неохватная женщина в торжественной рясе католического архиепископа задала вопрос о фамилии.

Сперва мы решили повременить с детьми, пожить и поработать на себя, стать сильными юристами. Ну, знаешь, когда молод, когда всё еще впереди, и море кажется по колено! Хочется и того, и другого – хватать знания, развиваться, расти!

Атака ради этого отказалась жить отдельно от родителей; чтоб на готовку, уборку, все дела домашние не тратиться, хотя у меня тогда была своя однушка. Небольшая, но своя. Стали жить с ее родителями – замечательные люди, но, как не крути – мне чужие.

Нашей территорией была комната три на три, девять квадратов. Две трети занимал разложенный диван, кроме которого был стеллаж для книг, прижатое диваном к стене фортепиано, играть на котором было невозможно, не хватало места. Разве что стоя и наклонившись вбок. И маленький компьютерный стол, за которым я просиживал в наушниках, играя в игры и слушая музыку, пока находился «дома».

Ощущал себя, как в камере, куда был заключен по собственному желанию, но из которой хотелось бежать и возвращаться как можно позже, а по возможности не возвращаться. Музыку громко не включить, в трусах по дому не походить. Я и убегал.

А так, кто знает, как бы сложилось, живи мы сами, или если бы у нас появился ребенок… Я бы точно был против развода.

В медовый месяц поехали в Ялту. Жили где-то далеко от набережной, в средней постсоветской гостиничке, куда заселила турфирма. С завтраками из манной каши и колечками сливочного масла на куске нарезного батона.

Вдоль канала, спускающегося к морю, ежедневно гуляли до набережной, фоткались с пальмами, какими-то деревьями, ходили в «Макдональдс» – у нас-то еще не было. Жадно рассматривая дорогие отели на первой линии, облепленные сверкающими джипами выше нас ростом, мечтали, что однажды снова приедем сюда, но будем жить в этом дорогом отеле…

Но вот проходит время, пять лет, как мы развелись. У меня отпуск, я в Крыму. Один. На личном – кавардак. Мой экскурсионный катер, возвращаясь из ботанического сада, на час заходит в Ялту. Мне надо срочно в туалет, я бегу в «Макдональдс». Сделал дела, налегке захожу в зал ресторана, занимаю очередь за парой чизбургеров, рядом занимает очередь Атака.

Не уверен, что в такие моменты, которыми жизнь, в общем-то, не разбрасывается просто так, происходит что-то с внутренним миром человека; он переживает какой-то душевный подъем или эмоциональный всплеск, или покрывается потом, бросается в жар или в холод, или наоборот кожа его пересыхает и трескается – не знаю. Со мной ничего не произошло. Сказал что-то самое естественное, вроде:

– Здравствуйте, девушка!

Когда ты один отдыхаешь в Ялте, приходишь в «Макдональдс» и занимаешь очередь за едой, то, скорее всего, не ожидаешь, что кто-то вдруг заведет с тобой разговор. Тем более, когда вероятность встретить знакомых людей в чужом городе ничтожно мала. Какова же вероятность, что с тобой там поздоровается бывший муж, с которым не общались пять лет?

Не уверен, что в тот момент перевернулся и ее внутренний мир. Внешне она оставалась невозмутимой. Наконец, оторвавшись от рассматривания ценника впереди, повернулась и сказала нейтральным тоном и невозмутимым видом:

– О, а ты что здесь делаешь?

Надо сказать, что тон ее был нейтральным, а вид невозмутимым и тогда, когда после двух с лишним лет семейной жизни на мое предложение пожить какое-то время отдельно, она сказала:

– А чего какое-то время? Давай уже разведемся.  

Мы съели свои чизбургеры (она любила такой, из которого все время сыпалась свежая капуста, а я их за это ненавидел), погуляли по набережной. Несколько раз она меня сфотографировала в тех местах, где мы фотографировались в наш медовый месяц. На мое дурацкое предложение сделать совместное фото на память вполне закономерно сказала, что это лишнее.

