Анна Сафонова

Чёрная речка

Танюшка волновалась — грудь отказывалась расти. Набухли два пупырышка, и вся красота. А хотелось очертаний. Как у Наташки дяди Лёшиной. Она, когда на крыше загорать раздевается, вся воинская часть улюлюкает. Солдаты в казарменных окнах гроздьями висят, головы вытягивают и прицокивают. Наташка в ответ копной рыжей тряхнёт и медленно-медленно лямки на спине поправляет. Потом на живот ляжет, а через секунду как бы невзначай перевернётся. У солдат обморок.

Хотелось изгибов, линий, форм. Танюшка хоть и ходит на хореографию, а толку никакого. Впрочем, какой может быть толк от плие и гранд батманов, от натянутых носков и летящих рук, когда совершенно нет груди? Танюшка каждый день проверяет. В магазин сетки с пустыми бутылками волочёт — проверяет. Спотыкается, зарываясь по щиколотки в наметённый песок, бутылками гремит — фу-у-у! Ещё не хватало разбить, на творог не хватит. Или на сметану. А то и на масло растительное. И талоны эти вечно из кармана торчат, не потерять бы. Танюшка в руке их с добавленной трёшкой прочнее сожмёт и ещё немножко идёт, не проверяя. Но взгляд сам собой вниз падает. Будто от взгляда чего вырасти может. Эх!

Без груди замуж не возьмут. Не возьмут и всё. Это ей по секрету девчонки из параллельного класса нашептали. А замуж позарез надо. Потому что дом без мужчины рассыпается. Батареи засорились, труба под полом лопнула, забор в двух местах завалился. Сосед собак завёл, пришлось самому поправлять, чтоб не сбежали. Тут ещё десять тонн угля привезли, на тротуар свалили, люди ходят, ворчат. Вечером вышли с мамой на пару, и давай: мама сверху сразу в углярку кидает, Танюшка снизу по полведра через дверь таскает. Уже и ночь рядышком у забора притулилась, а куча всё не убывает.

Парень с папочкой мимо пробегал, остановился. Фонарь тусклый, не видно, что за парень. А только весь в белом.

— Хозяйка, инвентарь найдёшь? — спокойно интересуется.

Мама опустила занесённую было лопату, пристально вглядываясь в белое пятно.

— А запачкаться не боишься?

— Постираем,— кашлянул в кулак.

Лопата нашлась. Парень рубаху скинул, папочку под сирень поставил, на руки поплевал...

— Погоди. Я сменное поищу,— заторопилась мама.— Отцово подойдёт. Я сейчас.

Принесла трико. Незнакомец зашёл за смородину, переоделся. Мама унести хотела, не дал. Она за лопату, он древко перехватил:

— Оставьте, я сам. Спать идите. Ваша-то вон спит на ходу,— кивнул на Танюху.

— Ну ладно,— пожала плечами мама.

Танюшка с мамой вскочили с рассветом, незнакомца уже и след простыл. Чистенький подметённый тротуар, прикрытая углярка... Даже имя не спросили, кому теперь спасибо говорить?

Через пару дней незнакомец сам заглянул, проверить, не надо ли чего? Надо. Шкаф книжный передвинуть. А то совсем на стену завалился. Передвинули.

— Сколько с нас? — небрежничает мама.

— Спасибо, я, наверное, побегу,— задержался на секунду в дверях и, правда, убежал.

— Мам, ты чего? — разозлилась Танюша. Даже ногой притопнула. Опять прошляпила! Мужчина настоящий! А вовсе не так себе парень! Только настоящие мужчины приходят незаметно и смотрят долго-долго тёплым внимательным взглядом. В глаза прямо смотрят и не боятся. Девочка локти кусала, но от рационализаторских предложений воздерживалась. Оказывается, новый папа и будущий муж — совсем не одно и то же. Да и вкусы у мамы с Танюшкой не совпадали. «Горе мне с тобой»,— бормотала девочка про себя и уходила в комнату. У мамы характер. Маму не погладишь. Разгадал её незнакомец...

