Сергей Левин

Рассказы-воспоминания

История старого велосипеда


Мишка и Петька были ровесниками, сколько помнили себя — всегда вместе. Да и не мудрено, двоюродные братья, как-никак. У Мишки еще сестренка помладше и братишка, а тот — совсем малыш. Мишка их любил, оберегал, учил жизни на правах старшего. Но с Петькой он проводил времени гораздо больше. И жили они в соседних домах. Два дома стояли рядом. Мишкин дом — большой. Таким стал он не сразу, а после того, как за пару десятков лет пристроили веранду с одной стороны, еще один этаж сверху, а потом и комнату уже с другой стороны. Семья большая. Петька жил в маленьком доме с мамой. Был и участок земли вокруг каждого дома. Неудивительно, что один — большой, а другой — гораздо меньше. Сами догадаетесь, какой из них. Мамы наших мальчиков были родными сестрами, более того — близняшками. Они очень походили одна на другую, но все же их различали, никто не мог перепутать. Мишкина мама Наталья вышла замуж за Николая, мужика работящего, толкового. Родился у них сын, потом дочка Елена, а недавно и малыш Васька. Николай постепенно достроил их дом, хозяйство вел строго. Сам работал много, жена от него не отставала и уже старшего сына приучал трудиться. А вот Петькина мама Валентина в свое время замуж выскочила неудачно. То ли не хотела от сестры отстать, то ли еще какая причина нашлась, нам не ведомая. Но замуж-то выскочила, забеременела Петькой, а мужика и след простыл, будто и не появлялся вообще. Потом развод прислал.

Раз так уж получилось, жили все они как одна семья. Два дома рядом, участок земли — один общий. Знали, конечно же, где они разделяются, в документах все прописано, но никакого забора или даже малой ограды между ними не ставили. А в страдную пору работали в саду и огороде все вместе. Земля там хорошая. Давно заметили, что возле домика Валентины, яблони щедрее на урожай, и груши получше, и помидоры какие-то особенно вкусные. По этому поводу шутили, будто «умеет Валька приворожить солнышко». А когда она не могла услышать, Николай еще отпускал шуточки в ее адрес, что, дескать, других уже приворожить не получается. Но шутил он по-доброму, понимал, что ей и сыну хорошо с ними вместе жить, в достатке, в сытости. Да и почему бы нет? Все работают, всем друг с другом делятся, мальчишки растут вместе, сорванцы неразлучные, дома все есть, что нужно. Никакой роскоши нет, и не надо, обходились без нее всегда. А так жизнь правильная. Понимал Николай, что эта правильная жизнь большого семейства в первую очередь опирается на него. Всем хорошо, никто не обижен, но и Хозяин есть. Об этом знают и помнят. Хотел, чтобы Мишка видел пример отца и учился бы от него. Сам понимал, что наставления его парню сейчас не нужны, а то возраст такой, что станет нарочно наоборот делать, а пусть растет и сам все понимать учится.

Иногда во взгляде Валентины Николай мог разглядеть какую-то печаль. Заметить-то он мог, но понять причины этого совсем не желал. Не с чего, у них все есть! А если чего-нибудь нужно, сказать может, не чужие. Одна семья! С Натальей наблюдением своим не делился, обсуждать тем более не хотел. Нечего обсуждать, мало ли какая у бабы хворь, его не касается. Разберется. А надо будет — с сестрой обсудит. А если от него помощь потребуется — он всегда помочь готов, она знает. Наталья прекрасно понимала сестрину печаль, и ей она была очень даже понятна, но тут помочь не могла.

В то лето отец посмотрел на подросших мальчишек и решил, что пора им уже осваивать большой велосипед. В старом чулане стояло это чудо техники. В доме велосипед появился очень давно. Жена Николаю рассказала, что дед его привез когда-то в качестве трофея. И каталось на нем уже не одно поколение. Но что удивительно? Велосипед оставался как новый. Казалось бы, старый драндулет, должен смотреться уродцем, так нет же, он оставался красавцем и в глазах теперь уже внуков. Была в этом велосипеде неразгаданная тайна вечной молодости. Конечно, ухаживали за ним как следует, протирали, хранили в сухости, заботились. Но возраст никто ведь не отменял! И что вы думаете, это заметно? Ничуть. Оставался всегда исправным и детали ни одной менять не пришлось. С секретом он оказался.