Я старался держаться непринужденно, быть веселым и приветливым. При том, что все это время был под давлением невозможности этой встречи нас и там, под прессом нереальности происходящего.

Она говорила что-то в общих чертах. Что не замужем и пока не собирается, что, наконец сбылась ее мечта – она начальник юридического отдела какого-то подмосковного банка. А в Ялте поселилась в том самом дорогом отеле, мимо которого прохаживались молодые мы, мечтая о нашей возможной будущей счастливой семейной жизни, но, возможно, уже тогда понимая, что ее не будет.

Еще сказала, что не собиралась в Ялту, а собиралась в Турцию, но в последний момент почему-то передумала и полетела в Ялту, и что сегодня у нее последний день, а завтра утром самолет в Москву.

И так вышло, что в последний день ее отпуска, мой экскурсионный катер, возвращаясь из ботанического сада, решил сделать часовую остановку в Ялте, мне приспичило забежать в «Макдональдс», чтобы встретить там ее; что мы пойдем как по невидимой дорожке следов двух пар ног, оставленных нами много лет назад, дойдем до причала, от которого плавали на таких же катерах в такие же экскурсии по южному берегу Крыма. Но в этот раз она провожала меня до причала.

Как и пять лет назад, когда мы получили свидетельства о расторжении нашего недолгого брака по обоюдному желанию (я тогда сказал ей, что я ее друг и всегда им буду), мы пожали друг другу руки, чтобы расстаться теперь, скорее всего, уже навсегда.

И что-то она еще мне сказала на прощание. По-английски.

Вот тогда что-то и поселилось внутри. Когда катер отчалил, а обратно стало уже не допрыгнуть. Да что я, господи? Я и не собирался никуда прыгать. Но что-то определенно со мной происходило. Она произнесла строчку из своей любимой песни, которую столько раз пела вместе с Уитни Хьюстон. Я тоже знал ее наизусть, заслушанную до дыр.

I will always… – были эти слова – …love you.

Если жизнь и подает знаки, то это был либо самый откровенный из них, либо обычное издевательство. Я искренне не понимал – зачем?

Мы же не герои кинофильма или любовного романа, которые в толчее жизненных перипетий потерялись, и не проходило ни дня, чтобы не думали друг о друге и не мечтали о новой встрече, и тут судьба нежданно-негаданно подарила им этот шанс, после которого хэппи-энд, тарам-парам!

Мы живем обычной, реальной жизнью, в которой так не бывает…

Как не бывает?! – кричит и перекрикивает меня жизнь – А это что было?!

Мы простые люди, которым надо жить сегодняшним днем и идти, не оборачиваясь, вперед. Потому, что времени остается все меньше, а мы становимся только старше.

Я допускаю, что жизнь хотела дать нам второй шанс, от которого мы вместе с такой легкостью, не сговариваясь, отказались. Или это я отказался с легкостью, а она, может быть, потом не спала ночей.

Как и после того разговора, когда я предложил пожить отдельно, а она предложила разводиться, меня сжигало, разрывало изнутри – я не знаю, что – чувство вины, совесть, ответственность за какие-то возможные последствия?

Конечно, у нее был невозмутимый вид, конечно, все слова принятые и сказанные ей, она приняла и сказала стойко и почти равнодушно. Но кто, как не я, знал, что внутри у нее бьется, рвется, горит! Разве что пар не валит носа и ушей. Но она, слава богу, оказалась сильнее и выше моих опасений – всего лишь уехала и посвятила себя карьере. Как хотела и как мечтала.

А этот сегодняшний сон, приснившийся спустя еще пять лет после той Ялты, был как взгляд назад, на те наши полчаса на набережной и те ее слова на прощание.

Атака приехала, чтобы последний раз убедиться, что у нас окончательно и бесповоротно – нет. Она спешно вышла из кабинета после одного лишь молчаливого, но понятного и единственного возможного взгляда. Я соскочил со стола и выбежал следом.

