Алексей Курганов

Томатный ангел. Здравствуй, дружок. Рассказы

Foto 2

 

Прозаик, образование – высшее медицинское. Публиковался в журналах «Смена», «Дальний Восток», «Молодая гвардия», «Воин России», «Северная Аврора» (Петербург), «Сенатор», «Голос эпохи», «Кольцо А», «День и Ночь» (Красноярск), «Сельская новь», «Эдита-клуб» (Германия), «Зарубежные задворки «(Германия), «Эстетоскоп», на сайте русскоязычных литераторов Финляндии «Иные берега». Автор книг «Земляки», «Соло на струнном инструменте (грустный детектив)», «И рассказать бы Гоголю… (беседы с культурологом о литературе, живописи, истории)», «Средняя, или Булыжник на обочине» (проза), «МУ-МА» и «Modus vivendi, или Рифмоплётство – не порок…» (стихи для взрослых), «Гарька и Бесс» и «Оргазм крепчал, или Хищение в особо мелких размерах» (сатира). Дипломант ряда российских и международных литературных конкурсов. Участник итоговых сборников «Проза-2012» и «Проза-2014» литературно-художественного журнала «Эстетоскоп». Проживает в Коломне (Московская область).

 

 

ТОМАТНЫЙ АНГЕЛ

Рассказ

 

«В последнюю среду августа каждый год в городе Буньол (Валенсия, которая, в свою очередь, является регионом Испании) проходит «Томатный фестиваль», или «Битва томатов» (La Batalle del Tomate), или попросту «Томатина» (La Tomatina).

Посвящается этот грандиозный праздник уходящему лету. Конечно же, это торжество, как и все испанские праздники и фестивали, не обходится без музыки, танцев и плясок, фейерверков и бесплатных угощений. Но у этого праздника есть своя особенность, привлекающая сюда десятки тысяч туристов со всех уголков мира, это кульминация праздника – томатная битва, проходящая на городской площади Plaza del Pueblo».

 

С улицы слышится неясный, но по интонациям – воинственно-боевой шум. Я откладываю в сторону бумагу и ручку, закрываю журнал и выхожу на балкон. На улице – умеренно жарко, вовсю светит солнце, птички чирикают, травка зеленеет, скамейки голубеют. На асфальте – лужи от только что проехавшей дорожной «поливалки». Хорошо! Красота! Можно жить!

 

– Я ща те в рожу заеду этой помидориной! – слышится снизу визгливый голос, и я опускаю глаза на звук. Возле овощной палатки, называемой в народе «клеткой» или «обезьянником», разыгрывается нешуточная битва. Мощная толстая тётка, удивительно похожая на мадам Грицацуеву из гайдаевских «Двенадцати стульев», размахивая в воздухе кулаком с зажатой в нём помидориной (у тётки и лицо удивительно похоже на здоровенный, перезревший томатный плод), яростно наскакивает на Мустафу, низкорослого щуплого продавца-узбека, торгующего в этой самой обезьяньей «клетке». Даже не видя, понимаю, что Мустафе сейчас приходится очень несладко. Такие тётки слов на ветер не бросают. Невольно на ум приходит рекламный слоган: «Танки грязи не боятся». Это называется – ассоциативный ряд.

– Понаехали тут и торгуют всяким гнильём! – продолжает бушевать тётка. Она действительно страшна и неукротима в своём, как она считает, совершенно праведном гневе. Всё правильно: такие танки действительно ничего на свете не боятся. А уж этих «понаехавших тут» и подавно.

– Ай-ай, зачем киричать, зачем гыромко… – причитает невидимый мне сверху несчастный «понаехавший». – Сийчас заменим, зачем киричать… Тихо надо, кулютурно…

А вот это он зря, насчёт «кулютуры»-то! Очень даже зря! Совершенно не подумал о возможных последствиях! Тётка, конечно же, в ответ на это его неосторожное замечание, издаёт очередной воинственный звук. На её месте я бы Мустафу просто убил. Раздавил как помидорину.

– Ишь ты, культурный нашёлся! –  и опять. – Понаехали тут… культурные! Плюнуть некуда!

– Зачем пюлювать? – тщетно пытается погасить этот яростный словесный пожар несчастный наивный Мустафа. – Пюлювать не надо! Надо кулютурно (и упёрлась ему эта культура! Тоже мне Омар Хайям!).

– Ты меня поучи ещё, поучи! Ты в своём кишлаке учи своих баранов, а здесь нечего! Учитель выискался! Дитё гор!

 

«…Сигналом для начала томатного хауса служит стрельба из водной пушки. Специальная петарда запускается с городской ратуши примерно в 10-11 часов утра. В центр города на площадь начинают подъезжать грузовики, груженые переспелыми томатами – главными героями праздника, которые и являются снарядами в этой битве».

 

Несколько лет назад, летом, я встретился со своим давнишним приятелем. Его звали Рахим, он летел из Брюсселя, с европейского экономического форума, домой, в Узбекистан, через Москву, и решил задержаться в нашей столице на пару дней, «добить» свои служебные дела и попутно навестить меня. По национальности он был чистокровным узбеком, и не простым, а какого-то очень древнего, чуть ли не падишахского рода-происхождения. В общем, на лбу у Рахима с самого его рождения было написано повелевать и царствовать, но случилась какая-то очень нехорошая, очень мутная история, и даже с политической подоплёкой, в результате которой, будучи совсем ещё маленьким ребёнком, он оказался в детском доме.

– Я там, в детдоме, когда боялся, то всегда под стол залезал. У нас в столовой стол стоял. Большой, широкий. Говорили, что его когда-то много лет назад нашему детдому сам Берия подарил, Лаврентий Палыч.

– А чего ты боялся?

