Подходит к концу игра

Родилась в Одессе; филолог; преподавала литературу и эстетику. Стихи писала с ранней юности, печаталась в периодике, но, в основном, писала "в стол".  Щепка 3-й волны эмиграции – с 1979-го жила в Канаде. Первые годы переводила, редактировала и писала  для единственной тогда в стране русскоязычной газеты "Вестник". Получив новую специальность, 30 лет проработала в области компьютеров. После долгих лет молчания вернулись стихи. Финалист и призёр нескольких международных поэтических конкурсов; автор поэтического сборника "Чернобеловики". Последние публикации – в газете "Интеллигент", в поэтическом интернет-альманахе "45-я параллель", журналах "Крещатик", "Новый Свет", "Австралийская Мозаика". Полтора года назад переехала в Австралию, где живут мои сын и внуки – вот и ещё одна страна на карте моей жизни!

 

Прогулка

 

Сумерки ловят краски, глотают улов,

и разбегаются улицы от углов. 

Льёт с океана воздух, долой духота.

Мне до пустого дома ещё квартал.

 

Свет, настоявшийся в окнах, как чай душист,

он разговорчив, дружествен и смешлив.

Первые звёзды и четверть луны взошли,

небо в разводах, и тьма упасть не спешит.

 

Птицы утихли – пора летучих мышей;

низко, натужно летят они на прокорм.

... Камень изъеден, и низкий портал замшел,

колокол в старой церкви звонит – по ком?

 

Медлю, вдыхаю вечернюю  благодать.

Дом уже – вот он, осталось рукой подать.

Верные стены там, сдвинувшись, стерегут

мой тишины стакан и пустоты лоскут.

 

***

Подходит к концу игра.

Летучие дни темней.

Остра и блестит игла,

а я – экземпляр на ней,

что ёрзает, верещит

и лапками бьёт, пока

иглу в деревянный щит

вонзает Его рука –

творца, хитреца, ловца,

начальника всех начал,

что зренье дал – но не дал

увидеть его лица.

Зачем ты открыл глаза

минутной твари ночной?

Лаская, таясь, грозя –

зачем ты  играл со мной?

Стучалась в стекло крылом, 

дрожа от ветров, погонь,

и век манил за стеклом

твой свет и живой огонь…

Но скрыт источник огня –

посверкивает как антрацит.

А старость не бой: резня

без промаха – геноцид.

 

***

Были я и ты, ты и я:

в дымке райский сад, яблоко надкушено после…

Спят рыбы, птицы, люди, сны храня и тая –

мне же сон и короткий  опять не послан.

 

Залетает ветер –  вздул занавески подол.

Залетает ночная бабочка – кайф стоваттный обрящет.

Облака в чёрном небе регатой белых гондол,

ускоряясь, плывут вслед моим кораблям горящим.

 

Ни души во плоти – разве что в сети

временных поясов перекличка, зудят цикады...

Что же мне найти – ночь перейти, с ума не сойти? –

в паутине реклама, сенсации, лица, кадры...

 

Были ты и я, я и ты.

Смерть в яйце, яйцо в утке, утка – на небесах.

Небеса над облаками безоблачны и пусты –

ни Зевса, ни Яхве, и сердец не взвешивают на весах.

 

***

“Не умрёшь” – говорил – “но твои распахнутся глаза

на твою наготу, нищету, красоту,

через кущи, и реки, и звёздные заводи – за

слепоты и смиренья, неведенья, страха черту.

 

Ты увидишь процессию жизней на скорбной земле,

свою женскую суть познавая, как силу и боль.

Племена и народы волнами пойдут за тобой.

 

Так решайся, праматерь!

Вкушай же смелей!”

 

Кто он был, соблазнивший на грех первородный жену – 

гид, знаток, толкователь всерайских широт,

знавший лучше Творца первозданную эту страну,

угадавший грядущее, ведавший тайны сфирот?

 

Как прекрасен он был и силён, во весь рост, во всю стать,

как жестоко наказан, растоптан, но не побеждён –

антипод и двойник, пересмешник Творца, дерзкий тать –

дьявол, ангел мятежный?

 

Вторгается в сон,

век мерещится грешным её дочерям,

о несбыточном счастье пророчит, ввергает в беду...

Древо знанья зачахло в безлюдном эдемском саду.

На земле райским яблокам счёт садовод утерял.

 

***

Оркестр звучал нестройно, и одна

труба досадно издавала всхлипы...

В толпе мелькали лиц любимых клипы.

Потом остались только имена.

 

Чем дальше в лес, тем больше было дров,

и холодней, и продувнее ветры,

и – на парсеки, не на километры

не ожидался ни привал, ни кров.

 

Чем глубже в лес, тем в памяти темней

она была – цветущая долина,

которая их жизнью одарила,

и то, и те, что оставались в ней.

 

Вначале цель влекла, кровь будоража,

риск подгонял, надежда на успех.

Потом все смолкли. Первым умер смех.

Давила каждого его поклажа.

 

Стволы и корни их вели сквозь строй

и тут же за спиной смыкали своды.

Шли год? сто лет? сквозь световые годы...

Лес перешёл в дремучий сухостой.

 

Теперь они не помнили ни цели,

ни направленья, ни пути назад...

Приборы лгали, хоть и были целы,

и уводили в чащу наугад.

 

И в каждом теле съёжилась душа

и тело за себя решать просила –

поэтому им оставался шаг,

ещё один, ещё другой сверх сил, и –  

та музыка, застрявшая в ушах.

 

***

Ты! – как странно – не верится – столько лет

без тебя! Неприметный сырой рассвет,

вдруг с поличным пойманный странный сон –

как другие сны, не забылся он...

 

Вещи, стены, цветы на обоях – миг

отошедшего, окоченев как миф,

Атлантидой утраченной спал на дне –

и воскрес, всплыл, ворвался ко мне во сне.

 

Не в нетопленный памяти кинозал,

где истёртая рвётся лента, меня зазвал –

жгуче, молодо, больно всё было там –   

всё нетленно во мне вопреки годам...

 

И объятья распахнуты, как восток 

на заре... Та же нежность волной, восторг, 

тот же обморок крови, нервов и жил,

каждой клетки – как было, когда ты жил.

 

Если он святотатство, мой сон – прости...

Если весть мне принёс, раз уж навестил –

как, любимый, понять мне её? – темна... 

Если завтра проснусь – то одна, без сна.