Наталия Черных

Стёртые пророчества. Поэзия Владимира Аристова

Поэзия Аристова идёт (пешком как Вордсворт) из прежних столетий (возможно, семнадцатого и восемнадцатого), но в двадцать первом она останавливается ненадолго; у нас для неё только неизбежный привал. Возможно, её цель – то столетие, в котором (уже после катастрофы) вспомнят, что люди писали стихи, и что эти стихи были вот такого рода: с узловатыми эпитетами, долгими, набухшими паузами, изогнутыми корнями и вычурными деталями.

Возраст её можно определить по глаголам (они возникают вдруг, и трудно сказать, кто кого выбрал: поэт слово или слово – того, кто записывает):

Где-то Пятницкое здесь -
указуют женские персты

удалишься

Аристов пишет исподволь, с изнанки. Так растёт дерево, пробивая асфальт травинкой-стеблем. Античный шёпот (из хриплого застряло транслятора: «Атлант на Гиппогрифе»), раздавшейся из найденной на побережье амфоры.

К этой поэзии нельзя применить никаких знаменосных, воинских определений. Она не желает вести за собою душу читателя-Зигмунда. Она сама отступает в тень, и тем спасается: от сиюминутности, от самообмана. Это тихая на вид пифия. Но если есть пифия, есть и божество. Это блаженная среднерусского монастыря, бормочушая в своей клетушке возле трапезной страшные слова. Молитвы? Пророчества о скорой войне? Но ведь если есть блаженная, есть чудотворная икона, есть чудо, есть исцеление и спасение. И божество, и спасение просвечивают сквозь эти хрупкие строчки.

Пророчество – самое большое испытание (искушение). Пророчество равняет с богом. Но пророк (если он не шарлатан) прекрасно знает бога. Ему не нужно равнять себя с ним, так как он только что был утомлён беседой. Не с человеком. Не с незнакомым или знакомым ангелом. Не со стихиями. Человек чувствует, как он чудовищно слаб и мал.

Тихое смятение в этих стихах. Так пророк, ужаснувшись открытым судьбам, замирает, превращается в паузу. Он хотел бы быть школьным учителем, чтобы стереть с доски всё, что только что ему открылось. Но миновало время, и на камне всё же остался след от высеченного предупреждения. Прочитать эти странные знаки стоит большого труда.

Этой поэзии нет места и в тесных кухнях, где всегда и всем всё известно лучше всех. Это одиночка, странница. Она сомневается во всём, и во всём старается обвинять себя (из тихой гордыни? в приливе слабости?). У неё тысяча имён для каждой вещи. Она почти онемела от гнетущего многообразия творения.

Георгий Иванов создал образ губительного двойного зрения. Аристов создал образ разбитого на множество осколков зрения, но отчего-то в последний момент стёр это название. Зрение, разбитое на множество осколков, осталось – строчками, паузами.

Одиссеас Элитис на земле почившей Эллады говорил с её тенями. Аристов так же говорит с уже не существующей Москвою. И с тем, что было великой страной. Почти без пафоса: «дни рожденья есть, скажи мне, тень, что ты к нему желала б» (Б. Пастернак). Но с сокрушительным чувством чужой жизни:

вьется былая вязь
О Раиче Семене Егорыче

Воспитателе пестователе детей
Муравьева-колонновожатого и Ланских

Что осталось? Всего пара фраз:
"Вскипел Бульон, течет во храм"

Аристов не пишет о (предмете, явлении), он пытается внести в стихи сам предмет. Обречённая на неудачу попытка. Однако отпечатки, живое чувство предмета остаётся. Так писали в античности и средневековье. Воспроизвести это взгляд в двадцатом и двадцать по Рождестве Христовом невозможно. Но взгляд был, он высветил, как

перевесили вечером эолову арфу
с окна на окно
от форточки к форточке
все следил его слух за ней…

К списку номеров журнала «АЛЬТЕРНАЦИЯ» | К содержанию номера