Об особенностях сонетов Шекспира

Вильям Шекспир. Сонеты. В переводе и с предисловием Анатолия Либермана. Москва: «Языки славянской культуры». 2015. 336 с.

  К числу многих открытий бывшего советского книголюба, переселившегося с «одной шестой» в одну из  стран  Европы, принадлежит и то, что, оказывается, существует  высокохудожественная литература «сексуальных меньшинств», выжившая благодаря демократизации общества,  что ряд её произведений, созданных европейскими писателями, был ложно интерпретирован во времена Союза посредством перевода на русский язык, перевода, позволявшего приводить такие произведения в соответствие с моральным и уголовным кодексом, создавая образцы высокой духовности, воспитывающие строителя коммунизма. Не избежали такой участи и сонеты Шекспира — ну не превозносить же мужеложство, за которое есть уголовная статья... Правда, надо сказать, что и до революции в России это деяние было уголовно наказуемо, хотя и процветало как в высших кругах, так и среди мещан и крестьян.

  Основным достоинством книги, представляющей новый перевод сонетов Шекспира является то, что живущий в Америке исследователь и переводчик поэзии классика английской литературы Анатолий Либерман компетентно напомнил русскоязычному читателю в предисловии  о нетрадиционной сексуальной  ориентации Поэта: что именно  любовь мужчины к мужчине в основном наполняет высокохудожественные тексты оригинала.

 Ведь, действительно, зная о  сексуальной ориентированности писателя, читатель по-другому представляет и переживает происходящее в  тех же самых его лирических текстах, которые уже пережил-прочитал без этого знания. Как маленький пример, подтверждающий  влияние такого знания на наше восприятие, привожу стихотворение гениального греческого Поэта Константиноса Кавафиса «Однажды ночью»:

Была вульгарной эта комната и нищей,

над подозрительной таверной затаилась.

В окно виднелся грязный узкий переулок,

тоскливый куцый переулок. Где-то снизу

шумела пьяная компания рабочих,

играя в карты и пируя до рассвета.

И там на грубой, на такой простой кровати

лежала плоть моей любви, лежали губы,

пьяняще розовые губы сладострастья —

такие розово пьянящие, что даже и в данную минуту,

когда пишу об этом столько лет спустя,

я вновь пьянею в одинокой пустоте.

(Пер. Ю.Мориц)

Не зная, что Поэт был гомосексуалистом, мы бы представляли объектом любви этого текста женщину, а зная — мужчину.

  Долгое время такое «незнание-умалчивание» было компромиссом между агрессивным высоконравственным большинством творцов и безнравственным сексуальным меньшинством, обеспечивавшим последнему выживание: непосвящённый потребитель  литературы воспринимал безнравственные творения как нравственные и соответствующие общепринятой морали, поскольку видел в них традиционный объект своих вожделений, а посвящённый находил в них то, что искал в своей иной сексуальной ориентации. Смена же «незнания» «знанием» о нетрадиционной сексуальной ориентации того или иного творца (ну вспомнить хотя бы про инцест Тракля) явилась эпохальным прорывом в исследованиях европейской литературы, так как подарила непосвящённому прежде читателю возможность открыть за традиционной образностью мир абсолютно новой красоты.   