– Помидоров. Нас, понимаешь, каждый день помидорами кормили. И в салатах, и в супе, и со вторым, и томатный сок на третье. Я их не просто боялся. Я их ненавидел! Детский дом находился на территории крупного овощеводческого колхоза, который специализировался на этих самых помидорах. Вот нас ими и кормили, некондицией. Её почему-то всегда очень много было, а выбрасывать совхозу было жалко, всё-таки труд…А раз магазины не брали, то эти помидоры везли к нам. Вот… Хлеб – с помидорами, рыба –  с помидорами, каша – с помидорами. Они мне даже по ночам снились. Здоровые такие, с красными лицами. Окружают меня и зловеще так шепчут: ешь нас, ешь, ешь, ешь! Да… И тогда я забирался под стол. Сначала наяву, в столовой, а потом и во сне. Там, под столом, было так хорошо! И никто и не догадывался, что я сижу именно там. Потому что я сидел тихо-тихо, и даже закрывал глаза, представляя, что иду куда-то с папой и мамой по большому-большому полю, и мне в лицо дует тёплый ветерок, и родители улыбаются и гладят меня по голове… Или я представлял себя ангелом, который летает вместе с птицами высоко между облаками и смотрит на людей, которые стоят там, далеко внизу, и удивлённо смотрят вверх и спрашивают друг друга: а что это за мальчик летает как птица? Вот… А когда завтрак, обед или ужин заканчивались, то я вылезал.

– И что же? – недоверчиво фыркнул я. – Воспитатели никогда не замечали, что тебя нет за столом?

– Не замечали. Во-первых, потому, что обеденный зал был не просто большой, а огромный. И детей за столы садилось сразу очень много. А я, когда раздавали еду, за столом был. И только раздатчики уходили, я – шмыг туда! И молчок. Всё очень просто.

– Но ведь твоя же порция оставалась? Они всё равно должны были заметить!

– Её другие ребята съедали. У них на помидоры был хороший аппетит. А у некоторых вообще не было предела насыщения. Больные. Так бывает. Да… А прошлой осенью, в Люксембурге, на встрече экономистов стран Бенилюкса, я увидел в банкетном зале – нет, ты не представляешь! – точно такой же стол! Ну, копия! Один к одному! Я спрашивал всех, откуда он здесь взялся. Никто не знал. Говорили, что, кажется, его привезли сюда какие-то русские, но на самом деле русские привезли, или мне говорили так, чтобы отвязался – неизвестно. И знаешь, что я сделал?

– Догадываюсь. Даже знаю.

-Вот именно! Мне сразу стало так хорошо! Ведь там, под столом, рядом со мной, не было этих самодовольных, этих показушно-деловых, этих наглых, жирных подбородков и щёк! Всех этих акул мирового бизнеса, которые ничего, кроме или своих оксфордов-кембриджей, или наших тюремных нар, ничего в жизни не видели. И поэтому они сами были наглыми и жирными помидорами.

– Да уж, представляю, каково общаться с такими овощами ангелу, который летает вместе с птицами! – засмеялся я. Рахим застенчиво улыбнулся. Улыбка как всегда была замечательной.

– Вот именно! – сказал он. – Но что поделаешь? С волками жить – по-волчьи… общаться. Да, не перебивай… И знаешь, что я в конце концов сделал?

– Тоже догадываюсь.

– Вот именно! – сказал он в третий раз. – Да, купил и увёз с собой! И когда мне теперь становится страшно или просто плохо, то я забираюсь под него. Там так хорошо. Как это называется? Может, я схожу с ума, а?

– Да нет, ничего страшного. А называется это очень просто – шизофрения. Раздвоение личности. Это сейчас у вас, у бизнесменов, в порядке вещей. Такое милое, совершенно необременительное состояние.

Рустам замолчал, задумчиво почесал-потеребил свой тонко вылепленный, клювообразный, аристократический нос, доставшийся ему в наследство от его древнего падишахского рода.

– Вот и Зухра говорит – дурак.

Зухра – это его жена. Он – высокий, широкоплечий, с тонкой талией и широкими плечами, интересный, именно по-восточному красивый мужик, вообще – эталон мужества и благородства. А она – тощая, безгубая (две блеклые тонкие полоски под носом не в счёт), с волосами цвета замокшей пакли. Характер – не дай-то Бог! Если начнёт ругаться – это на полчаса, не меньше! И детей у них нет из-за неё, Зухры. Женские проблемы ещё с детства.

– Я бы её давно бросил, но не могу, – признался Рахим.

– В чём проблема?– не понял я. – Тем более, что по вашим мусульманским обычаям это – плёвое дело. Ты же мне сам говорил, что нужно три раза сказать: развожусь, развожусь, развожусь – и всё, свободен как ветер над твоим французским Куршавелем. Тем более что скучать не будешь. Помнишь, как Высоцкий пел, «у него в любой деревне две-три бабы точно есть!». Ведь есть, а, Рахим?

– Конечно, есть, – вздохнул он. – Куда же без них… Только то бабы, а то – Зухра. Мы же вместе с того самого детдома. Она мне кушать всегда приносила. Знала, что голодный, и приносила. Сама не ела, а мне несла. Брови так сурово сдвинет и суёт лепёшку. И молчит. И эти брови опять же… Разве после этого бросают?

– Да, похоже, доставалось тебе там, в детдоме-то, – сказал я.

– Нет-нет! – как-то очень горячо возразил он. – Там было совсем неплохо, нет! И я детдом не ненавижу, нет! И вообще, у нас был хороший детдом. Официально считалось, что для детей, задержанных в умственном развитии. Имбецилы, олигофрены, дебилы. Официально! По документам! – подчеркнул он, и я заметил в его глазах-черносливах смешливо-лукавые огоньки. – А с такими детьми, конечно, сложно. Подход нужен, терпение. Но Аллах велик! Терпи ты – будут терпеть и тебя.

– А ты-то с какой стати попал в такую компанию? – удивился я. – К этим самым умственно задержанным?

– Об этом, как говорится, история умалчивает, – и опять вспыхнули и погасли эти лукавые огоньки! Ах, Восток, ах, это восточное многозначие! Здесь говорят не слова, а жесты, взгляды, мимика. – Борьба кланов – жестокая штука. Это считалось, что всё, при наступившем социализме все эти межродовые предрассудки прочно изжиты… – и Рахим иронично усмехнулся. – Все вместе, взявшись за руки, дружно шагаем к общему светлому будущему. А на самом-то деле как было Средневековье, так оно и оставалось. Только выкрасилось в партийные одежды. В том смысле, что борьба насмерть, и никакой пощады. Даже детям.

