Не я

Наталья Крофтс родилась в 1976 году на Украине, в г. Херсоне. Окончила МГУ им. Ломоносова и Оксфордский университет. Публикации в журналах «Нева», «Новый журнал», «Новый берег», «Интерпоэзия», «Юность», и других. Английские стихи вошли в четыре британские поэтические антологии. Живёт в Австралии.

 

КУ-КА-РЕ-КУ

 

Когда мы ели петуха,

хрустели смачно потроха

с лучком из кладовой,

торчало крылышко горбом,

как парус в море голубом,

в кастрюле суповой.

 

Но мрачно хмурился мой дед,

и невесёлым был обед,

и в горло суп не лез.

Мы ели друга. Потому,

что песни нравились ему,

но петь нельзя в большом дому –

здесь вам, друзья, не лес.

 

А он плевал на палачей,

он петь хотел, не спал ночей –

и с часу или двух,

чтоб нам развеять грусть-тоску

он радостным «ку-ка-ре-ку»,

приветливым «ку-ка-ре-ку»

ласкал и тешил слух.

 

Но вот явился управдом,

и пенье обозвал вредом –

«В кастрюлю этих Петь!

Держите кошек и собак,

а петуха нельзя никак,

горластых нам нельзя никак –

нельзя ночами петь!»

 

Здесь можно спать, плясать гавот,

скандалить, ныть, растить живот,

собачиться до драк,

хамить и врать, хлестать вино,

быть с Чудом-Юдом заодно –

но петь у нас запрещено,

но петь нельзя никак!

 

…Сквозь слёзы я гляжу на суп.

Мне три. Я Петю не спасу.

Не прыгать петушку.

Но слышу я – сквозь боль и страх –

молитвой звонкой на ветрах –

да это ж я, сквозь боль и страх,

пою: «Ку-ка-ре-ку».

 

ГИМН В ЧЕСТЬ КАПУЧИНО

 

Горланят: «Мир жесток и глуп,

Кругом – гнильё да мертвечина,

За око – око, зуб за зуб».

Друзья! Под звук зловещих труб

Утопим беды в капучино!

 

О, чаша, пенный дар небес,

Мы злу найдём первопричину,

Решим, кто ангел здесь, кто – бес,

Кто с миром праведным – вразрез,

Кому – ни капли капучино!

 

Прогоним сон, зажжём умы,

Отбросим тусклые личины,

Средь хищных дум и злобной тьмы

От Колымы до Колымы

Пусть грянет вновь: «Рабы не мы!»

И – «Полконя за капучино!»

 

 

 

 

НЕ Я

 

1.

Злоба – крик,

плотоядный, пронзительный крик птерозавра,

затаившийся в птице, в спиралях её ДНК –

чтобы тонкою тенью тихонько пройти сквозь века –

и внезапно прорваться в холёное доброе завтра

из груди безобидной пичуги.

Так я чужака

привечаю и потчую, разулыбаюсь, растаю –

но внутри оживает свирепая, дикая стая –

первобытная стая в азарте кружит и визжит.

Ощетинились холки. Подкожное – бейте чужих.

И рука не желает открыться для рукопожатья –

будто чуждое племя напало на мой материк.

 

И всю жизнь я бегу. И никак не могу убежать я

от неистовой стаи. Туда, где бесследно растает

первобытная злость – плотоядный, пронзительный крик.

 

2.

Почти неслышно и невинно –

тревожно, тайно, в сердцевине –

но нарастая, как лавина

урчит несыто неприязнь:

«А ты – не я.

И ты – не я.

Не там живёшь, не так питаешься,

не тем героем стать пытаешься,

и шляпу носишь ты не так».

 

Нам ненависть черты корёжит,

и лица превращает в рожи.

Всего дороже нам – до дрожи –

своя, святая правота.

 

ПИСЬМО

 

Сквер завьюжила скверна

этих зябнущих дней.

Безысходность Инферно –

только здесь холодней.

В эти дни коронаций

и парадов-алле

жду тебя на Сенатской

у замёрзших аллей.

 

В эти дни коронаций,

в этот век миражей

мы с тобой на Сенатской

не встречались уже.

Но я помню: у кручи,

возведённой Петру –

сероглазый поручик

на декабрьском ветру.

И я помню метели

всех заснеженных дат.

Кто там – эти ли, те ли

победили тогда?

 

Память, как эмигрантам,

нам подбросит ломоть –

Анатолия Гранта

полыхающий мост,

сказки: «Шёл по Шпалерной –

и домой не дошёл»,

горечь дней и Фалерна,

леденящий крюшон,

крохи, крахи, кроваво-

красно крестный поход,

сплав из слизи и славы,

слёз, приказов «в расход».

 

Эра галлюцинаций.

Память шепчет: «Держи:

на застывшей Сенатской –

миражи, миражи».

Нам с тобой не угнаться

за безумием дней.

Жду тебя на Сенатской

между вечных огней,

в блеске иллюминаций,

у дворцов изо льда.

 

Жду тебя на Сенатской

в день – ты помнишь? – когда

наше дикое племя

бросит зло да ножи –

и раскрошится время,

и окончится жизнь.

 

 

* * *

Антиподное лето. Февраль от жары разомлел,

развалился, разнежился на эвкалиптовом воздухе –

словно ящерка, что под окном распласталась на ворохе

заскорузлой листвы. На прожаренной этой земле,

прокалённой, калеченой засухой, чёрной – но заново

выпускающей жизнь на смолистую, жжёную паль –

на земле этой южной удушливо-пряный февраль –

ни пролётки, ни слякоти – дарит несытое зарево

от пожаров-убийц. И ещё – золотистую синь

беззаботного пляжа, где шумно, и девочка пляшет

у останков рождественской ёлки. Раздет апельсин,

ароматное солнце. У берега – брызги и радуга.

Австралийский февраль – это жизнь. Он калечит и радует.

 

Что же, радуй, резвись. Буду ящеркой юркой лежать

на ладони у света, вдали от угара и сора,

даже зная – однажды сюда доберётся пожар –

и обнимет меня. Убаюкает. Может быть – скоро.