Придётся самой замуж выходить. Хорошо бы за Димку Алёхина. Он ей с первого класса нравится. Высокий, спокойный, почти ни с кем не водится. Зато быстрее всех читает. Да так складно! Складнее только у Сашки Шевцова получается. Но у Димки голос! Баритон. Бархатный, как цветок фиалки. Голос у него раньше всех поломался, и слушать его — заслушаешься. Так от него уютно. Танюшка потихоньку за ним в библиотеку ходить стала, в читальный зал. Выучилась после уроков формуляры заполнять, попросилась помощником библиотекаря. Чтобы знать, что он читает. А как же? Человека по книгам узнать — раз плюнуть! Димка на переменах засядет, страничками шуршит, глаза по строчкам бегают. Танюша в формуляр запишет и следом те же книги берёт: «Дочь Монтесумы», «Всадник без головы», «Янки при дворе короля Артура», «Похождения бравого солдата Швейка», но это так, на переменке. Домой Димка занимательную ботанику берёт и Брема. Пришлось маме трёхтомник заказывать, чтоб одновременно с Димкой прочитать. А то вот ещё за энциклопедию взялись. Большую Советскую. Димка четырнадцатый том приканчивал, Танюшка кое-как с двенадцатым поспевала. Друг от друга томами отгородятся, сидят. Нет-нет, да выглянет Димка поверх своего четырнадцатого. Взглядом по Танюшке чиркнет. Голубой, пронзительный взгляд у него. Аж мурашки по спине. Таня терпит. Заливается румянцем, но глаз не отводит.

Так бы они всю энциклопедию и перечитали, да Димку в другую школу перевели. Обидела его училка по литературе. А Димка ранимый. Замкнулся. Отвечать на вопросы перестал. Не любил, когда унижают. Таня ещё раньше за ним приметила. Но это ей в нём и нравилось — достоинство, а не пацанство. Ну вот, а эта налетела, наорала, сама запуталась и распутаться уже не смогла. У Димки двойки по литературе в дневнике поплыли за устные ответы, вернее, неответы. Родители за голову схватились, от мальчика ничего не добившись, взяли и забрали. Откуда им было знать, что Танюхе без него никак?

По городу носились разукрашенные «Волги» и «Чайки», на чьих-то свадьбах играла музыка всю ночь. Неподалёку от дома ресторан «Крильон» стоял. На стене его висел телефон-автомат. Туда все бегали звонить в случае чего. Танюшка двушку выпросит вечером, типа сбегать домашку перепроверить, а сама в окна уставится, как жених невесту на руках качает. Как кутается целомудренно в её фату под настойчивые крики «Горько, горько!». Как ведёт её внимательно среди разгулявшихся гостей, чтоб не споткнулась, не уронила чего на воздушное белое платье. Счастливые! От чего люди такими счастливыми делаются? Смотрят друг на друга и наглядеться не могут. Хотя и грустных невест Танюшка тоже встречала. Сколько хочешь! Ей счастье, она — в слёзы. Это как раз понятно. Про невзаимную любовь она, сколько хочешь, рассказать может. Мама до сих пор не пристроенная, да и Димка ещё не зажил...

Понуро бредёт Танюшка обратно. Фонари вспыхивают, и длинные тонкие тени разбегаются из-под ног. Налево пойдёшь... Направо пойдёшь... Да хоть наискось, маму не переделаешь. Маме кого попало не надо. Ей в Москву хочется. За майора замуж. Ну или ещё за какого офицера.

Потому что тётя Валя из Поронайска за офицера вышла. И тётя Надя из Крабозаводска тоже давно за пограничником. У военных паёк, проезд, проценты и жилплощадь. Мама давно поменять думала дом на комнату в коммуналке. Хотя бы. Но в маленькую комнату целый дом не впихнёшь. Куда книги девать, которых две комнаты и ещё чердак? А пианино? А учебники с тетрадками? А хрусталь с сервизами? Нет, и захочешь, не впихнёшь. Комната девять метров. В доме же, как ни крути, пять комнат. И чердак с мансардой.