Нет, мне ведь действительно с детским домом повезло! Он был на очень хорошем счету. Со старыми традициями. Его ещё при Дзержинском организовали, для беспризорников. А в тридцатые-сороковые там собирали детей «врагов народа». Я же тебе сказал: сам Берия стол подарил. Хороший стол. Уютный… Наш детский дом даже в области на Доске Почёта висел. И воспитатели были хорошие, и даже директор. Все толстые такие. И постоянно смеялись. Нет, всё было хорошо. Вот только эти помидоры… И старшие нас почти не обижали. Только так, иногда. Я теперь знаю: дети – жестокие создания, но они не испорченные, потому что в своей жестокости искренни. Они действительно верят, что кулаками что-то можно изменить. В детском доме такая жизненная позиция приветствовалась. Нам и наша отрядная воспитательница, Тамара Ибрагимовна, она была из семьи ссыльных карачаевцев, так и говорила: надо быть умным, хитрым, сильным и безжалостным. Умная женщина. Она знала, что говорила. А детдом я не ненавижу. Просто я его не люблю.

– Как же так может быть? Не любить и не ненавидеть?

– Может. Он просто есть. Как небо, как земля. Как Родина. Есть – и всё.

– Что значит «есть»? Тебе уже сорок с лишним. Где это он «есть»? Может, уже сломали давно.

– Вот здесь, – и Рахим постучал себя костяшками пальцев по лбу. – В мозгах. Навсегда. И его не сломали. Стоит, как и стоял. Существует. Я туда недавно полмиллиона перевёл.

– В мозги?

– Ага. Улица Клары Цеткин, мы звали её – «Целкин». Ну, сам понимаешь… Хулиганы. Дом номер пять. Это рядом с кладбищем, около автобусной остановки. Очень удобно.

– Для умственно заторможенных покойников? – я всё же попытался его развеселить. Вопрос оказался очень неудачным. Это от отсутствия тренировки. Закис я в своём «серьёзном» журнале. В Узбекистан, что ли, слетать?

– И для приезжающих тоже, – совершенно серьёзно ответил он. – Нет, там действительно хорошо! Акации! Старушки с искусственными цветами. Пивной ларёк. Там ещё газировкой торговали. По три копейки стакан. Я помню. Я тогда знал, что настоящее счастье – это стакан холодной, с пузырьками, газировки и целая пачка сладкого печенья.

– Ты гурман, Рахим. Единственное отличие от настоящих гурманов – не ешь помидоров.

– Слушай, прекрати, да? Ты в детстве всё любил?

– Нет, не всё. Ангелов не любил. Боялся.

– Кого?

– Когда я был маленький, то моя бабушка – она очень набожная была – всегда брала меня с собою в русскую церковь. Есть такая в Ташкенте. Мне там нравилось: тишина, покой, свечки горят. Всё так красиво, неторопливо. У батюшки – седая борода. А на иконах – ангелы. Нет, там были и другие персонажи, но я почему-то видел только ангелов.

– Что же в них такого страшного?

– Да то же, что и  в твоих помидорах. Их было много. Куда ни посмотришь – они. Это называется – пресыщение.

– Нет, это называется – очко, – грустно усмехнулся Рахим (ну наконец-то обозначил что-то вроде смеха!). – Или перебор. Так у нас в тюрьме говорили. Мне и с тюрьмой повезло. Сидел с уважаемыми людьми. Двоих расстреляли, а один, профессор из Ленинграда, сам повесился. Но умные. Я там, в тюрьме, пять раз прочитал Коран и выучил английский язык. Там много времени для самообразования.

– Не знаю, не сидел. Это у тебя – красный диплом тюремных университетов, а у меня обычный, синий, об обычном высшем образовании. Никакой романтики. А, кстати, о Коране. Зачем пять раз?

– Это мало, – сказал Рахим. – Коран нужно читать всю жизнь. Как вам, христианам, Библию. Это великие книги. Ими нельзя насытиться.

 

«С начала битвы каждый должен сражаться сам за себя. Кто раньше участвовал в боях, настоятельно рекомендует надевать защитные очки и перчатки и как можно меньше одежды. Участники праздника подбегают к грузовикам под градом помидоров, хватают снаряды и весело мстят тем, кто не добежал до грузовиков первым.

Обязательным условием праздника является то, что перед броском томат следует помять, дабы травму не нанести. А ещё не разрешается проносить стеклянные бутылки и любые предметы, которые могут навредить, если случится потасовка.

Битва длится два часа строго по сигналу. Всё это время рестораны, бары и кафе закрыты, вообще все общественные места закрываются специальными пластиковыми навесами, чтобы сохранить стёкла и как можно меньше запачкать стены. К концу побоища площадь превращается в буквальном смысле слова в томатную реку».

 

«У верблюда два горба, потому что жизнь – борьба». Вторым «горбом» для Рахима оказалась объявленная Горбачёвым перестройка. Вообще-то могла получиться довольно стандартная слезливая история, как мальчик из детдома, пройдя огонь и воду, в результате этой самой перестройки с её «новым мышлением» превратился в преуспевающего бизнесмена, которому за все его несправедливые страдания судьба в виде государственных реформ начала денно и нощно дудеть в медные трубы. Увы, эти сказки, которые в то время были очень популярны среди начинающих олигархов, сегодня уже совсем «не катят». Из детдома попадают либо в тюрьму, либо в дурильник, в лучшем случае – на завод. Поэтому оставим наив для мечтающих выбиться в «денежные мешки» простаков. Жизнь гораздо проще и приземлённее: там, в Узбекистане, воспрял местечковый национализм, вместе с ним резко поднялся тот самый рахимовский падишахский род, вот и случилось то, что случилось. Рахим оказался «на коне», без труда протиснулся (или его протиснули) к государственной «кормушке», успел из неё нехило схватить, пока другие лишь засучивали рукава, и вовремя шагнул в сторону, чтобы нахапанное  ненароком не отобрали. Правда, случился неприятный нюанс, и он загремел в тюрьму по статье, которая раньше, при Советской власти, считалась подрасстрельной. Но  были уже другие времена, и подрасстрельная статья превратилась в символ удачливости и достоинства, а проходившие по ней сидельцы стали мучениками и страстотерпцами. Рахимовский род устроил большой скандал, поднявший возмущение даже в международном масштабе, а тогдашние правители очень боялись такой

«международности», она могла сильно осложнить их падишахское правление. Поэтому с самого верха был спущен ясновельможный приказ – и Рахим вышел на свободу с чистой совестью (впрочем, грязной она у него никогда не была, грязь к нему просто не приставала) да плюс к тому ещё и с заметно выросшим авторитетом. Одно слово – молодец. Не растерялся.