У Мишки был до этого велосипед детский, кататься они с Петькой давно научились, причем довольно лихо, а теперь вот подросли, так что пора им пересаживаться на настоящий. Николай зашел в чулан, осмотрел чудо техники, поддул шины насосом, проверил цепь, руль, опустил седло пониже. Делал все это и любовался. Потом вывел железного коня во двор, позвал Мишку и вручил. У того глаза загорелись, давно ждал этого. Отец посадил сына на него, убедился: тот уже справится, только вот седло еще чуть пониже опустить нужно, что и проделал. Мишка лихо налег на педали и помчался к Петьке. Понятное дело, что с того же дня оба парня катались на велосипеде до одурения. Видели их то одного, то другого мчащимися по дорожкам и через поля и юркающими по лесным тропкам, подпрыгивая на корягах, могли проезжать через пески, прорывались сквозь лужи и ручьи после дождей. Велосипед одолевал любые препятствия. И такой красивый — словами не описать. Вы думаете, что другие мальчишки могли посмеяться над этим старым велосипедом? Никогда. Даже из скрытой зависти. Надо заметить, что и Петька, и Мишка росли ребятами компанейскими, дружили с остальными. Конечно же, те парни тоже хотели прокатиться, и им они охотно это давали. У тех — свои велосипеды, новые, и хорошие тоже, но не такие. У наших ребят он хоть и старый, но самый лучший, даже спорить об этом излишне. Это было такое хорошее лето!

Родители Мишки налюбоваться не могли, как он ловко справлялся со своей машиной, какие трюки на ней делать научился. А вместе с тем видели, что вечером всегда и грязь с него смывал, и протирал, где нужно, не бросал его где попало. Справедливости ради нужно отметить: после Петькиного катания и тот заботился ничуть не хуже.

Николай радовался, но понимал, что велосипед этот замечательный не только старый, но он и единственный у выросших ребят. Да еще кто-то из соседей по-доброму пошутил, что мол все своим пацанам покупают, а прижимистый Николай вытащил старье из чулана. Этот сосед — мужик незлой, но всегда немного завистливый. Николай зарабатывал вполне достаточно, решил к Мишкиному дню рождения новый купить. Что и сделал. Новый красавец-велосипед был ему вручен. Очень понравился имениннику. Мишка прямо перед гостями сделал на нем круг, слез довольный. Петька был уверен, что теперь и он прокатится, но всех позвали к столу. Так что Петька только на следующее утро опробовал нового коня. Хорош оказался, но старый ему казался привычнее. Зато теперь можно ребятам не чередоваться, а вместе кататься, рядом. Чаще Мишка седлал свой новый, а Петька — старый. Но и наоборот тоже. Однажды они уехали вдвоем на озеро, купались там, рыбу удили. День стоял жаркий. Думалось Мишке тогда: «До чего же хорошо все, а лучше всего то, что Петька всегда рядом. Он и брат, и лучший друг. А без него ничего бы и не было. А если бы представить, как это без Петьки? А ничего и не надо по-другому!»

Такие вдруг мысли замелькали в еще детской голове. И ничего странного в этих мыслях нет. Правильно. Как не любить своего и брата, и друга лучшего в одном лице?

Мальчишки вернулись домой. Заехали во двор, спешились. Петька повел по привычке старый велосипед в сарай Мишкиного дома, но тот остановил его.

— Петька, это теперь, ну, твой велосипед будет. Ты братан мой, для тебя ничего не жалко, понял? — произнес Мишка тихо и убедительно.

— Спасибо, Мишка. И мне тоже. Мы всегда вместе будем! — отвечал ему Петька и впервые повел велосипед в сторону своего домика.

Взрослые видели это, значения не придали. Однако же Мишка вечером сказал маме, что старый велосипед теперь Петькин будет. А отцу не сказал, но ведь достаточно и маме, не обязательно всем трезвонить.

А на следующий год много всего разного произошло. На работе у Николая с появлением нового начальства как-то испортилась ситуация. Прежнего взаимопонимания не осталось, от него хотели каких-то перемен, а он этого понимать даже не хотел, старался делать все по-прежнему. К тому же год выдался неурожайным, да еще и смерч пронесся в их краях, такого даже старики в прошлом не помнили. Дом пришлось наспех ремонтировать. Полно свалилось на Николая забот, и он хотел помощи от всех домочадцев. А тут вдруг у Валентины наметилась какая-то личная жизнь, времени она другого не нашла. Он ворчал по этому поводу, ей старался прямо не говорить, хотел через Наталью повлиять на нее, но жена не хотела его слушать, всецело обеспокоенная тем, как сложится у сестры ее выстраданное долгожданное счастье. Николай понять это мог, но обижался, что оказывается, будто все прожитые вместе сытые годы, когда и у нее, и у сына ее было все, зачислялись в годы долгого несчастья. «Не знаете вы все, что такое несчастье, не хлебнули, как я в свое время», — думал он, но старался вслух об этом говорить поменьше.