Танюшка маминых подруг любила. Соберутся, весело с ними. Танцы устроят, песен напоют. Вроде счастливые. Только счастье их путаное какое-то. Вот тётю Валю взять. Зачем она по всей квартире мужа саблей гоняет? Тот обижается и уходит каждый раз насовсем. Иногда даже без носков. А тётя Ида? Та, что из проката... Дома у неё муж-котик, сама вся такая киса. Улыбается, глазки строит, а чуть что — бежит к своему строителю. Тот уже никакой не котик. Просто Игорь. Живёт на другом конце города. Квартира однокомнатная. Только тёте Иде всё равно. Она там себя счастливой чувствует. Совсем другая там тётя Ида. Зачем она с «котиком» мучается? Затем, что Танюшка ничего не понимает в жизни, и не её это, в общем-то, дело. А если будешь много знать...

Пришла как-то из школы, а мама пластинку сидит, слушает и плачет. Хотела спросить, да сама заслушалась. Взяла, молча, конверт от пластинки посмотреть — «Дорога к Пушкину». Поёт Николай Караченцов. Не поёт, почти говорит, а слова, как река, внутри разливаются:


Ослепителен бал от улыбок,
колье и медалей,
только скрипка грустит,
и её утешает фагот.
И средь бала судьба
безмятежное имя Наталья,
словно голос с хоров,
заговорщицки произнесёт.
Что за дикий соблазн —
называть её робко невестой,
повторять про себя,
как молитву, ночной монолог:
«О Мадонна моя,
ты мой ангел небесный,
да храни тебя Бог!
Да храни тебя Бог!
Да храни тебя Бог!..»

Танюшка потом всю пластинку вдоль и поперёк переслушала. Что-то невидимое, почти неслышимое, из других совсем песен приподняло её над землёй и понесло. То ли чёрный ворон, то ли любовь, то ли судьба... чужая судьба, незаметно ставшая своей.

— Красивые слова! — поясняла мама.

Да-да, красивые, но не слова. Другое. Совсем другое. Красивые — люди, поступки, мысли. Слова эти — душа, долг, честь... Неужели взрослые могут так серьёзно к ним относиться? Вот этот Пушкин, который про рыбака и рыбку, вдруг пошёл на дуэль. Умер за оскорбление? Вот так вот, да? Отдать жизнь за честь жены, свою честь?..

Танюшка стремительно превращалась в Татьяну. А мама всё плакала над своею мадонной.


Мир спасёт красота —
оттого он порою чудесный,
хоть стоит, как жандарм,
век бесславный на славной Руси.
«О Мадонна моя,
ты мой ангел небесный,
если можешь — спаси.
Если можешь — спаси.
Если можешь — спаси...»

Нет-нет, Таня ошарашена совсем другим. У неё в ушах другая музыка, хоть и с той же пластинки:


Чёрный ворон кружит...
Ах, зачем эти белые ночи
удлиняют опять наступившие
чёрные дни?
Жизнь одна — эта правда превыше
внезапных пророчеств,
хоть всего лишь вчера
этой правдою были они.

Но мама плачет. Мама хочет быть мадонной. Хоть тресни. Придётся опять самой соображать. Отставить в сторону красивых людей и совершить наконец хоть какой-то поступок. Таня задумалась. За окном падали снежные хлопья, обрамляя раскисшую октябрьскую жижу и рыжую, пожухлую траву. Там, за рекой, растворялись в туманной дымке пятиэтажки, прячась от её решимости. Что? Что сделать?

— Подари ей цветы,— предлагает, не задумываясь, Ритка проверенный рецепт.

Легко сказать — цветы! Летом ещё куда ни шло. А сейчас... попробуй найди, да и стоят невообразимо дорого.

— Три рубля штука,— отчеканивает грузная продавщица с синими веками, подпиливая ногти.