Она надевала свою дорогую норковую шубу под стать состоятельной женщине, начальнику юридического отдела подмосковного банка. Но под этой шубой на ней была домашняя голубая кофточка, которую я еще помню – она ходила в ней дома – нелепая, но уютная, мягкая, почти пижамная кофточка. Спереди вышит белый какаду с палитрой красок в одной лапе и кисточкой в клюве. Каплями разбрызганы разноцветные кляксы-буквы, образующие слово «Акварель», и в ряд от ворота несколько разноцветных пуговиц-клякс. Верхняя постоянно отлетала и терялась, но рано или поздно пришивалась на место.

И я понимал, что, несмотря на дорогой отель, самолетный бизнес-класс, руководящую должность и шубу, за этим всем и под этим всем остается та же самая Атака, для которой я сперва был странным, но потом стал родным, а теперь стал чужим.

За дверью кабинета я с силой обнял ее и говорил: «Прости, я ничего не могу поделать. Ты же видишь, что ничего не получается». Она говорила: «Да, я вижу, я все понимаю. Значит, так надо».

Я проснулся с мыслью, что вот опять она появилась в моей жизни, на этот раз не реальной, но не менее отчетливо и осязаемо – передо мной до сих пор ее полные слез глаза и голубая кофта с этим попугаем. И снова непонимание – зачем?!

А следом – ты, Борис. И внезапная мысль написать тебе все это. Прости еще раз, не знаю, зачем я это делаю.

 

Борис выпустил из рук откуда-то взявшуюся в пальцах пуговицу в форме кляксы. «Ты пришей или выкинь ее, если не нужна тебе» – не раз говорил он Полине, но жена как будто не слышала.

«Один раз я уже меняла фамилию, ничего хорошего из этого не вышло».

Борис сжал, натянул до боли в шее, подержал и отпустил висевший на шнурке серебряный ключ. Давным-давно, в прошлом, Борис хранил этот ключ в запертом верхнем ящике стола на работе. Замочка, к которому подходил этот ключ, он больше не видел с того дня, как сделал подарок. Атака о нем ничего не помнила.

– Ну что там такое, ты можешь мне показать уже?

Борис встал, вышел из-за стола, пропуская жену к экрану монитора. Пошел на кухню. Там рисовала Алиса. А за окном по двору шёл дождь, и двигались кляксы черных и цветных медуз.

– Папа, аккулатнее! Ты мне всю калтину ласплескал! – воскликнула Алиса.

Борис, проходя мимо, неловко задел её столик и пролил немного воды на раскрашенный красками альбомный лист. С кисточки Алисы сорвалась и упала на рисунок густая красная капля, разъехавшаяся по сторонам по мокрой бумаге, смешиваясь с другими цветами и становясь бледной, водянисто-розовой.

Водой залил, и растеклась краска.

Размазал кистью – рисунка нет.

 

 

ЧЕЛЮСТЬ

Рассказ

 

В поезде Кукушкин не пил и всю ночь пытался уснуть. Мешали холод и храп.

Просто невыносимый храп. И холод – странный, самого мерзкого свойства: под одеялом топка, в голову сквозит из окна, а мокрую спину как будто шлепают ледяные лапища морозного воздуха. Поэтому когда Кукушкин посмотрел на часы и увидел, что до прибытия остается полчаса, он понял, что его потугам хоть на сколько отойти ко сну пришел конец.

Поломанный и разбитый, он сел на своей нижней полке. Его приветствовала совершенно очаровательная улыбка на выспавшейся физиономии соседа, чей храп еще долго будет грохотать в воспоминаниях. А от того, чтобы дать ему в морду, Кукушкина остановило лишь одно.

С нижней боковой полки напротив полным комплектов искусственных зубов ему скалилась съемная верхняя челюсть.

– Вот ведь незадача…

Кукушкин кивнул в сторону челюсти. Сосед, продолжая улыбаться, сказал:

– Да, это старушка, что здесь лежала, забыла.