А все шло своим чередом. Валентина вышла замуж. Новый ее муж Виктор поселился в домике. Они решили вести свое хозяйство сами. А это что значит? Правильно. Участок пришлось поделить по той самой линии, которая в документах обозначалась, а в жизни все знали, где она проходит, но не воспринимали ее всерьез. Ставить забор было бы излишним, но изгородь все же сделали. Николай поглядывал за нее с печалью, вспоминая всякий раз, сколько ему пришлось лопатой поработать на Валькином участке, да сколько удобрений в ту землю втюхать. Даже обидно делалось. А теперь что, кому-то это досталось? А урожай опять у Вальки выдался лучше, вечно так, но раньше смеялись, когда все общим было. А о том, что Валька работала всегда на общей земле ничуть не меньше, что однажды надорвалась и в больницу попала, он почему-то не вспоминал. Нет, не забыл он, забудешь такое, как же. Просто нынче не вспомнил.

А мужик новый вроде бы и работящий, но какой-то странный попался. Сам о себе рассказывать не любил, вообще говорил мало. Другие о нем тоже не знали толком. Ходили слухи, что в молодости какие-то были неприятности, даже сидел по малолетству за «хулиганку». Вполне может быть. Николаю тоже нашлось бы, что о себе вспомнить. Тот еще был хулиган, только не замели его. А кабы замели — имел бы строчку в биографии. Но Виктор — себе на уме. Это и раздражало. Конечно, поначалу нелегко оказалось, но стали учиться вести хозяйство по отдельности. Когда все ладилось, так и пусть себе, но нередко Валька обнаруживала, что у них то дрова кончились, то на оплату за свет или еще что-нибудь денег нет, прибегала к ним, просила выручить, в долг дать, подбросить. Отдавала нерегулярно. Почему-то они с Натальей должны были Валькины проблемы решать, а не муж ее драгоценный, счастье ее, видите ли, «выстраданное». Порывался Николай все ей, бесстыжей, высказать, но жена умела его остановить всякий раз.

А у Петьки появился отчим. Он не знал, радоваться этому или нет. С одной стороны он видел, что маме так лучше, а с другой — он и не страдал от безотцовства. Вырос в доме, где мужик был настоящий, понимал, что Николай не отец ему, но уж чего-чего, а заботы от него доставалось поболе, нежели от иного родного папаши. Виктор не стремился особо с Петькой общаться, а тот, как и прежде, проводил больше времени в доме у Мишки или катаясь с братом на велосипедах. Мишка оставался рядом — это главное.

Через какое-то время Виктор явился домой пьяным, устроил шум, в соседнем доме слышали его брань. Николай с Натальей выскочили, готовые прийти Вале на помощь, но там все быстро затихло. Все же зашли в дом, но она уверила, что ничего не произошло, ну выпил он, с кем не бывает? Теперь они прислушивались к происходящему у соседей, но ничего подозрительного не повторялось. Однако же беда пришла. Виктор явился однажды снова в неподходящем виде, к тому же и зол был на кого-то в тот день, а гнев свой неуемный обрушил на жену. Петька услышал как закричала мама, ворвался в комнату, где отчим лупил мать палкой по лицу, бросился на него, укусил больно. А Виктор рассвирепел от боли, сломал ему руку, да так отшвырнул, что несчастный мальчишка ударился головой об угол печки, рухнул без сознания. Страшно закричала Валентина. А отчим то ли протрезвел тут же, то ли и так пьяной башкой сообразил, что наделал. Но он как дал деру прочь подальше, сиганув через окно, что подоспевшие на крик Николай и Наталья, его не увидели. Его вообще больше не видели нигде. Оно и к лучшему, мальчишку спасать нужно было.