 

«Исторические корни этого необычного праздника уходят во времена диктаторского правления Франко. По одной из версий, забрасывание друг друга помидорами служило символическим протестом его режиму. Но вероятнее всего, подобный смысл томатным баталиям был придан позже, когда местный праздник уже прославился по всей Испании».

 

– Ладно, скажу. Да это уже и не тайна. По официальным бумагам считалось, что в нашем детском доме содержались психически неполноценные. А на самом деле он был очень не простой, наш детский дом, а неполноценные служили всего лишь прикрытием, –  и Рахим назидательно поднял вверх указательный палец. – Потому что на самом деле он был для детей высокопоставленных родителей со всего Союза. Партийные секретари, депутаты, крупные чиновники. Дети тоже были разные. Кто избалованный, тем трудно приходилось. Они не понимали, что всё изменилось, и их теперь можно унижать. А тем, кто нормальный, без капризов, тем всё-таки проще было. Они не были избалованы. Но их было мало.

– А ты каким был?

– Меня дедушка воспитывал, Абдулла. Он был мудрым человеком. Он знал: роскошь – портит. Поэтому мне было всё-таки легче.

Я там подружился с одним мальчиком, Павликом Павловым. Смешно, да? Павлик –  и к тому же Павлов. Иван Иванов. Масло масляное. У него папа был большим человеком. Секретарь ЦК, финансовый отдел…

– Подожди! – от неожиданной догадки я чуть было не подпрыгнул прямо в кресле. – Это уж не тот ли самый Павлов, который…

– Да-да, – печально кивнул Рахим. – Который после ГКЧП застрелился.

– Или застрелили.  

– Да, или застрелили. И жена его как-то очень странно погибла. В те же дни. Писали, что пьяная уснула за рулём… Газеты для того и нужны, чтобы что-то писать. И не обязательно правду. А правды теперь уже никто никогда не узнает. Потому что этого никому не нужно знать… А Павлик был хорошим мальчиком. Он стеснялся своего веса, но был совсем не избалованным, совсем! Он, когда только поступил, сначала всё время молчал, дичился. Потом, месяца через два-три, конечно, оттаял, но всё равно дружил только со мной и с Зухрой. Не знаю почему, но мы как-то сразу друг другу понравились. И Зухра тоже.

– А она, значит, тоже не из простых?

– Нет, она-то, пожалуй, как раз из простых! – рассмеялся Рахим. – Её папа был простым председателем колхоза и поругался с самим Адыловым. Да-да, у которого был персональный зиндан. Кто же ругается с такими могущественными людьми? Таким людям нужно улыбаться и кланяться, а, улучив момент, тихо и незаметно зарезать. Но папа Зухры был настоящим коммунистом, поэтому не принимал всех этих восточных тонкостей. И поэтому исчез. Он был честным членом партии, и Адылов его убил. Нет, тело, конечно, не нашли. Кто ж его найдет? У Адылова была своя гвардия, из уголовников, они умели прятать трупы.

– А ты сам-то знаешь, что из себя представлял этот папа Павлов?

– Конечно, – спокойно сказал Рахим. – «Золото партии». Сейчас Павлик живёт в Соединённых Штатах. Его старший брат вытащил из нашего детского дома, когда успокоилась вся эта перестройка. Я его, Павлика, в  Париже видел. Он сейчас уважаемый человек. И стал ещё толще, чем был в детском доме! Я ему, конечно, об этом не сказал, но он всё понял по моим глазам и засмеялся. Это, сказал, не живот. Это, Рахим, комок нервов. Да, у него очень напряжённая работа. Он один из директоров «Амэрикэн-бэнк-трэнзит». Очень уважаемая финансовая фирма. Пятьдесят отделений по всему земному шару.

– На партийном золоте поднялся?

Рахим неожиданно задумался. Потом поднял глаза и внимательно посмотрел на меня.

– Я понял твой вопрос. Я понял и следующий вопрос. И все остальные, которые ты мне захочешь задать. Поэтому я отвечу сразу на все. Да-да, одним ответом. Вот представь себе такую ситуацию: некто Икс, ну, пусть это будет тот же Павлик, звонит из своей Америки сюда, в Россию, в Кремль и говорит: золото партии находится у меня, и я хочу его отдать России. Ты можешь представить такую ситуацию?

– Теоретически – да, – засмеялся я. – А практически – это уже работа для психиатров.

– Тогда ты понимаешь, что ни одна копейка из этого партийного золота так и не дойдёт ни до конкретного врача, учителя, школьника, рабочего, пенсионера? А куда она уйдёт? Вот именно! Я всегда знал, что ты умный человек. Поэтому нет предмета для разговора на эту тему. Потому что какой богач на том золоте жирует – здешний, российский, или их, американский – простому народу, по большому счёту, всё равно. Так что не нужно задавать этого неосторожного вопроса, который ты мне всё-таки задал.

– Ладно, – согласился я. – Будем, считать, что я очень сильно испугался.

– Ну вот, всё-таки обиделся, – сказал Рахим. – Да, крови на этом золоте много. Но время всё уже расставило по своим местам. Когда возник весь этот шум насчёт партийной казны, народу сказали как? Некие могущественные и зловещие партийные боссы украли у народа ЕГО деньги. То есть, те, которые принадлежали именно НАРОДУ. Поэтому их нужно обязательно найти и вернуть. Ты заметь – вернуть! Просто – вернуть! Но кому, кому конкретно – никто не говорил. Во всяком случае, правду. Потому что сказать её – это значить признаться, что они, победившие, ничуть не лучше чем коммунисты. Какой же глупец себе позволит себе такое признание? Да тебя твои же сограждане поднимут на смех! Это же бред, ты же это прекрасно понимаешь! Народу в стране не принадлежало и сейчас не принадлежит НИЧЕГО! Поэтому кто тебе поверит, что ты собираешься возвращать это золото НАРОДУ!

