Свет вынимает стрекозу

* * *

Человек – это берег, покинувший сам себя:

колокольчик из лепры над ним, или жар в узлах

колокольной мышцы, свившей внутри гнездо

и долдонящий, как птенцы, до и до,

 

где уключина в белой воде не своей скрипит –

хоть отплыла лодка, и её отраженье взяв,

истекла река, как последняя из причин,

и хлопочет о месте её полый взмах весла.

 

Из числа истёртый идёт по себе человек

как колючка, за свет зацепившись, светильник тьмы,

удержавшись за берег, который он взял собой,

и шаги его сквозь полёт стрекозы слышны:

 

то присядет она на борт света, а то в плечо

угодит из брызг отплывавших доныне волн,

а то знак вопроса поставит на темень, что

оступается в мышь летучую с головой.

 

Вот и корни воды проросли из земли хворать –

человек по ним идёт и собой исполняет даль,

а над ним – белый берег из эха, локатор, вздор

и горит гнездо и шумит, угодивший в него прибой. 

 

 

* * *

Свет вынимает стрекозу

из позвоночников воды.

Внутри поёт велосипед –

спираль разжатой немоты.

Догадка о самой себе,

как ты горишь вокруг себя,

и, как ошибка, спишь во рту,

глазное яблоко cлепя.

 

* * *

Гора проясняется в два

сонета, несомых в плечах

её невесомых, в чей троп

себя развернула пчела,

чей свёрток под нёбом гудит,

как голоса тёплый клубок,

гору разгибая из тьмы,

положенной в неба кружок.

 

* * *

Нарезан хлеб мороза. Налита

земля по горлышко своё, но – не до дна,

а через дно, черпаешь ложкой дрожь, озноб

сияние безлицее, как гроб.

 

Кто у окна холодного стоит,

как столб и слезы вынутых синиц? – трещат синицы

– ты вернись, вернись, как варежка в рукав…

а обернись –

 

и ночь низка, и говоришь во тьме

– будь, Господи, несправедлив ко мне.

 

* * *

Как утро насекомые грядут,

которых рассосал, желтея, грунт

иссушенный зимой и мерой, вдоль

качая рыбьей мёртвою губой.

 

Я слышу, как костяшками внутри

у них катаются живые пузыри,

и водомерка, ливни разоткав,

теперь забыла жажду или страх.

 

Посередине тают и горят

два светлячка, прохожие сквозь ад,

и катятся живые пузыри

из позвоночника забитой в тьму воды.

 

И говоришь, в невидимую твердь:

осталось лишь себя перетерпеть.

 

* * *

Что тяжелее света

здесь остаётся здесь

паузу делай для вдоха,

чтобы развидеть лес,

 

слышать, как стекленеют

воды на небесах

там, где горчат по двое

радость и смерти страх.

 

Всё бы забыть и ветви

раздвинуть, как ад и рай,

паузой в небо метишь

что из земли собрал.

 

* * *

высота, которой ты выдавлен был

на сетчатке пространства, которое есть пустота

и которое ты ощущением тяжести сшил,

потому, что вся тяжесть в тебе – это свет и игла.

 

всё, что есть – это точки их две, между них – полотно,

то есть странный симптом, что другой наблюдает тебя,

потому что и ты и другой – это неба окно,

удивлённое слово, что смотрит и смотрит в себя.

 

* * *

Как полнота улова – пёсий лай

и время, скрученное в снеге, как в улыбке –

улитка бесконечная, как взрыв,

ползёт по снегу, в каждой его льдинке –

улитки край, улика, ночь, Кыштым,

записанный на лающей пластинке.

 

Хрустит улов, сквозь снега выдох-вход,

замедленно, как в хронике прибытий

незримых нам, но прочных, поездов,

пророков и узлов, витий, распитых

стаканов  - боже! как же он хрустит

в глазу у света, а иных событий

 

не ожидается и вытянута сеть –

блестит, как дверь, на затемнённом свитке,

сворачивается в небо, как ладонь,

и оживает в чёрно-белом свисте,

где ты стоишь под неба высотой,

как небо – с головою непокрытой.