Кукушкин вспомнил эту старушку. Вспомнил, что она вышла ночью в Орле в час с лишним. Конечно, он не спал в это время, а думал, чем покрепче заткнуть уши. Либо наушниками, громкости в которых не хватало перебить храп. Да и как спать в наушниках, включенных на полную громкость? Либо скатать шарики из туалетной бумаги и затолкать в ушные раковины.

Старушка, что здесь лежала, сказал сосед. Кукушкин не был уверен, можно ли так говорить о живом человеке. Ехала или хотя бы сидела – было бы нормально. А то – лежала, как о чем-то неодушевленном, о предмете, а не живом человеке. Вязанка дров, что здесь лежала. Или, там, доска, что здесь лежала. Теперь же там лежала (ехала, сидела) ее вставная верхняя челюсть.

– Не повезло же человеку, так-то, – сказал Кукушкин и стал думать.

– Ну, так-то, да, – сказал сосед и продолжил улыбаться.

Кукушкин пошел чистить зубы и продолжать думать. Она же, блин, наверное, не одну тысячу рублей стоит! А пенсия у той старушки какая?

Во-первых, как вообще так получилось? Старушка перед сном, ее, должно быть, сняла, куда-то положила, но не под подушку же! У нее наверняка для этого есть какой-то контейнер или хотя бы платочек. А ночью, после короткого сна, просто забыла в суете. Но… Нет! Должна же была она ощущать, есть ли у нее во рту зубы?!

Во-вторых, если она снимает зубы на ночь, то по утрам вставляет их обратно, и эта ежедневная процедура, по идее, должна была стать частью ее жизни. Как вставлять линзы для тех, кто носит линзы, надевать очки для очкариков.

В-третьих, сможет ли старушка позволить себе этот зубной протез повторно?

Кукушкин не знал, сколько стоит такой набор зубов, и сколько месяцев пришлось бы на эту вещицу откладывать, и поддерживают ли старушку ее дети, и может ли она взять пенсионный кредит? Ведь дорогое удовольствие – что-то делать с зубами, а в данном случае – с их отсутствием.

И пока Кукушкин чистил свои, которые еще присутствовали на своих местах, ему в голову закралась совершенно безумная мысль.

Проводница разгребала белье, что приносили и сваливали в кучу у ее ног другие, нормальные пассажиры, которых занимали свои дела, а не чья-то забытая бесхозная челюсть. Кукушкин подошел и спросил:

– Там это, видели?… Зубы.

– Да, – сказала проводница, – женщина в Орле вышла, забыла.

– А теперь что, ничего?

– А что теперь? Ничего. Хотите, себе возьмите.

«Эк она!» – подумал Кукушкин. Хоть «возьмите» сказала, а не «вставьте».

А что? Взять впрок, пусть лежит себе в коробочке с лекарствами, промеж цитрамона и активированного угля, вдруг пригодится лет через двадцать-тридцать. А то и раньше. Срок годности-то у нее, наверное, ограничен лишь сроком, отведенным ее обладателю? В данном случае теперь – непосредственно Кукушкину. Маразм, конечно, но и эта мысль на мгновение крутнула ярким хвостом в его голове.

– Не, ну я же серьезно. А если вернуть? Никак нельзя? – не унимался он, – По фамилии, например. В билете ведь есть ее фамилия.

Проводница, наконец, отвлеклась от работы. Одарила Кукушкина взглядом, повернулась вокруг своей оси, вытащила книжечку с отрывными корешками билетов, пролистала до нужной цифры, достала корешок, развернула его и зачитала:

– Храпов Викториан Модестович, прости господи. Так, нет, не то. Храпов тот, что рядом с вами.

Проводница свернула ошибочно извлеченный корешок, всунула обратно в кармашек и вытащила другой.

– Это у нас… ха! Глядите-ка, Храмова! Зинаида Макаровна. Надо ж, совпадение какое, Храпов, Храмова. Вы довольны, молодой человек?

– В общем, да, спасибо!

– Погодите, дату рождения еще, вот, запишите! Не, надо ж, Викториан Модестович, едрить его в дышло.