– Это констатация факта, – поморщился я. – Ты, Рахим, не открыл Америки. Это давно известно.

– Вот именно! – согласился он. – Нет, я вполне допускаю, что чиновник действительно любит свой народ. В конце концов, не монстр же он какой-нибудь! И ему, чиновнику знакомы вполне человеческие чувства – благодарность, патриотизм, справедливость. Но просто больше народа он любит себя. Что тоже неудивительно: в каждом из нас, независимо от должности, есть доля эгоизма. Как это говорится в русской пословице? «Глупо сидеть у воды и не напиться!». Действительно, почему бы? Тем более, если ты сидишь не просто у воды, а на её РАСПРЕДЕЛЕНИИ. То есть, возможностей у тебя гораздо больше, чем у простого смертного, который стоит  очереди. Кстати, вот поэтому чиновнику и удобно отождествлять себя с народом. Эта вывеска – «народ» – она очень удобна, когда нужно или в чём-то оправдаться, или что-то скрыть, или кого-то в чём-то обвинить. Всё. Больше народ не нужен. Даже для тех регулярно устраиваемых театрализованных представлений, которые носят называние «свободные выборы».

И дело здесь даже не  какой-то конкретной личности, например, в Президенте. Дело в С и с т е м е.

– Согласен. Только она, эта Система, состоит из конкретных людей, – уточнил я.

– Точнее, из  о т н о ш е н и й  между этими людьми. Вот они-то и не позволят. Потому что они – человечьи. То есть, хищнические, как в каждой серьёзной стае. И поэтому совсем не ангельские. Так устроен мир. И ничего ты в нём не переделаешь.

– Тебе, Рахим, больше подошло бы быть буддистом, а не мусульманином, – сказал я. – Потому что ты можешь любому простить всякую пакость. Ладно, насчёт выборов согласен. Но ведь деньги-то действительно украли. Это-то ты отрицать не будешь?

– Не буду. Но кто и у кого?

– Опять вопрос и опять оправдание! Ну и…?

– В прощении – истина. И при чём тут патетика? Один вор, уже состоявшийся, то есть, капээсэс, у другого, более молодого, а значит, голодного и только-только расправлявшего крылья. То есть, у так называемых демократов (хотя какие они…). Вот и всё. Вор у вора. И, заметь, и те, и другие – слуги Отечества!

– Согласен. Вопрос только, к а к о г о  Отчества? Кому принадлежащего?

– Я и не знал, что ты такая язва, – недовольно качнул головой Рахим. – Но главное не в этом. Главное и принципиальное, что народ здесь совершенно ни при чём. Во всём этом грандиозном спектакле он не выступал даже в роли статиста. Так, пятый голос за кадром. Поэтому весь этот детектив под названием «золото партии» – это игра ни в чьи ворота. Тема для киношников, не более.

– Интересно рассуждаешь, – сказал я. Рахим рассмеялся.

– Я? Рассуждаю? Это не рассуждение, это аксиома! У кого деньги – у того и власть. Так было, так есть и так будет. А все эти разговоры о благе народа – это даже не смешно. Это глупо, а глупость смешной не бывает. Народ никогда этих денег не видел и не увидит. А большевики-коммунисты были умными людьми. Потому это золото они в Россию уже не отдадут ни-ко-гда и ни-ко-му. Не для того его так тщательно запрятали, чтобы кому-то отдавать.

 

«Самое первое помидорное побоище было зарегистрировано в 1945 году, когда на празднике окончания лета в Буньоле группа молодых людей, по неосторожности или же желая позабавиться, уронила большую фигуру одного из участников парада, внутри которой и был сам участник. Поднявшись, он не оценил шутку и начал потасовку, к которой быстро присоединились его друзья. Стычка происходила около лавок с овощами, и помидоры тут же стали метательными снарядами. Подоспевшая полиция разогнала драчунов и заставила их заплатить за испорченные овощи, но ровно через год они собрались там же и уже со своими помидорами».

 

– А мне нравятся ангелы, – неожиданно сменил Рахим тему. – Да-да, именно на русских иконах. У меня даже наколка есть, – и вытянул вперёд левую кисть, где в ямочке между большим и указательным пальцами был изображён улыбающийся человечек с крылышками.

– И ты не боишься, что твои собратья по вере могут тебя неправильно понять? – спросил я.

– Не боюсь. Русские всё-таки странные люди. То вы делаете революцию, то вы с этой революцией боретесь. То вы безоговорочно доверяете своей партии, то хотите взять её за горло. Причём немедля, толком и не разобравшись, кто прав, а кто виноват.

– Россия – страна крайностей, – сказал я. – Мы не умеем жить посередине.

– Я это понимаю, – качнул он головой. – Отсюда и все ваши беды. Вы умеете мыслить лозунгами, эмоциями, но не здравым смыслом. Вот почему, например, вы считаете нас, мусульман, какими-то дремучими ортодоксами? Потому что вам так приказали считать. Вы любите приказы. Приказали – считаем так, опять приказали – считаем этак. Очень удобная позиция. Главное – можно не думать. Пусть ответственность несут другие. Думающие.

– А вы, можно подумать, не такие! – обиделся я. – Не надо, Рахим! Все мы одним миром мазаны! Да, все – и мы, и вы – конечно, быдло, но кто из нас больше, это ещё очень большой вопрос.

– Извини, – сказал он. – Сейчас ты прав, – и неожиданно засмеялся. – Будем считать, что это во мне взыграла кровь Надир-щахов! Голубая кровь!

-У меня был дедушка, – продолжил Рахим. – Его звали Мухаммад, он был священнослужитель. Так вот он говорил: мусульманин – это человек, предавшийся Богу. И сталкивать лбами христианство и ислам нельзя, потому что в Коране написано чётко и понятно: «Вашими лучшими друзьями называются те, которые называют себя христианами». И Коран, и Тора, и Новый Завет посланы всем нам одной рукой – Божьей. Поэтому истинные мусульмане не делают различия между собой, иудеями и христианами.

– Ага, – я всё же был настроен на воинственный лад. – И не призывают: «убей неверного!».