Петька пролежал в больнице, поначалу оставался без сознания, потом потихоньку стал соображать, вспоминать, говорить. Через некоторое время он уже стал почти совсем привычным Петькой. Только с рукой оказалась проблема посерьезней: перелом сложный, сустав затронут. Ему операцию сделали, а после этого еще надолго руку оставили в гипсе. Он с гипсом и вернулся домой.

Мишкины родители позвали Наталью на разговор. Николай говорил напрямую, «что мол нужно опять жить одним домом, вот чем кончаются эти поиски своего счастья на стороне». Сказал, что изгородь эту дурацкую сегодня же готов снять к черту. Был уверен: все будет, как он скажет, потому что порядок бывает только там, где он берет бразды в руки. Однако же Валентина выслушала их, посмотрела внимательно в глаза и произнесла тихо и уверенно:

— Спасибо вам, родные. За все, за всю прежнюю жизнь, за спасение Петьки, но я решила все-таки продолжать жить сама. Знаю, как это трудно, но страшнее того, что уже случилось, не будет. А мы с Петькой теперь сильнее стали, справимся. Я взрослая, должна свою жизнь сама строить. А потом, кто знает, может и найду я свое счастье, не как в тот раз. — Валя даже улыбнулась.

Воцарилась тишина. Наталья понимала сестру, жалела. Николай сильно обиделся. «Счастья она опять захотела. Сколько волка ни корми…» — вертелось в его голове.

Изгородь осталась. Никто так уж особенно ни с кем не поссорился. Мишка теперь больше с другими ребятами гонял на велосипеде, у Петьки бывал почти каждый день. Тот — все так же, с гипсом на руке, ему еще трудно было при ярком свете, мог читать, но глаза уставали быстро. Проходя мимо Петькиного окна, почти всегда Мишка видел, как тот смотрел на улицу. Да, это не тот уже Петька, врач и сказал, что еще долго лечиться нужно.

Что же делать? Пусть он и лечится, раз нужно. Вспомнил как отец при нем проворчал, что хотели они мол сами жить, и вот результат. Плохо им было раньше? С этими мыслями Мишка пошел к Петькиному дому, перешагнул через ограду, открыл нужную дверь. Его старый, но такой неповторимо красивый велосипед стоял на своем месте. На нем давно никто не катался. Мишка заметил пыль на раме и на седле. Он взял велосипед и вместе с ним вернулся домой, где стал пристально осматривать, стирать пыль и чуть ли не вслух обещать железному другу, что никогда уже и никому не отдаст.

— Ты же мой, ты всегда мой, был, есть и будешь. Мы опять вместе. Ты ждал этого? — появилась у Мишки даже строгость в голосе вместе с нежностью.

— Да я твой, не бросай меня больше, — воображал он ответ железного существа.

— Нет, ну, я же прав. Он же больной, в гипсе, кататься не может. Да и головой стукнулся, дураком теперь, чего доброго, останется, а тебе у них стоять, где ты никому не нужен? Нет. — рассуждал Мишка, не вспоминая, что «он» — это брат и лучший друг. — Мамке своей «спасибо» скажи, ей чего-то не хватало, сама хотела жить.

Отцу Мишка сказал, что велосипед забрал себе обратно. Он же их по праву, в самом-то деле! Не так ли? Решил и забрал.

— Ну и правильно, раз уж решил. И не говори ничего больше. Знаешь, что он твой, — забирай. Не оправдывайся, расти мужиком, пусть другие знают, с кем дело имеют! А младшие — пример берут!


Поступок


Когда-то нам досталось сокровище. Это я теперь понимаю, а в тот день запомнилась тяжесть журналов в виде перетянутых веревками пачек. Мы с папой приехали туда утром, долго сидели и пили чай с хозяйкой, слушали ее жалобы на болячки, на соседей по коммуналке, на старость. Она все время спрашивала, помню ли я, как ее сестра называла меня, еще маленького. Это раздражало. Мне было уже лет, примерно, двенадцать, все раздражало, но я старался терпеть.

— Помнишь, Сережа, ты ведь кто? Мировой…?

— Парень, — мычал я в ответ, отводя глаза, украдкой смотрел на отца, он все понимал, взглядом велел вести себя спокойно.

И я смотрел в окно. А окно ее комнатки выходило на Исаакиевский собор с той его стороны, где на колоннах осталось больше всего отметин от снарядов. Снег шел с утра и набирал силу.