  Сложность современного перевода великих произведений о любви, рождённых иной сексуальной ориентацией их творца, состоит в том, что переводчик сам должен быть посвящённым, то есть воспринимать-читать текст, как если бы сам, будучи  иносексуальным, открывает  красоты оригинала для себя и переносит на другой язык для читателя, а настроенный им как исследователем читательский  взгляд должен вслед за ним находить образы великой страсти, (допустим, однополой)  в текстах переводов, чувствовать трепетную, порой игривую интимность настроений,  вникать в эротическое  разделение ролей, в их смену, в исключительность проявлений чувств, деталей, сравнений. Переводчик из непосвящённых, традиционно как и всякий, кто далёк от иносексуальной жизни, находит на поверхности оригинала, в лучшем случае, общепризнанный образец традиционной любви  и переносит в перевод вместе с афористичными умозаключениями и избитыми метафорами, так как его сексуальная традиционность не позволяет его взгляду проникать в сокровенную глубину, и тут, если это противоречит доказанному факту иной сексуальной ориентации автора, и возникают научные ухищрения комментариев типа «тёмной поэзии», которые оправдывают переводческую слепоту и глухоту.  При чтении переводов непосвящённых, у читателя, знающего о сексуальной ориентации Автора оригинала, поначалу даже возникает невольная уверенность, что тот специально передавал свои нетрадиционные чувства специфическим защитным, тёмным, бутафорским языком, приписываемым «знатоками» гомосексуалистам, усыпляющим бдительность блюстителей общественной нравственности, принадлежащих к  традиционной государственной сексуальной ориентации, что его плотская опытность, осознание греховности помыслов, страх наказания, изощрённость совратителя, заставляют его так писать.

  Конечно же, и Шекспир не был  наивен в понимании отношения государства того времени к однополой любви, но, будучи Гением, был убеждён в слепоте непосвящённых, что позволяло ему быть абсолютно девственно искренним в выражении  своих чувств. Думаю, никто не станет возражать исследователю Либерману в том, что сонеты первоначально показывались поэтом лишь очень узкому кругу читателей, предрасположенных к однополой любви, и не  предназначались для издания. 

  Основной задачей, исследователя Либермана, понявшего, что скрыто за ханжеской интерпретацией сонетов Шекспира, было: правильно определить к какой разновидности гомосексуалов принадлежит Поэт, а переводчика Либермана: показать и доказать вслед за Поэтом, что чувство любви именно этой  разновидности превышает своей глубиной чувство, традиционно разрешаемое государством и испытываемое большинством, что и сделало его  Высокой Поэзией.

  К сожалению, исследователь Либерман оказался традиционно, по-советски неразборчив в тонкостях гомосексуальности и исключил транссексуальность Поэта, которая и является ключом к этому «роману в сонетах». 

 Уже в первых семнадцати сонетах, которые являются его композиционной завязкой  «полюбившая-Шекспир» привлекает к себе «девственника-возлюбленного» глубинной взволнованностью своего чувства, выражаемого яркой образностью, и добивается чувства ответного, благодаря  художественной утончённости образов, в которых  посвящённый читатель сразу открывает для себя  эротику однополой любви.

  Вот в первом сонете полюбившая убеждённо говорит: от сущей красоты мы желаем, чтобы она была долгой, чтобы красота розы никогда не увяла, но, так как зрелость со временем подвластна смерти, наследник нежной её красоты мог бы остаться носителем памяти о ней; ты же в противовес своим собственным горящим глазам, сжигающим светлым пламенем их обильное масло-топливо, создаешь голод при изобилии, становясь врагом самому себе, твоя милость жестока; твоё воображение рисует-вбирает теперь какой-нибудь новый орнамент в мире, и только герольд весны, не ощутив вкус внутри собственного бутона, бережёт своё богатство, эта скупость делает всё пустым, мир ничего не получает; храня всё для мира, не поглощай сам столь много и не хорони с собою.

  О чём же эта взволнованная речь? Не о том ли, что, вбирая красоту мира, возлюбленный, забыв о её бренности в нём самом, становится жестоким сам к себе — он, обильно расточая-сжигая масло светильника своего взгляда, овладевающего красотой мира, (не отсюда ли масляные глаза и умащение ими), только бутон (наследника розы, головку фаллоса) герольда весны  обрекает на бережливость при богатстве, и от  этого мир ничем не наполняется и ничего не получает взамен; и здесь любовь (Шекспира) вся в переживании  этой наивной жестокости возлюбленного к самому себе, в попытке разубедить-спасти возлюбленного от неё (мне вспомнились тут две последние строки из древнеегипетского «Плача Исиды по Осирису» в переводе Ахматовой: Потому что такплохо пребывать вдали от тебя / И невыносимо для плоти твоей — но это уже любовь-переживание жены!)