– Конечно, нет! – красивые брови Рахима изогнулись в настоящем недоуменном жесте. Какой артист пропадает… – Это изречение просто вырвано из контекста. Полностью текст не помню, но смысл его в том, что зовите несогласных с вами к Богу, старайтесь убедить их своими речами. Если они не поймут вас – уходите. Заметь – уходите! А вот уже если они не просто не поймут, а нападут на вас, тогда хватайте их и убивайте. То есть, обороняйтесь. Кстати, ваш Иисус в Евангелии сказал: «Не думайте, что я принёс мир на землю, не мир я принёс, но меч, и я разлучу…». Недобросовестные люди тоже могут принять это за призыв к агрессии. Выдёргивать куски из божественных книг нельзя. Это может стать страшным оружием.

– Может, оно и так, только слово «джихад» произносите вы, а не мы…

– А что означает слово «джихад»? – разволновался Рустам. – Усилие на Господнем промысле, то есть, милосердие и уважение жизни человека! Жизни! Уважение и милосердие!

– Вот я и говорю, – не сдавался я. – Дома взрывают, головы режут, людей похищают. Всё во имя уважения и милосердия.

– Не нужно лицемерить. Я же вижу, что ты всё прекрасно понимаешь. Пророк Мухаммед сказал: «Человек, совершивший убийство, уже выбыл из нас». Экстремисты же, призывающие убивать неверных, люди неграмотные. Я очень сомневаюсь, что кто-то из них хоть один раз полностью прочитал Коран. Если только куски, и опять же слишком вольно ими трактуемые. Да, есть такое понятие как военный джихад. Но он дозволен только лишь как ответ на агрессию со стороны, то есть, вынужденный ответ. И, кстати, его имеет право объявить только глава государства, а не каждый, кто захочет.

– Мне трудно с тобой спорить, – сказал я. – Я – не ангел и не религиозный человек, и во всех этих тонкостях не разбираюсь. Впрочем, мне понравились твои рассуждения об ангелах. Я, пожалуй, попробую пересмотреть свою точку зрения на них. Хотя в зрелом возрасте это не так легко.

Рустам рассмеялся.

– Если ты так считаешь, то, конечно, выбор за тобой. Ангелы – символ чистоты и непорочности. А мы – грешники. И если уж не можем стать чище, то нужно иметь хотя бы возможность время от времени полюбоваться на чистоту.

– Ага, – ответил я. – Тем более, что нам больше ничего и не остаётся делать…

 

«Впрочем, мишенью может быть любой находящийся в зоне досягаемости, главная задача участников, которыми, кстати, считаются все, обстрелять помидорами соседа, а уж кто им окажется  не столь важно. Если учесть, что принимающих участие в этой забаве около сорока тысяч человек, а количество снарядов исчисляется сотней тонн помидоров, легко представить себе, во что превращается городская площадь и жители города уже через несколько минут после начала помидорной перестрелки».

 

– Здравствуй, Мустафа!

– Ассалям алейкум, дорогой!

– Как бизнес?

-А-а-а… –  и он огорчённо махнул рукой. – Какой бизнес-шмизнес! Вичера опять санитары приходил!

«Санитарами» Мустафа называет и санэпидстанцию, и налоговых, и пожарных, и потребнадзор, и городской отдел торговли – всех, кто представляет из себя контролирующие органы.

– И чего?

– Ничего. Как обычно, – и он скорбно поджимает губы. «Как обычно» – это большая полиэтиленовая сумка (иногда две) винограда. Почему-то все проверяющие забирают у него именно виноград. Впрочем, я глупость сказал, что «почему-то». Виноград у Мустафы всегда вкусный, всегда отборный. Его не только кушать – на него можно просто любоваться, и будешь сыт. Это приятно. Где он берёт такое чудо, Мустафа не говорит. Начинает хитро щурить глазки, с этакими таинственными, смешными в этой таинственности полуулыбками, намекает, что прямо из Узбекистана. Врёт, конечно, но почему-то ему очень хочется верить… Всё правильно. И «санитары» тоже правы. В конце концов, на то они и санитары, что не дураки. Других фруктов-овощей они и в других «обезьянниках» наберут. Чтобы всё было по справедливости. Чтобы «щипать» всех поровну, а не наваливаться на одного. Жизнь – штука справедливая, когда несправедливая. Нас ещё в школе учили – единство и борьба противоположностей.

– Уезжать надо, – неожиданно вздыхает Мустафа. – Торговля плохой, покупатель злой, санитар много, и все жрать хотят. Никакой виноград не хватит, сколько санитар. Чего брать будешь?

– Давай кило помидоров.

– Хоп! Эти бери. Эти не бери.

– Эти маленькие.

– Зато сахар – не помидор!

– Тогда давай… 

 

«Постепенно помидорные перестрелки стали общегородскими и, несмотря на недовольство полиции, в них принимало участие все больше и больше народа. В 1950 году местные власти уже не мешали проведению Томатины, как начал называться этот день. Но темпераментные испанцы не всегда ограничивались метанием друг в друга помидоров, порой под раздачу овощей попадали и влиятельные персоны, что привело к запрету праздника в 1957 году. Расстроенные этим, испанцы устроили многолюдные похороны Томатины, на которых огромный гроб с помидором пронесли по улицам города, а траурную процессию, по всем правилам, сопровождал оркестр и плакальщицы. Под давлением горожан, в 1959 году местные власти были вынуждены отменить запрет, и признать Томатину официальным праздником Буньола. Тогда же были приняты правила проведения этого праздника, действующие и по сей день».

 

Та прошлогодняя летняя встреча была у нас последней. Рахим погиб 27 ноября, в том самом «Невском экспрессе», по пути из Москвы в Питер, который подорвали террористы. Его на третьи сутки после трагедии нашла Зухра в морге больницы города Бологое. Она объезжала все районные больницы, куда с места катастрофы доставляли погибших и раненых, и сначала Рахима не узнала, потому что тело было сильно изуродовано. Но при повторном, уже более внимательном осмотре увидела на левой кисти, между основаниями большого и указательного пальцев, маленькую татуировку.

