Юрий Гундарев

Прима. Роми Шнайдер И Пикассо. Упоительный Россини. Рассказы

Foto2

 


Родился в 1955 году в г. Поти (Грузия). Окончил факультет журналистики Киевского университета им. Т. Шевченко. Руководитель редакционного управления аппарата Верховной Рады Украины. Заслуженный журналист Украины. Литературные публикации на порталах «Сетевая словесность», «Новая литература», «Точка. Зрения», «Русский глобус» и др. В журнале «Кольцо А» публикуется впервые.

 

 

ПРИМА

Рассказ

 

Анна Семиградская, прима оперного, уже в гриме и образе Розины, тщательно всматривалась в своё гротескно изменённое отражение. Тот пленительный лик юной воздушной девы, каким его видели дети райка, вблизи напоминал грубо искромсанный жирными мазками портрет кисти раннего Пикассо.

Она всегда первая приходила в театр в день спектакля, быстро гримировалась и часа два тоскливо вглядывалась в чужое лицо, отражённое в потрескавшемся зеркале гримуборной, тронутом старостью.

Её жизнь была посвящена опере. Именно опера заменила ей всё. И в первую очередь личную жизнь. Родители сосватали ей выгодную партию. Она послушно вышла замуж, но года через три развелась: он хотел иметь детей. Очень. А она – нет. Ни за что! Она панически боялась хоть на день оставить сцену.

Семиградская была красива, но какой-то отталкивающей красотой: высокая, стройная, черноволосая, синеглазая. Лишь нос – длинноватый, хищный, будто птичий клюв, – отпугивал мужчин.

По очереди болели мать и отец, а умерли, как в сказке, в один день. Она не любила ходить на кладбище. Лишь раз в год клала по маленькому искусственному букетику на две вмурованные в мемориальный холм маленькие мраморные плитки.

Друзей, в частности подруг, у неё уже не было. Да и какие, побойтесь Бога, друзья могут быть у оперной певицы, народной артистки et cetera?

Анна, женщина от рождения умная и самокопающаяся, как никто иной, хорошо понимала, что биологические сорок восемь лет никаким гримом не прикроешь. К тому же всё сегодняшнее окружение – граф Альмавива, Фигаро и даже Дон Базилио – по сути, вчерашние выпускники.

Беспокоило её и то, что публика как-то более чем прохладно принимала её в последнее время. Её, ещё, казалось, совсем недавно избалованную цветами, нескончаемыми овациями, телефонными звонками…

Она, как огня, стала бояться фа-диез третьей октавы, которую могла спеть и днём и ночью. Кстати, именно ночью ей приснилось, как она, виртуозно преодолевая россиниевские фиоритуры, наконец, уже вот-вот должна взять эту треклятую фа-диез, а получается какой-то треск, будто выстрел детского пистолета.

А на прошлом спектакле Анна краешком глаза видела, как хористы в кулисах закатывали глаза в предвкушении её фа-диез, толстожопая Бузько даже руки поднесла к пудовому бюсту. Но она как-то взяла, вытянула эту коварную ноту. И только дома, открывая одной рукой дверь, а другой лаская заждавшуюся кошку Норму, сообразила, что фа-диез эта было вовсе и не фа-диез, а нота, на терцию ниже. Только эти бараны хористы, слава Богу, ничего не усекли.

Анна выключила свет над зеркалом. В окне напротив зажглись разноцветные огни. В каждом окне – своя жизнь. А у неё сегодня – её жизнь. Та, самая настоящая. Ради которой она, собственно, и живёт.

 

Семиградская сразу же почувствовала, что сегодня в ударе. На сцене была не почти пятидесятилетняя одинокая женщина, певица, как чёрт ладана, боящаяся схватить петуха, а искромётная Розина – такая, какой её видел упоительный Россини.

И фа-диез сегодня она выдала такую, что Бузько, вытаращившая глаза будто корова, так и стояла по команде «замри!»