Она дала Кукушкину ручку и листок для записей из откуда-то возникшей стопки листков для записей. И зачем только проводникам поездов листки для записей? Чтоб вот так передавать одним пассажирам данные о других пассажирах, потерявших в дороге свои зубы?

– Только что вы с этим делать будете, матерь божья? – говорила проводница удаляющейся спине Кукушкина.

Часто ли в одном месте пересекаются Храповы и Храмовы? И случайно ли это пересечение? На какую-то секунду в мыслях прозвучал голос диспетчера вокзала или метрополитена, предупреждающий об опасностях терроризма: «Уважаемые пассажиры! В случае обнаружения бесхозных вещей, сумок, свертков, вставных зубов, не трогайте их! Немедленно сообщите проводнику вагона или сотруднику правоохранительных органов…»

Кукушкин («не трогайте их!») взял зубы тем же листком для записей, используя его как пинцет, сунул в свободный пакет и убрал в сумку. Думал о брезгливости и о запахах, которыми могла пропитаться искусственная челюсть Зинаиды Макаровны, но, к счастью, ни брезгливости, ни запаха не ощущалось.

Лишь боковым зрением чувствовался взгляд гражданина Храмова, Викториана Модестовича.

 

– Фу, Кукушкин, что это за мерзость?! – услышал он голос своей жены Лены, разбиравшей с дороги его сумку.

– Где? Чего? А, это?

 

Для начала прошерстить социальные сети. Все, что есть. Искать фамилию Храмова. И город Орел. Самой «потерпевшей», конечно, не найти, но могут быть дети, внуки. Сообщения разослать всем одно и то же, самое нейтральное.

«Добрый день, тарам-парам! Если Вы родственник Храмовой Зинаиды Макаровны, 10 июня 1939 года рождения, очень прошу ответить на это сообщение. Для нее имеется важная информация».

Храмовых в Орле нашлось аж несколько десятков человек возрастом от двадцати до шестидесяти лет, и каждому Кукушкин (копировать-вставить, копировать-кставить) отправил свое нейтральное сообщение.

Из интереса набрал в «Одноклассниках» соседа по вагону – Викториан Храпов. Даже город вводить не понадобилось – вот она, сразу, пожалуйста, та самая, выспавшаяся физиономия, что в вагоне, только чуть моложе. Та же отвратительная улыбочка, словно он только с поезда, где, как водится, хорошенько выспался.

Заходим, смотрим. Всего три фото. Главное – Викториан Модестович гладко выбрит и розовощек, в белой русской народной рубахе-косоворотке с расшитым красным узором воротом. Перед ним накрытый стол, мутная бутыль, тарелки, салаты, закуски.

На другом фото Храпов задорно отплясывает на сцене концертного зала в той же белой косоворотке, в картузе с торчащей гвоздикой и красных сапогах с высоким голенищем. На кулисах за его спиной прилеплен картонный герб Почты России, возле которого праздничный ведомственный слоган: «И посылки доставлять, и плясать, плясать, плясать!»

На третьем фото Храпов по форме – в синем кителе, с сумкой через плечо наперевес. На фуражке кокарда – двуглавый орел с двумя дудками – герб почты.

– Лен, иди, глянь-ка!

– Чего там?

Лена заскочила в комнату с красными заплаканными глазами, в кухонном фартуке, с ножом и луковицей в руках.

– Смотри, тот хмырь из вагона, храпел который.

– Да-а, Кукушкин, такой один раз приснится, потом долго еще сам храпеть не сможешь.

– Еще и почтальон.

– Я рада!

Лена снова убежала на кухню, откуда по квартире разносился аппетитный запах куриного бульона.

 

Из соцсетей не пришло ни одного ответа, хотя были отметки, что около двух десятков орловских Храмовых сообщение прочитали.

Следующий шаг – Бюро находок. У него, оказывается, тоже есть свой сайт. На нем можно поместить бесплатное объявление о своей пропаже или находке. Кукушкин просмотрел объявления по Орлу. Не удивился, когда не нашел ничего, что касалось бы забытой в поезде вставной челюсти. Кто, в конце концов, будет подавать такое объявление? Кто, если не он?