 

«Заканчиваются томатные баталии купанием в бассейне, заполненном томатным соком, и розыгрышем окороков традиционной иберийской свиньи. К финалу праздника помидорное месиво под ногами достигает щиколоток, а близлежащие дома, как, впрочем, и участники, окрашиваются в красный цвет. После самой баталии площадь отмывают, а затем еще несколько дней длится Томатный фестиваль, последний фестиваль уходящего лета».

 

 

«ЗДРАВСТВУЙ, ДРУЖОК!»

Рассказ

 

В восьмидесятые годы (прошлого, понятно, столетия), во время учёбы в Первом московском «меде», я жил в общежитии на Большой Пироговской, и моими соседями по комнате были Вовка Моргунов по кличке Вовасик и Серёга Корзун (соответственно – Серуньчик). Два здоровенных жизнерадостных бугая, первый из которых хотел специализироваться по кожно-венерическим заболеваниям, а второй мечтал стать хирургом-ангиокардиологом. Это были обыкновенные (в том смысле, что совершенно  нормальные по всем общепринятым меркам) ребята, комсомольцы-добровольцы, опять же выпить не дураки. Но с одним оригинальным увлечением: вернувшись с занятий, они обязательно каждый вечер слушали по радио передачу для детей (сейчас уже не помню её точного названия. Что-то вроде «Здравствуй, дружок!»). Каждый выпуск обязательно сопровождался зачитывания писем от восторженных слушателей, то есть, от детишек-ребятишек.

– А вот нам опять прислали письмо Вовочка и Серёженька! – радиоведущая произносила эти слова таким торжественно-радостным голосом, что было понятно: достали её такие вот неугомонные вовочки-серёженьки своими письмами до самого её нежного женского радиоливера.

 – Сегодня они нарисовали петушка, берёзку и зайчика. Сами они писать пока не умеют, поэтому письмо за них написали их родители. Они очень благодарят нашу передачу за предлагаемые нами домашние задания и готовы выполнять их снова и снова. А Серёженька, пишет его мама, до того любит нашу передачу, что даже перестаёт кушать кашку и забывает сходить в туалет, отчего у него начинает болеть животик. А Вовочка, пишет его папа, во время прослушивания нашей передачи перестаёт шалить, чему родители, очень рады. Спасибо вам, уважаемые родители, а также Вовочка и Серёженька! Ждём ваших новых писем и ваших новых замечательных рисунков! А сейчас – новое домашние задание…

 Одновременно с соплежуйско-сюсюкательным выступлением этой не подозревающей никакой гнусности гражданки в нашей комнате нарастали одновременно вой, стон и придушенное мычание. «Рисовальщики петушков, берёзок и зайчиков», держась за «животики», катались по своим кроватям, икали, пускали пузыри и захлёбывались от  хохота, выражая дикими звуками высшую степень своего дебильного удовлетворения. В их эмоциях было столько детской непосредственности, столько щенячьего восторга, что даже и предположить, что это – будущие врачи, передовые эскулапы, может даже, возможные светила отечественного здравоохранения, было совершенно невозможно. Какие ещё врачи, какие эскулапы! Их самих лечить надо! И желательно, в скорбном жёлтом домике с могучими запорами на каждой двери. Дебилы – они и есть дебилы. Хоть в эсэсэре, хоть в Африке, хоть на всесоюзном радио. Среди петушков, берёзок и зайчиков.

Своего оригинального увлечения Вовасик и Серуньчик не скрывали, поэтому если не вся общага, то уже наш этаж знали о передаче и письмах наверняка.

– Опять про этих дураков передают! – презрительно фыркала Зинка Круглицына, варившая на общей и единственной для всего этажа кухне то кашу, то картошку, то ещё какую-то незамысловатую бурду. Зинка ещё на первом курсе умудрилась выскочить замуж, поэтому считала себя высоконравственной, рассудительной  и порядочной женщиной, втайне мечтавшей о московской прописке. Правда, насчёт прописки «порядочная женщина» пролетела как фанера над Парижем: её муж, задохлистого вида и телосложения очкарик Митя был родом из Московской области, из не менее славного, чем Москва, города Коломна. Но, тем не менее, это была провинция, а не столица. Зинка, приехавшая в Москву с Урала, поначалу не разобралась во всех этих московско-подмосковных тонкостях, а когда разобралась и поняла, то было уже поздно: «поезд ушёл», живот у Зинки полез на нос, Москва мило улыбнулась, и расчётливой уралочке ничего не оставалось делать, как задавить жабу в зародыше. Удавалось это плохо, поэтому Зинка часто раздражалась и нервничала и по этой причине называла своего благоверного очкастым мудаком, с которым она губит свои лучшие годы. Жили они  в нашей общаге, в отдельной комнате, что ничуть не мешало Зинке считать весь наш этаж чуть ли не своей личной собственностью. Девкой она была крепкой, сисястой, да и  Митя, несмотря на задохлость, оказался довольно плодовитым, поэтому счастливая семья моментально размножилась двояняшками-близняшками, которых то ли нарочно, то ли случайно назвали  Вовочкой и Серёнькой (почти что Вовасиком и Серунькой). Двойняшки росли не просто быстро, а стремительно быстро, и, вернувшись домой из садика, целыми вечерами с диким визгом носились по общежитскому коридору, а если кто-то направлялся в туалет, то обязательно его обгоняли и с весёлыми криками: «А мы первые! А мы первые!» –запирались там, и запирались надолго, назло нетерпеливо приплясывавшему перед туалетной дверью страдальцу. Ну, дети, цветы жизни! Чего с них возьмёшь? За них и обосраться не стыдно… Половина этажа Вовочку и Серёньку ненавидела, другая половина тоже не целовала.

– Чем ты их кормишь? – набрасывались на Зинку так и не дождавшиеся своей туалетной очереди горемыки. – Они же у тебя с толчка не слазиют!

– Не ваше дело! – ничуть не смущаясь, рявкала в ответ Зинка (тоже нашли, кого стыдить!). – Своих заведите, тогда и интересуйтесь, чем они у вас серить будут! – и тут же, даже не высовываясь в коридор, орала. – Вовочка! Серёженька! Идите кашку жрать! А то я её вам за шиворот вывалю!