Зал взорвался аплодисментами. С галёрки пролился целый дождь цветов. Даже вечно сонные оркестранты проснулись и барабанили смычками по пюпитрам.

Анна, величаво и одновременно смущённо кланяясь, показала Бузько откровенную, что называется, от всей души дулю. Правда, чуть-чуть прикрытую веером.

 

 

РОМИ ШНАЙДЕР И ПИКАССО

Рассказ

 

Она стоит, как и договаривались, у витрины книжного магазина «Буква» почти сорок минут. Уже ясно, что он не придёт. Причём не в первый раз. Да как его удержишь – такого обаятельного, искромётного, галантного? Барышни (и не только, даже школьницы младших классов, даже возрастные дамы) начинают при виде его как-то аврально охорашиваться, принимая боевую стойку. А он так непринуждённо улыбнется одними голубыми, как озёрная гладь, глазами, сверкнёт ровными белоснежными зубами, при этом обозначатся такие неповторимые ямочки на зимой и летом загорелых гладковыбритых щеках – и всё, забирай готовенькую! Впрочем, ему женский пол уж порядком поднадоел. Не то слово! Но сам процесс, как бы точнее сказать, обаёвывания, так сладок…

Похоже, и сегодня увлёкся процессом.

Начинает моросить мелкий пронизывающий до костей дождик, прибивающий к отражающему рекламные огни магазина асфальту багряные октябрьские листья. Как назло, зонтик оставила на работе. Думала – пронесёт. Куда там! С ёё-то счастьем.

Что же делать? Делать-то что?

Зайти в книжный и там высматривать своего горе-избранника, как из засады? Нет, лучше уж здесь: пусть видит, как стоит на семи ветрах под осенним дождём. Да кто увидит? Он?! Опять скажет, что срочное задание, не смог позвонить и тому подобное, неоднократно слышанное.

Мягко шелестят мокрыми шинами вечно куда-то спешащие автомобили. Прохожие под разноцветными зонтами проносятся мимо. Всё движется целеустремлённо, обдуманно, заданно. Только она, как тот тополь на Плющихе, торчит под книжным мокрой курицей. Женская гордость, говорят! Надо, говорят, уметь себя поставить. А где её возьмёшь, эту гордость, когда тебе уже глубоко за тридцать, когда живёшь одна с десятилетним сыном, который сейчас, в эти минуты, смотрит в сто тридцатый раз своего любимого Холмса-Камбербэтча, конечно же, напрочь забыв про обед на плите, не говоря уже об уроках? И ты, как последняя дура, ждёшь не дождёшься этой проклятой среды, чтобы увидеть своего любимого, а этот любимый, что самое смешное, нарисованный тобой в твоём скудном и ленивом воображении, сейчас носится по телевизионным коридорам с высунутым языком, одаривая всех налево и направо отрепетированной перед зеркалом улыбкой. Что ему она? Что мне Гекуба?

Непрошенные слёзы застилают глаза. Хорошо, что дождь, не так приметно…

– Только не надо плакать, – неожиданно совсем рядом раздаётся незнакомый голос. – Я, как Ниро Вульф, не переношу женских слёз. Если дама почти час проводит у книжного магазина, значит, она, без сомнения, в курсе, кто такие Ниро Вульф, Гамлет и прочие.

– В курсе, – зло отвечает она, поворачивая голову.

Перед ней под большим синим зонтом стоит невысокий мужчина средних лет в потёртых джинсах и ветровке. Ничего особенного. Не её избранник уж точно! Только глаза. Небольшие, глубоко посаженные, чёрные-пречёрные, какие-то светящиеся. Или просвечивающие тебя насквозь.

– Так что, будем дальше мокнуть, или… – незнакомец бережно поднимает зонт над её головой, и они будто в домике, отрезанные от всего мира.

– Спасибо, конечно, – неуверенно говорит она, собственно, не зная толком что говорить.