Выбираем нужный город, раздел находки, категорию «Прочее» – наиболее подходящая категория для вставных челюстей, и пишем всё, как было. Оставляем свои контакты и нажимаем кнопку ввода. Объявление размещено, теперь у него есть своя интернет-страничка. Там же будет отображаться количество просмотров.

Ясно, что сама бабуля по интернетам лазить не будет, но… Кто знает? Дети, внуки, соседи, сочувствующие…

 

Шутки шутками, а почтальон Храпов Кукушкину приснился. И не один раз.

Кукушкин вдруг обнаружил себя в набитом под завязку концертном зале. Том самом. Зрители пританцовывали и аплодировали. Грохотала неразборчиво-ритмичная музыка, что происходило на сцене, видно не было за головами впереди стоящих людей в проходе. Кукушкин стал продираться между спинами, пока не увидел сцену и отплясывающего на ней человека. Глаза Викториана Модестовича были закрыты, а грудь широко вздымалась на вдохе и опускалась на выдохе. Он спал. Его дыхание создавало такой громоподобный храп, что он едва не заглушал музыку, под которую энергично двигались его руки и ноги, как будто сами по себе в каком-то дьявольском танце.

Рукоплескавший зал стал хором, как заклинание, подпевать: «И посылки доставлять, и плясать, плясать, плясать!» Кукушкин смотрел на людей вокруг себя, заглядывал им в рот и рассматривал зубы. Не вставные ли? Видя, какие они у всех ровные и неестественно белые, понимал, что все искусственные. С ужасом ощупывал языком свои и не мог понять…

Наутро побежал в интернет рыться в сонниках. Храп во сне – к беспокойству, почтальон – к известиям. Это ладно. Но вот к чему снятся челюсти, Кукушкину совершенно не понравилось. Самое первое предложение первого же сонника: челюсть – символ проблем и разногласий, и неважно, в каком виде она приснилась. И дальше: такой сон не предвещает радости и счастья, но и ничего плохого он тоже не предсказывает. Он является предупреждением и советом задуматься над правильностью своих поступков.

Другой сон. Кукушкин на море. Растянулся во всю свою длину на галечном пляже. Ему хорошо до тех пор, пока он начинает задумываться, что-то не так. Он прислушивается к своим ощущениям и понимает, что вместо плеска волн слышит булькающий, шелестящий храп. Откатывающая волна – вдох, набегающая – выдох. От этого прибоя округлые камушки, на которых лежит Кукушкин, начинают больно кусаться, ведь это уже не просто округлые камушки. И их вокруг – сколько хватает глаз…

Вот и думай теперь: ничего хорошего, но и плохого, вроде бы, ничего. Но ты подумай, все ли правильно ты делаешь? Но что я делаю не так? Неужели, надо было, как все – остаться равнодушным? Лежит – и пусть себе лежит?! И теперь я наказан этими снами? Этим храпом и челюстями.

Под грузом сомнений Кукушкин чувствовал себя, как в помещении с низким потолком, где надо было постоянно пригибаться, чтобы не получить по затылку.

Были и другие сны, они могли быть без какого-то запоминающегося сюжета или места действия. Но сквозь них нарастающим или отдаляющимся фоном сквозили звуки храпа и щелканья челюстей, от которых порой Кукушкин просыпался.

Два этих несочетающихся образа напоминали о себе регулярно и всегда были неразрывны друг от друга. Челюсть Храмовой и храп Храпова.

 

Последнее, что ему оставалось, это обращение в органы власти Орла и Орловской области. Для начала – регистрация. Заполняем небольшую анкету: Ф.И.О., электронный адрес, почтовый адрес и почтовый индекс, контактный телефон, выбираем тему обращения и в активном окошке набираем само письмо.