Старушка жила одна. А до этого всю жизнь прожила с сестрой, которая сравнительно недавно умерла. Сестры были подругами моей бабушки с юной поры. Они назывались у нас «докторшами». Старшая была терапевтом, а младшая проработала всю жизнь в лаборатории. Обе никогда не выходили замуж. Когда я был маленьким, с бабушкой и реже с родителями мы гостили у них часто. Сестры радовались нашему появлению, вертелись вокруг меня, что-нибудь рассказывали, играли со мной, читали. Мне, маленькому, это нравилось, к «докторшам» сходить не нужно было уговаривать, хотя в какой-то момент «мировой парень» стал смущать, а они этого не понимали. Потом умерла моя бабушка, а через несколько лет — старшая из сестер. Папа старался навещать, помогать, и с мамой вместе бывали, меня норовили с собой брать, а мне уже не хотелось.

Я думал, что «докторши» всю свою жизнь провели неразлучно вдвоем, и оказалось, что это не совсем так. Бывали долгие перерывы. Точнее, была долгая разлука, потому что у старшей сестры случилась тюрьма, война, ссылка. Последнее, может, не считается, просто должна была жить там, где предписано. А когда все это закончилось, они снова оказались наконец-то вдвоем и неразлучно. Многое я узнал о них уже потом. Не слишком подробно по годам, спросить некого. А тогда запоминались обрывки разговоров, в oсновном, о пустяках житейских, какие-то истории.

Помню, как родители поведали им, что каждое лето встречаем там, где проводим отпуск, Анастасию Цветаеву. А старшая сестра познакомилась с ней еще очень давно, они то ли срок отбывали вместе, то ли ссылку, а, может быть, и то, и другое, если такое возможно. Она просила при случае привет ей передать. Привет мы не передали, потому что подойти сочли неприличным. Мне запомнилась Анастасия Ивановна своим обликом: худая, строгий взгляд, всегда с посохом, ходила быстро. Одевалась предельно просто. Запоминались грубые ботинки и неизменная шапочка. Ботинки наверняка были очень удобными, потому что все видели ее стремительный шаг. А вот шерстяная шапочка на голове летом немного удивляла. Шапочка вязаная, рисунок — нехитрый узор елочкой либо бледно-зеленого цвета, либо вроде крем-брюле. Такие шапочки зимой носили многие: горожане, любившие простоту в одежде, лыжники, дети (тогда уж непременно с помпоном, а взрослые чаще без него). А еще почему-то их носили герои-вожди, боровшиеся за независимость Гвинеи-Бисау и Островов Зеленого Мыса. На фотографиях и в телерепортажах такая шапочка была на них обязательна вместе с автоматом Калашникова. Был ли помпон и у них — не помню, скорее всего, что нет.

Анастасия Ивановна проводила лето с внучкой, жили в соседнем поселке, что располагался в нескольких километрах от нашего по шоссе. Они ходили туда и обратно только пешком, вдвоем, быстрым шагом, говорили на английском (так бабушка старалась, чтобы лето не прошло впустую). Почему мои родители не подошли к ней передать привет от давней подруги по несчастью? Не знаю. Постеснялись, я думаю. Не исключаю, причиной тому явилась стайка бородатых молодых людей, что почти неизменно находилась поблизости, на некотором расстоянии, бросая взгляды в их сторону, нередко следуя по пятам, но оставаясь все же поодаль. Я многого не понимал, но запомнил эту сцену: жаркий полдень, А.И. с внучкой остановились передохнуть, воды попить, и стайка преследователей замерла, тронулись с места — и те вслед, глядя с восторгом. Фантазия моя рисовала некую тайну, будто под видом по-простецки одетой худой бабушки явился пришелец из другого мира или времени, и ведь по существу я оказался недалек от истины. А запомнил-то я совсем по другой причине. Не прошло и получаса, как встретил нашего хозяйского пса, любимца всех дачников. Он исчез из дома за два дня до того, мы его обыскались. Причем, дачники искали, а хозяева особенно не волновались, видимо, знали что-то или догадывались. Так вот, бежал наш любимый пес в стае других, а впереди на некотором расстоянии кокетливо семенила ножками средних размеров собаченция. Та приостановилась, и эти, будто по команде, замерли, зло переглядываясь только друг с другом, на нее смотреть не смели, лишь принюхивались. Я по наивности стал звать нашего по имени, тот не сразу повернул ко мне морду, и я запомнил его ставший вдруг чужим взгляд. А он снова побежал вместе со всеми, преследуя «красотку». На пса я обиделся, а его лохматая компания напомнила ту, другую. Понимаю, что сравнение некрасивое, но я же тогда обиделся.