  А вот интерпретация-прочтение первого сонета Либерманом:

От красоты расцвета люди ждут:

У розы всё должно быть впереди.

Но годы зрелость к старости ведут —

Лишь от наследника спасенья жди.

Ты дивной красоты своей жених.

Свеча горит, но тает воск в бессилье.

Лучистые глаза — что проку в них?

Запомни: голод сменит изобилье.

Всем прелестям земли ты задал тон,

Весны роскошный вестник и гонец,

Но семя ты своё зарыл в бутон —

О, как ты расточителен, скупец!

Со смертью вместе, свой цветок пожрав,

 Ты мир лишишь его законных прав.

  Переводчик привносит в текст образ ментора-увещевателя, (а это забота-любовь любящего!) который должен склонить жениха к браку и к продолжению рода посредством прописных истин, житейского опыта и благопристойности. Но он забывает о том, что «жених»  —  девственник, предрасположенный к однополой любви, а не жертва будущего соблазнения из числа принадлежащих к традиционной сексуальной ориентации, что и наследника можно представить только предавшись заумствованиям. Да и Шекспир не мог бы позволить себе такого традиционного занудства, используя эзоповский язык, от которого даже самый непосвящённый читатель начнёт зевать на протяжении полутора десятков сонетов. Если же читатель предупреждён, что речь идёт о любви мужчины к мужчине, то при прочтении этого перевода невольно в его голове  возникают версии об эротическо-извращённых помыслах: за благопристойными речами немолодого любовника-гомосексуалиста  скрыто либо желание наблюдать за сношениями новобрачных через замочную скважину, представляя себя на месте невесты, либо обольстить девственника мудрыми афоризмами, традиционными сравнениями, посулами и страхом смерти, чтобы заполучить его «плуг» на свой «клин и сосуд».

  В ту же сторону тянул и Маршак в стиле сталинской «Книги о вкусной и здоровой пище»:

Мы урожая ждем от лучших лоз,
Чтоб красота жила, не увядая.
Пусть вянут лепестки созревших роз,
Хранит их память роза молодая.
А ты, в свою влюбленный красоту,
Все лучшие ей отдавая соки,
Обилье превращаешь в нищету, -
Свой злейший враг, бездушный и жестокий.
Ты —  украшенье нынешнего дня,
Недолговременной весны глашатай, -
Грядущее в зачатке хороня,
Соединяешь скаредность с растратой.
Жалея мир, земле не предавай
Грядущих лет прекрасный урожай!

  Ближе к любовной лексике оригинала первого сонета подошел  дореволюционный переводчик Гербель:

Потомства от существ прекрасных все хотят,
Чтоб в мире красота цвела — не умирала:
Пусть зрелая краса от времени увяла —
Ее ростки о ней нам память сохранят.
Но ты, чей гордый взор никто не привлекает,
А светлый пламень сам свой пыл в себе питает,
Там голод сея, где избыток должен быть —
Ты сам свой злейший враг, готовый все сгубить.
Ты, лучший из людей, природы украшенье,
И вестник молодой пленительной весны,
Замкнувшись, сам в себе хоронишь счастья сны.
И сеешь вкруг себя одно опустошенье.
Ты пожалей хоть мир — упасть ему не дай
И, как земля, даров его не пожирай.

  Интересно, что и другой дореволюционный переводчик Модест Чайковский, будучи педофилом и имея брата Петра, боровшегося со своей гомосексуальностью, не смог раскусить этот текст:

Мы красоты желаем размноженья,

Нам хочется, чтоб цвет её не вял,

Чтоб зрелый плод, - как вся добыча тленья-

Нам нежного наследника давал.

А ты, пленённый сам собой, питая

Твой юный пыл своим топливом, сам

Творя бесплодье вместо урожая,

Сам враг себе, жесток к твоим дарам.

Ты ныне миру внешних дней отрада,

Один глашатай прелестей весны,

В зачатке губишь цвет твоей услады,

Скупец и мот небесной красоты.

Так пожалей же мир, иначе плод

Твоей красы с собою гроб пожрёт.