Три рубля!.. Один цветок дарить не интересно, минимум три — уже девять! Танюшка сникла. Но тут же начала считать. Можно обойтись без школьных завтраков. До Нового года два с половиной месяца. За октябрь деньги уже сданы. Но за два месяца — это 6 руб. 90 коп. Плюс два месяца походить в музыкалку пешком. Это ещё 3 руб. 00 коп. Итого: почти 10 рублей! И Таня начинает экономить. На всякий случай на мороженом тоже. Стоит и смотрит, как тётенька в куртке-дутыше продаёт на крыльце магазина пломбир в вафельных стаканчиках, вынимая его из деревянных ящиков. Ребятня её обступает, несмотря на навалившиеся холода, улыбки искрятся на коротком осеннем солнышке. Мамы покупают пломбир домой пакетами, бабушки деловито отсчитывают на ладони мелочь. Ой, лучше уже и не смотреть.

В музыкалку ходить далеко, Танюшка опаздывает. Но просит не говорить маме, потому что она экономит и у неё секрет. Она будет стараться. Выходить ещё раньше из дому. Просто чуть-чуть не рассчитала. Только лёд расползся по городу, девчонки на хореографии надоумили на коньках приезжать. Таня достала коньки, смазала лезвия. На обратном пути оказалось, что улицы посыпали песком. Идти пешком на коньках через весь город — невыносимо. Кое-как до остановки доползла. Ладно, разочек — садится в «Икарус». И больше никаких коньков! «О Мадонна моя! Ты мой ангел прелестный...» — напоминает дома голос с хрипотцой.

Мадонна тем временем ищет третью работу. Не находит. И садится на телефон. В руках у неё дорогие мужские часы. Командирские. Подарочные. Пытается продать. Набирает по телефонной книге номера солидных предприятий и предлагает директорам: «Часы, представительские. Нет, не „Роллекс“, но около того...» Танюшка случайно увидела, когда на работу к маме из музыкалки прибежала. Она всегда сначала в щёлочку подсмотрит, одна ли, потом только заходит. Всё сжимается внутри, и она замирает снаружи, проглатывая противный сухой ком.

Деньги скопились. Таня стояла в длиннющей очереди за синюшным цыплёнком, потому что бройлеры уже кончились, и оглядывалась на прилавок возле двери. Там торговали цветами. Маленькие замученные гвоздики склонили головы почти к столу. Но и они таяли на глазах. Танюша знала: не купит сегодня — не купит никогда. За неделю до Нового года цветы пропадали насовсем. И появлялись только к Восьмому марта. Можно, конечно, и на 23 февраля поискать. Но цена нечеловеческая. На уличных бабок девочка не рассчитывала. У них в ящиках гвоздики и крупнее, и душистей, и свечкой подсвечены-обогреты, но — пять рублей штука! Сложение вычитало все порывы. Неумолимо.

Вспотев и издёргавшись, с набитой сумкой, Танюшка наконец протиснулась к цветам. В банке осталось как раз три подвяленных гвоздики бывшего революционного цвета. Да, не о таком подарке она мечтала. Ну да хоть эти!

— Забираю все! — торопится Таня.

— Завернуть? — хлопает продавщица синими веками.

— Конечно! — горячится покупатель.

Таня несётся домой, прижимая запрятанные за пазуху цветы. Прячет у себя под столом в банку. Разделывает цыплёнка, ставит бульон. Снова возвращается, оглядывает покупку. Доживут ли? Ещё неделю ежевечерне проверяет свой закут, наблюдая, как чернеют по краям и усыхают бутоны. «Ну, миленькие, ну, пожалуйста, потерпите. Ну чуточку!» Цветы скукоживались, не обещая ничего конкретного.


Беды, словно гроза,
не спеша отойдут и воскреснут,
но уже для двоих.
И замрёт в предвкушенье толпа...
«О Мадонна моя,
ты мой ангел небесный,
жизнь отдам за тебя.
Жизнь отдам за тебя.
Жизнь отдам за тебя».