Кукушкин не знал, как будет это работать, но догадывался, что никак. И письмо, по-видимому, будет в пустоту. Но он все равно подробно расписал: что и как, и где, и номер поезда с датой и временем отправления, и что старушка вышла в Орле, и что забыла свою вставную челюсть. И что он хочет эту самую челюсть ей вернуть.

Несколько раз перечитал, показал Лене, получил одобрение, что-то по мелочам поправил, трижды проверил, что написал Храмова, а не Храпова, выделил, скопировал и разослал…

 

Однажды в доме Кукушкиных воцарился покой.

Суета вокруг зубов поутихла. Все, что мог сделать Кукушкин, он сделал, и оставалось только ждать результата. Они с Леной ужинали в полной, почти торжественной тишине, без телевизора, без радио. Как будто смакуя каждую минуту этого неожиданного спокойствия. Разве что свечки не зажгли.

– Господи, хорошо-то как, – Лена откинулась на спинку стула.

– Наелась? – спросил Кукушкин.

– Да не в этом дело. Все так тихо и спокойно.

– А было как? Неспокойно?

Лена приблизилась к столу, сложила руки перед собой.

– Кукушкин, ты это сейчас пошутил?

– Нет, я серьезно.

– Бедный ты мой человек. Ты в последнее время себя со стороны видел? С зубами этими. Челюсти то, челюсти сё. Носился с ними, пыкался-мыкался. Туда письмо, сюда письмо. Ты ж себе места не находил.

Кукушкин не мог понять, шутит сейчас жена или говорит серьезно, но сам оставался предельно собранным.

– Да я был спокоен. Просто хотел помочь человеку, вот и все.

– Ты ж мой хороший, – Лена будто обращалась к ребенку, – помочь хотел. А ты не подумал, что этими письмами ты подписал свое чистосердечное признание?

– С чего бы?

– Ну, как с чего? Головой-то надо еще и думать, а не только зубы в ней носить. Сейчас эта бабуля подаст заявление в полицию, если еще не подала, что у нее в поезде украли зубы. Один напротив храпел подозрительно громко, а второй всё ворочался и делал вид, что уснуть не может. Вот они-то и украли.

Кукушкин жевал, жевал и перестал.

– Слушай, что за бред? Откуда украли, изо рта, что ли?

Он почувствовал, что стал холодным и бледным, вмиг покрылся потом, словно его только что уличили в чем-то совершенно невозможном, но предъявили обвинение так, что оно своей нелепостью загнало в тупик, и он не знал, как грамотно оправдаться. А Лена невозмутимо продолжала:

– Ну, не знаю, тебе виднее, откуда ты у нее их вытащил. А тут ты как раз со своими письмами. Ты бы еще одно в УВД отправил. Чтоб уже наверняка. И поздравьте меня – мой муж уголовник!

– Так, – сказал Кукушкин, положил вилку, вытер рот салфеткой, встал из-за стола, взял свою тарелку, молча понес ее в мойку.

– Эй, ты чего? Кукушкин, я же пошутила!

 

Спустя три недели после той рассылки Кукушкин сделался сам не свой – после нескольких писем сообщавших, что, как и следовало ожидать, его обращение не может быть рассмотрено по тем-то и тем-то причинам, он получил вот такой ответ…

«В соответствии с Вашим письмом были проведены розыскные мероприятия с привлечением органов правопорядка, добровольных народных дружин и кинологов со специально обученными собаками, но принятыми мерами разыскать пропавшую гражданку Храмову не представилось возможным. При этом обнаружен Ваш зубной протез, который в ближайшее время будет доставлен Вам специальной связью».

Кукушкин негодовал! Каких дружин?! Каких, блин, собак?! Какую пропавшую гражданку?! Какой зубной протез обнаружен? Они сами видели, что написали?!

Он представил бедную старушку, Зинаиду Макаровну, которая страдает от того, что ей нечем жевать и даже откусывать еду. Приходится питаться супами и кашами, а фрукты с овощами натирать на терке.