 

Прошли годы (и даже много лет). Я уже, честно сказать, начал забывать и Вовасика, и Серуньчика, и так легкомысленно пролетевшую с московской пропиской Зинку с её плодовитым очкариком, но как-то перед майскими праздниками оказался в Москве. По служебным делам мне нужно было ехать в МОНИКИ, на проспект Мира – и уже возвращаясь оттуда, прямо на входе в метро, я чуть не столкнулся с седым здоровяком неряшливого вида, показавшимся мне знакомым. Сначала мы разошлись, но, похоже, в наших головах что-то одновременно щёлкнуло-сработало-заискрило, мы одновременно обернулись и внимательно посмотрели друг на друга.

– Вовка! Ты?

– Лёха? Чёрт!

Да, это был он, Вовка Моргунов, тот самый Вовасик. Жизнь не очень-то изменила его внешне, хотя чуть сгорбила и явно потрепала, да и во взгляде появилась какая-то неприятная настороженность.

– Во где встретились! Прямо на улице! Лёха! – он хлопнул меня по плечу и как-то заполошно засуетился. – По пивасику, а? Со встречей! Можно и погорячее…

– Не, – мотнул я головой. – Жарко для погорячее. А пивка можно.

Мы зашли в летнюю кафешку, взяли пива и орешков (Вовасик не стал себя томить, взял себе ещё и сто пятьдесят), расположились за столиком. Надо же, Вовка! И ведь на самом деле: как удивительно встретились! Хотя чего удивительного: Москва – город маленький. Как была большой бестолковой деревней – такой и осталась. В Сокольниках чихнешь – на Воробьёвых горах «чтоб ты сдох!» отвечают. Культуры – хоть лопатой ешь!

 

– Как сам-то?

Вовка пожал плечами.

– Нормально. Сейчас нормально… – чувствовалось, что ему не очень-то хотелось говорить о себе.

– А ты?

– Работаю на участке, терапевтом. Ничего, жить можно. А Серега?

– Ну, этот чёрт в полном ажуре! – усмехнулся Вовка, и усмешка получилась какой-то одновременно и жалкой, и завистливой, в общем, от души. – В ЮэСэЙе! Уже лет пятнадцать как. Женился там удачно, тесть – богатей. Нормально всё.

– Связь-то поддерживаете?

– Ага! Половую! – и легкомысленно заржал.

– Ну, созваниваетесь, переписываетесь? (Меня слегка покоробило это его демонстративное ржание).

– Эт да… – взгляд его потускнел. – Эт конечно…

-А ты-то где работаешь? – перевёл я разговор на другую тему, потому что видно было: я опять задел какую-то больную, очень неприятную для Вовасика струну.

– В клинике одной… Только не по специальности. Завхозом.

– А чего так?

– Да вышла, понимаешь, одна неприятность… А-а-а! – он поднял кружку и сделал такой мощный профессиональный глоток, что отпали последние сомнения: Вовасик дружит с «зелёным змием» уже давно, трепетно и с соответствующими последствиями.

– Мы же с Серунькой после института коммерцией занялись, медицинской техникой торговали – ну и влетели по самые помидоры. Конкуренты постарались… Он успел вовремя сбежать в эту свою грёбаную Америку, а я варежку развесил, думал – обойдётся. Не  обошлось… – и Вовка вздохнул. – Присел на два года – и это ещё ничего, мне на больше светило. В тюремной больничке пристроился, ну и ударным трудом по условно-досрочному… Вышел – кому я нужен с судимостью, куда податься? А тут Зинка…

– Кто?

– Да ты чего, Зинку не помнишь? – удивился он. – С нами  на этаже в общаге жила! Круглицына! Правда, сейчас она уже не Круглицына, а Шрайвер. Она к тому времени бросила своего очкарика, умудрилась выскочить за немца-бизнесмена и сменила фамилию. А этот немец у нас в России медицинским оборудованием торговал, только был не таким лохом, как мы с Серунькой, вот и  воткнул её главврачом в клинику. Так что сейчас она – моя начальница. 

Вот уж действительно, чудны дела твои, Господи!

– И как она?

Вовка поморщился.

– Да такая же горлопанка, как и была! Как захочет мне клизму воткнуть, то сразу начинает: «Ну, здравствуй, дружок!».

– Запомнила вашу любимую передачу!

– Да она никогда ничего не забывает! Сука, конечно – но добрая.

– У неё же, помнится, двойняшки были…

– Такие лбы! Сейчас в Германии, учатся там в каком-то закрытом колледже. Этот её… нынешний воткнул. Юристами будут, серуны. Помнишь, как они в уборной запирались? Хоть обдрищись прямо у порога – хрен откроют! Твари! Все в мамашу!

– Чего ты злой-то такой?

– Да не, какой я злой… – и он махнул рукой. – Всё нормально… У всех всё нормально… Живём – не тужим…

 

Я разговаривал с ним, и с каждым словом всё больше и больше убеждался: сидящий передо мной, уже начинающий стареть, мужик в душе так и оставался всё тем же общежитским Вовасиком, всё тем же и нелепым, а теперь ещё и обиженным ребёнком, который, высунув от щенячьего восторга большой розовый язык, старательно вырисовывал на листе бумаги петушка, берёзку и зайчика – а потом, наступая себе на шнурки, летел на почту, чтобы отправить письмо и рисунок по известному адресу. Не знаю почему, но я бы не удивился, если бы узнал, что он и сейчас рисует, и сейчас бегает на почту с этим письмами-приколами, а вечерами, высунув изо рта всё ту же большую розовую лопату, с замиранием сердца ждёт, когда радиоведущая скажет: «А вот нам опять прислали письмо…».

– Вовк, а помнишь, как вы с Серунькой стебались над той передачкой?

Его реакция на этот вроде бы совершенно невинный вопрос оказалась совершенно для меня неожиданной. Он как-то разом уменьшился в размерах, поскучнел лицом – с д у л с я. Почему?

– Да было, всё было… – пробормотал скороговоркой. – Знаешь, мне пора… Дела, знаешь ли… Труба зовёт…

 

Мы допили пиво, вышли на улицу, на прощанье пожали друг другу руки. Он втянул голову  в плечи, словно замёрз или ожидал удара, и торопливо пошёл в сторону Рижского вокзала…

 

К списку номеров журнала «Кольцо А» | К содержанию номера