– Есть вполне здравое предложение, – как ни в чём не бывало, продолжает непрошенный спутник, – вы, как я понимаю, кого-то ждёте. Так вот: давайте перейдём улицу, как раз напротив есть чудесное кафе, вы там согреетесь, и за чашечкой кофе продолжите своё ожидание.

– Мне ничего другого и не остаётся, – обречённо говорит она и осторожно берёт его за предложенную руку с зонтом.

– Два кофе, – уверенно, как у себя дома, приказывает он согбенно склонившемуся официанту. – С коньяком? Два по пятьдесят. Только армянского!

Она сидит напротив незнакомца, украдкой наблюдая через заплаканное окно кафе за сияющей в огнях «Буквой».

– За встречу, – мужчина слегка соприкасает пузатый бокальчик с её обвитой холодными пальцами рюмкой.

– А теперь – будем знакомиться, – предлагает незнакомец, и только сейчас её буквально озаряет открытие: не такой уже и незнакомый этот незнакомец, где-то она его определённо видела!

– Если не возражаете, начнём с вас.

Она послушно кивает головой.

– Так, приготовились. Разрешите? – Он закуривает, и она замечает, что ей нравится, как он держит сильными пальцами тонкую коричневую сигарету.

– Кстати, вам уже говорили?

– Что я похожа на Роми Шнайдер? – вопросом на вопрос отвечает она.

– Стало быть, вы не замужем. То есть вы уже успели там побывать – такие женщины, как вы, априори не могут не побывать замужем. Но не сложилось…

Она пытается что-то спросить.

– Умоляю вас, дослушайте меня до конца, а то собьюсь, и вы так ничего нового о себе не узнаете.

Он замечает, что она улыбнулась. Первый раз за вечер.

– Итак. Вы не замужем. Это однозначно. Такие женщины за мужем, – он раздельно произносит эти слова, – на свидания не бегают. Извините, не ходят. Это – первое.

Он затягивается сигаретой, довольный произведённым эффектом, и продолжает:

– Второе. У вас сын, да-да, именно сын, лет девяти-десяти.

– Вы просто волшебник!

– Что вы, только учусь.

– Но как?..

– Всё очень просто. У вас из сумочки выглядывает дуло пистолета. Применяем дедуктивный метод (при этих словах она вздрагивает, вспоминая безумную любовь сына к носителю только что упомянутого метода). И делаем вывод. На грабителя банка вы, извините, не тянете. Это – раз. Девочки в пистолеты играют редко – два. Значит, остаётся одно: десятилетний парень. Чуть старше – уже другие игры.

Она немного согрелась. То ли в кафе тепло. То ли кофе с коньяком. То ли ещё что-то…

– А давайте теперь я попробую, – игриво говорит она, наконец, выпуская нагретую рюмку из рук.

Сейчас она видит его глаза. Прямо-таки уголья, прожигающие всю тебя.

– Даже не попробую, просто скажу. Я вспомнила, – она лёгко ударяет согретой рукой по лбу. – Я видела вас по телевизору. Точно видела! Вы или модельер, или художник…

– Свободный притом!

– Что-что, извините?

– Свободный художник. В отличие от того, кого вы ждёте, или ждали, я – свободный художник. Я сам себе режиссёр. Кого хочу – рисую. Что хочу – продаю. Что не хочу – не продаю. И не продам ни за какие деньги!

– Сейчас и я могу сказать, кого вы мне напоминаете, – озорно перебивает его она, – молодого Пикассо.

– Ух ты, – его глаза сверкают, как две маленькие далёкие планеты, – и не рассчитывал на такой грандиозный комплимент, это как Нобелевская премия. Вообще-то художникам её не присуждают, но я удостоился такой чести!

Тихо заструилась музыка.

– Майкл Болтон, – в один голос говорят они и, чуть смутившись, замолкают.

– А вы знаете, – как-то неожиданно не совсем уверенно начинает он, – я сегодня специально пришёл сюда – ради вас…

Она вздрагивает, и он уже не на шутку напуган, что вот так, одним росчерком пера может всё испортить. Но твёрдо решает всё досказать до последней капли.