Представил, как однажды в ее дверь постучится социальный работник и сообщит, что совершенно незнакомый человек из другого города нашел ее челюсть и хочет вернуть. Он лишь ждет письма с вашим адресом. Представил, как навернутся слезы на глаза человека, прожившего жизнь, вряд ли щедрую на чудеса, и как старушка, словно родного, прижмет к себе социального работника, принесшего в ее дом такую добрую весть.

Кукушкин был убежден, что так и будет, что так должно быть! Он просто верил, что люди еще способны делать добро, и тоже хотел быть таким человеком. И тогда меньше чем через месяц почтальон доставит старушке маленькую заветную посылку и, с чем черт не шутит, спляшет на ее крыльце русский народный танец.

Могло б, конечно, быть и иначе. Старушка ездила в Москву специально за новым зубным протезом, а старый пожалела или просто забыла выбросить, и решила оставить в поезде. С точки зрения здравого смысла, абсурд, но почему нет? Семьдесят пять лет, как-никак. Кто знает, что будет на уме в этом возрасте? Тогда бы и письмо от старушки было бы другого настроения: «Оставьте меня в покое, я буду жаловаться!» А представьте, что будет, если при таком раскладе ей принесут бандероль с ее челюстью, от которой, как она думала, наконец, избавилась?!

При всем при этом, Кукушкин был уверен, что никто ничего не делал.

Но, может быть, это и к лучшему? И бог с ней, с этой челюстью. Вот так, решишь один раз не пройти мимо и сделать доброе дело, а потом не можешь спать спокойно – то почту все норовишь проверить, то от каждого звонка вздрагиваешь и к шорохам за дверью прислушиваешься. Не к нам ли эти шаги?

Правильно Лена говорила, к чему все эти письма? К чему он вообще это затеял? Ведь предупреждали же диспетчеры на вокзале и в метро, не трогать чужих зубов! А у него в шкафу сейчас ни много, ни мало – вещдок.

Выбросить ее, да и дело с концом. Давно пора было. А то, глядишь еще, сны начнут сбываться, придут сотрудники правопорядка с вопросами и специально обученными собаками. Или того лучше – почтальон с повесткой оттуда, куда уходят и уже не возвращаются.

 

Когда Лена очередной раз наводила порядок в аптечке, отсеивая нормальные лекарства от таких же лекарств с истекшим сроком использования, и уже не первый раз выругалась: «Нет, я точно выкину эту мерзость!», раздался звонок в дверь.

Кукушкин не пошевелился, Лена побежала открывать. Кукушкин не услышал звука открываемой двери, Лена вернулась.

– Кукушкин, там почтальон.

– И что? Чего ты не открыла?

– Нет, там тот самый почтальон.

– Какой тот самый?

– Ну, блин, тот, которого ты мне фотки показывал!

Кукушкин вскочил, подбежал к глазку.

Бог ты мой! Почтальон Храпов собственной персоной, точно сошедший с третьего фото в Одноклассниках – в фуражке, где орел с двумя дудками, синем кителе и сумкой наперевес и пакетом в руке. Теперь расстояние между ними сводилось к запертой входной двери. Та же улыбочка, тот же, казалось бы, добродушный взгляд.

В груди заколотилось от внезапно охватившего волнения.

Вот оно! Час пришел в образе почтальона Храпова.

Кукушкин с ужасом осознал, что у них в прихожей горит свет, и когда он приблизился к двери, то заслонил этот свет, проходящий сквозь линзы в глазок, чего не мог не заметить Храпов.

Что, черт возьми, он тут делает?

Сзади шепот Лены:

– Он?

Кукушкин кивнул.

– Как он нас нашел?

Кукушкин пожал плечами, Лена снова зашептала:

– Что будем делать?

И тут у него как будто прояснилось сознание, он встряхнулся и подумал: какого черта?! Это же просто почтальон. Принес почту! Кукушкин громко сказал в глазок:

– Кто там?

Почтальон в глазке довольно потряс рукой с пакетом и сказал:

– Почта России. Вам целый пакет бандеролей из Орла.