«Хорошо им там, в девятнадцатом веке...» — думает Танюшка, выползая ночью в секретный угол на очередную проверку. Свернётся под столом и сидит до рассвета. А вдруг они дольше проживут, если с ними рядом посидеть... Ничего неизвестно. Бабушка давным-давно говорила, что всё живое — ласку любит. Если к живому с теплом и лаской, так не захочет, жить будет. И так ли уж хорошо в том девятнадцатом веке? Дуэли, расстрелы, бесы, сыщики, царский гнев, долги, тюрьма... Танюшка берёт ручку с тетрадкой и впервые выводит неуклюжие робкие строчки. Настолько робкие, что тут же вымарывает их насовсем. А вдруг кто увидит. Может быть, даже посмеётся. Разве можно маленьким девочкам... Что вообще можно маленьким девочкам?

Как-то она всё же отрыла альбом о Пушкине, с портретами, отыскала Наталью Николавну. Узкое фарфоровое личико, тонкая шея, нежные плечи, аккуратная грудь (будь она неладна!)... Талия перетянута шёлковым поясом, утопает вся (настоящая Мадонна) в кружевах и атласах. А Таня? А мама? Никакой тебе тайны. Никакого бала. Никаких мужчин...

Но наступает Новый год. Танюша с мамой достают белую скатерть, собирают на стол праздничный ужин, вынимают из серванта сверкающие хрустальные бокалы. Мама зажигает свечи. Потому что уже сумерки и хочется сохранить тайну. Угадать новый год издалека, по бесшумным, лёгким шагам. Электрическим светом только отпугнёшь. Вот когда зайдёт да присядет, привыкнет как следует, вот тогда можно уже и свет зажечь. Раньше никак нельзя. Что-то ещё непременно надо успеть сделать, пока он у тебя в гостях тут сидит и не идёт дальше, к другим. В другой часовой пояс, на другую сторону планеты. К другим детям и их одиноким мамам. Потому что там, где есть мама и папа, и даже бабушки с дедушками, там Новому году делать нечего. Там и так волшебства хоть отбавляй.

Мама надевает любимое коричневое платье. Пристёгивает на грудь виноградную кисточку — янтарную брошку. У Танюшки дела попроще. Розовое платье с расклешённой юбкой да конский хвост затянуть.

— Сейчас будет подарок! — Гвоздики всё же достояли. Уговорила.

Мама ахает. Ставит цветы в вазу. И даже забывает поругать. Сияя, протягивает в ответ два апельсина. Ну вот, обменялись.

Новый год потихоньку садится с ними за стол. Слушает, как они бесконечно желают друг другу всего самого хорошего. И даже счастья. Потому что Танюшка уже понимает, что оно такое, это счастье. Это когда глаза вот так светятся навстречу друг другу, а не смотрят сквозь, как обычно. Из зала им в столовую нашёптывает всё та же пластинка:


Если счастье дано,
то даётся оно ненадолго,
и счастливцам о том
до поры не положено знать.
Беззащитна любовь,
но клинок и понятие долга,
слава Богу, пока у мужчин
никому не отнять.Снег ночной упадёт бездыханно
стеною отвесной
на заказанный путь —
по дороге не будет трясти...
«О Мадонна моя,
ты мой ангел небесный,
если сможешь —
прости...»

Две мадонны потихоньку засыпают. Одна непременно вздыхает, но сладко засыпает до самого утра. Другая, та, что поменьше, ворочается. Ей снится Чёрная речка, на которой она никогда не была. Рядом с домом течёт другая. Почерневшая под нависшей с берегов белоснежной шапкой. Снится маленький кудрявый человечек. Сейчас он сделает свой выстрел и промахнётся. Но не промахнутся — в него. Капельки крови покатятся по январскому насту. И кончится жизнь. Кончится, кончится, кончится... Пусть не сразу, но позже... Как это невероятно, что жизнь может кончиться. Как мамины гвоздики. Навсегда.


Если вечна душа —
отчего же она так ранима?
Если нету души —
что же это под сердцем болит?