– Месяца два назад, – начинает он, закуривая новую сигарету, – я сидел здесь, в этом замечательном кафе, пил кофе и глядел в окно. И тут я увидел вас. Это было как кино. Ты сидишь в зале. Вспыхивает экран, и ты видишь ожившую Роми Шнайдер. Вы долго, как для такой женщины, минут двадцать, наверное, ждали своего кавалера и, наконец, дождались. Он примчался. Весь запыханный, горячо оправдывался, размахивая руками… И мне стало грустно. Страшно грустно! Ну, не может же такая женщина, как вы, думал я, не может, чёрт возьми, Роми Шнайдер ждать кого-то, пусть самого Делона, двадцать минут!.. Потом я много раз встречал его в телестудии, и мне ещё обиднее становилось за вас. Угодливый, самовлюблённый, пытающийся произвести впечатление на всех подряд – от вахтёра до приблудной кошки! Узнал, кто такой. Помощник режиссёра. Ах, Бог ты мой! Конечно, все работы хороши. Но, увольте, это постоянное пребывание в образе великого гения, творческой личности… И рядом – вы. Естественная, настоящая, эксклюзивная, которую встретишь один раз в жизни, или на экране, и всё. И всё ясно тебе, как Божий день!

Она молчала, вслушиваясь в каждое его слово, в каждую интонацию.

– Я запомнил день (среда!), время, место, – продолжал он, закуривая уже, наверное, десятую сигарету. – Я, сидя в кафе, смотрел этот жестокий сериал. Я видел, как вы страдали, ожидая его. Несколько раз он вообще не приходил. И у меня кровью обливалось сердце, когда вы с опущенными плечами, вмиг вся состарившаяся, ссутулившаяся, шли к станции метро…

– Извините ради Бога, – вскрикнула она, вскакивая со стула. И – через какое-то мгновение исчезла, растворилась, перестала быть рядом. Лишь недопитый слегка дымящийся кофе в её чашке с чуть заметными следами помады. Как прощальный поцелуй…

Он оглянулся. Впрочем, можно было и не смотреть вообще. Он и так всё знал наперёд.

У входа в книжный стоял, переминаясь с ноги на ногу, высокий блондин, провожая случайных прохожих белозубой улыбкой. В руке у него была длинноногая чайная роза.

Он, не желая созерцать сцену долгожданной (чересчур долгожданной!) встречи, отвернулся от окна и подозвал официанта, заказав ещё пятьдесят граммов армянского.

Затем откинулся на спинку стула и закрыл глаза. На душе было так светло, как давно не бывало, со времён, наверное, детства или ранней юности. Теперь он уже твёрдо знал, что будет ждать её столько, сколько нужно. И что он уже никому её не отдаст. Никому.

Подошедший с коньяком официант нерешительно окликнул его. Но он не услышал. Он сейчас был далеко.

 

 

УПОИТЕЛЬНЫЙ РОССИНИ

Рассказ

 

Но уж темнеет вечер синий,

Пора нам в оперу скорей:

Там упоительный Россини…

 

А. Пушкин «Евгений Онегин»

 

Поднимаясь по беломраморной лестнице оперного, покрытой приглушающей звук шагов бордовой ковровой дорожкой, Политовский вздрогнул от неожиданности. Прямо на него, с другого конца лестничного полукруга, надвигался пожилой мужчина с опущенными плечами и сияющим бликом на яйцеобразной голове.

Политовский попытался было мгновенно подобрать к лицу подобающую случаю светскую улыбку, в душе досадуя на «ба, знакомые всё лица», которые и в театре не дадут умиротворённо побыть наедине с прекрасным… И тут его осенило: Боже, ведь это он сам!

Невообразимо огромная люстра парила над залом как символ вечности бытия. Сменялись поколения шелестящих программками зрителей, музыкантов, как всегда, вразнобой повторяющих сложные пассажи в оркестровой яме, хористов, высматривающих через щели в кулисах родственников или приятелей… И лишь люстра, немая свидетельница убийства Столыпина, оставалась на своём высоком посту.