  А вот двенадцатый сонет, где полюбивший (представившая им себя в эротичной грёзе возлюбленная-Шекспир) элегично размышляет: когда я слушаю, как бьют часы, сообщая мне время, я ценю выходящий из пугающей ночи, наполненный смыслом день; когда я, держа, смотрю на фиалку — это значимый для меня его момент — и (когда,  держа, смотрю) на баснословные локоны с наметившейся явно сединой; (и) когда опадают листья с деревьев, которые прикрывали стада в зной, и (когда) зелёный колышущийся воздух выносит на похоронных дрогах белую и густую бороду, затем (в мыслях) твоя красота, и я задаю себе вопрос, каким ты выйдешь из дымных слоёв, так как нежность и красота отомрут и увянут сами по себе, как все, ценя других, которые подрастают; и ничего не переборет Время, в нём будут жить потомки, поощряй же его, когда даёт тебе укрытие (забор).

Не о том ли это, что полюбивший хочет укрыть (собой)возлюбленного от всех этих примет увядания дня, которые он мастерски живописует: фиалковость (локонов) трогает седина, облетевшие кроны выдают-лишают защиты стада, в зелёном воздухе белая борода с  погребальных дрог...

  А вот прочтение-интерпретация этого сонета Либерманом:

Я вижу: стрелки отмеряют сутки —

Где день пылал, царит полночный страх;

Я вижу ссохшиеся незабудки

И серебро на темных волосах.

Могучие стволы стоят без листьев;

Опал шатёр, не ищет зверь тропы,

От жнивья осенью поля очистив,

Везут на дрогах мёртвые снопы.

Так красоте твоей чего же ждать?

Вокруг повсюду смерть и разоренье;

Прекрасное спешит себя предать:

Готовит гибель буйное цветенье.

   Пускай дитя придет тебе вослед:

   От Времени другой защиты нет.

  Опять к лексике оригинала, к краскам, к пластике движения в переводе ближе Гербель, но и он не может преодолеть  границ своей христианской нравственности, по которой: прикрыватьмужчине мужчину собой — мерзость (кстати, Лютер просто убрал этот пункт при переводе Священного Писания) :

Когда мой слух часы бегущие считает,
А глаз следит, как ночь день в сумрак превращает:
Когда я вижу, как фиалка никнет в прах,
И злая седина является в кудрях;
Когда на лес нагой гляжу я из оконца,
Дававший в летний зной убежище от солнца,
И вижу, как траву, красу родных лугов,
Увозят, чтоб сухой сложить ее под кров —
Тогда о красоте твоей я помышляю,
Что Время и ее погубит, так как знаю,
Что блеск и красота склоняются во прах,
Чтоб место дать другим, стоящим на глазах.
От Времени ж косы, таящей вероломство,
Способно охранять тебя одно потомство.

 Сюжет «романа о любви» Шекспира  движется происходящим на глазах изменением состояния его чувственности — отсюда использование Поэтом сонетной формы, позволяющей сопережить с ним и взволнованность возбуждения, и блаженство упоения любовью, и восприятие природы, и восторг обожествления, и ревность, и горечь потери, и умерщвление чистоты чувства и цинизм похабщины, и многое другое, и при том всегда слышать обращение его чувства к возлюбленному в ключе.    

  Ни одной секунды не сомневаясь в блестящем знании Либерманом как староанглийского так и современного русского литературного языка, высоко оценивая его многочисленные находки в области стилистики, расшифровки лексики текстов оригинала сонетов Шекспира,преклоняясь перед его профессиональной эрудированностью исследователя, я всё же хочу призвать его как переводчика и поэта вчитаться в свои переводы сонетов и увидеть, что в них, как и в их переводах его предшественников, нет ни намёка на Великую Поэзию, что  они лишены оригинальной образности, цветовой палитры оригинала, ритмического разнообразия при передаче чувств,  что надо вновь взяться за работу над этим переводом.

Надеюсь, что высказанное мной мнение убедит переводчика и послужит началом для его открытия подлинного Шекспира.