Политовский, уютно усевшись на массивном, с бархатным сидением, стуле, благостно жмурился в лучах вечного светила, ласково поглаживая пальцами пахнущую типографской краской программку.

Сегодня давали «Севильский цирюльник» – его любимую с детства оперу. Первую услышанную им в жизни!

В голове Политовского хаотично сменялись дорогие его сердцу картины. Вот там, наверно, через ложу, он, восьмилетний, сидел с мамой в трепетном ожидании. А вот там – уже с молодой супругой. А там – с дочерью. А там – с внучками-близняшками. И что? И – никого. Мама умерла, казалось, давным-давно. Жены не стало два года тому назад. Дочь с внучками переехали к мужу-немцу в Германию, auf wiedersehen, так сказать…

До пенсии оставалось два с половиной года. А пороха в опустошённой пороховнице – от силы на год. Бросить бы всё к чёртовой матери! Вот как Россини: натворил гениальных вещей, раз – в сорок с чем-то! – и отошёл на кулинарный покой. А тут в 58 приходится корячиться. И дрожать при этом, чтоб не сократили.

Корячиться и дрожать. Дрожать и корячиться.

Ненавистный лязг будильника.

Вымученная зарядка.

Скобление седой щетины, оголяющей впалые морщинистые щёки.

Втискивание полусонного, то ли полуживого, то ли полумёртвого организма в маршрутку.

Грязно-серые стены издательства, которые отнимали молодость, стремления, здоровье, а всё чаще и саму жизнь у стольких, ещё казалось бы, вчера полных надежд цветущих людей…

– Добрый вечер, – прямо под ухом Политовского раздался женский голос. – Можно программку?

– Можно. Добрый, – механически раздельно ответил Политовский, робко взглянув на соседку по ложе.

Молодая женщина встряхнула головой, и по обнажённой спине рассыпались густые каштановые волосы.

– А это вам в качестве компенсации, – Политовский вздрогнул, ощутив после лёгкого касания её пальцев в своей руке конфету.

– Сегодня Розину поёт Ольга Нагорная, – хором сказали они, затем замерли, как дети, удачно пошутившие в чужом взрослом обществе, и дружно рассмеялись.

– Видимо, самое время знакомиться, – многозначительно сказала она, протянув руку. – Анна.

– Политовский, – кратко представился он, опуская плохо запоминающиеся Сергей Андреевич, и осторожно пожал её тёплые пальцы.

И тут он почувствовал, как, может, помимо его воли в нём просыпается какой-то бес обольщения, как со дна памяти поднимаются, думалось, навсегда затонувшие искромётные пассажи, многозначительные философизмы и едкие сарказмы. Он не узнавал самое себя, с восторгом замечая, как из него извергаются целые фонтаны головокружительного обаяния.

Она самозабвенно хохотала, запрокидывая, как породистая лошадка, голову с каштановой гривой.

Казалось, дух божественного Россини витал над нами.

Наконец погас свет. Тусклыми светлячками метались по залу включённые мобильники опоздавших зрителей, мечущихся в поисках своего места. Оркестровая яма привычно светилась в непривычном беззвучии.

Дирижёрская палочка взметнулась ввысь, и полилась увертюра. Политовский закрыл от умиления глаза. Ему чудилось, что вот эти звуки, живущие в нем самом, наконец-то, вырвались на волю, возвращая миру утраченную гармонию…

 

Спускаясь по мраморной лестнице по окончании спектакля, Политовский как-то нечаянно бросил взгляд на выплывающую навстречу колоритную пару – очаровательную женщину с каштановыми волосами и импозантного бритоголового по моде мужчину средних лет, галантно поддерживающего даму под локоть. Он быстро догадался, кто это, и украдкой подмигнул своему отражению.

К списку номеров журнала «Кольцо А» | К содержанию номера