А старая докторша предложила папе забрать журналы. Они с сестрой уже давно выписывали каждый год «Новый мир». Стопки его занимали много места в крохотной комнате. Старушка постепенно теряла зрение, сама уже читала с трудом. Тяжелые пакеты пришлось в два приема перевозить домой. Было холодно, веревка больно резала ладонь. Мы долго прождали на автобусной остановке, а в снег поставить пакет нельзя. Провозились дотемна. Воскресный день для меня потрачен был зря.

Папа потом долго все потрошил, перебирал, составлял, относил переплетчику, и в итоге на наших полках оказались симпатичные серые тома из выбранных сочинений. Получилось немало томов. Каждый вышел крупным, тяжелым. В него входило по многу произведений. Я стал постарше, добрался до них и понял, что у нас на полках — сокровище. Что-то проглатывал быстро, что-то перечитывал по нескольку раз. Открыл для себя Ю. Трифонова, и его повести мог читать снова и снова ночи напролет, обнаружив, что как-то по-своему чувствую те годы, в которых происходит повествование, и автор мне стал необъяснимо близок. Оказалось очень интересно и не менее увлекательно читать критику, статьи Лакшина, например. Короче, я долго сидел в этих томах, другого читать не хотел, отчего пробелов и перекосов в моем чтении осталось по сей день слишком много.

В десятом классе учитель литературы Сергей Васильевич дал нам задание написать сочинение по книге о Великой Отечественной Войне, но каждый волен был выбрать произведение самостоятельно, не по списку.

Об учителе нашем следует рассказать особо. Беда в том, что он уже попал на страницы художественной литературы. Недавно бывшая ученица нашей школы, теперь известная петербургская писательница (прекрасно ее помню, она закончила за два года до нас), выпустила книгу. Книга — о школе, и главным персонажем стала ее учительница английского, которую и наш класс хорошо запомнил, светлая ей память. Конечно, написать о школе и не вспомнить литератора и к тому же завуча нашего, Сергея Васильевича, невозможно. Он в книге присутствует со всеми неповторимыми цитатами из его уроков.

«Под стать Дикому и Кабаниха», — хрестоматийный пример, конечно же, в книге приведенный. Таких выражений полно. Рассказывается о нем там, цитаты, что стали паролем для нашей школы в те годы, приводятся точно, есть над чем посмеяться. И вывод можно сделать: до чего же плохо преподавалась литература, бедные мы, несчастные. А так ли это?

Сергей Васильевич, он же «Сервант», — прозвище кем-то впопыхах придуманное, таковым и переходило из класса в класс, из года в год. Прозвище ему не соответствовало никак. Ничего мебельного, громоздкого в нем не обнаруживалось. Он был пожилым человеком небольшого роста, всегда в одном и том же заношенном синем костюме. Прядь седеющих рыжих волос зачесывал в сторону, на лице — тяжелый румянец давнего гипертоника. Oн страдал головными болями, ходил прямо, под мышкой держал папочку, когда перемещался по школе. А на работу и с работы носил старый портфель. Он был одинок, жил недалеко от меня, ходил всегда только пешком. И я тоже ходил пешком (пока не обленился), видел его каждое утро.

Как завуч он нередко сидел на уроках других учителей, начиная с младших классов, литературу и русский вел только у старшеклассников. Но зато всех учеников школы знал прекрасно еще до того, как начинал сам вести у них занятия. Первый урок его в нашем классе мне запомнился надолго. Он вышел вместо заболевшей учительницы, темой были «Мертвые души». Зачем-то вызвал меня к доске. Я не готовился к урокам литературы, считал, что достаточно прочитать произведение. Не более того. Кстати, тоже не всегда. К примеру, «Что делать?» я честно попытался прочесть, но после нескольких страниц пожалел себя. Выйдя к доске тогда, я что-то пролепетал насчет Чичикова. Он не перебивал, слушал подчеркнуто внимательно. Я закончил, замолчал, а он продолжал на меня смотреть, через несколько секунд пожал плечами и с печалью в голосе заговорил, обращаясь к классу. О чем он говорил? Понятное дело: ответ пустой, отпущен какой-то набор фраз без всякого смысла. Это я и сам знал.

— А что самое удручающее, — он даже сделал паузу, — Какая убогая речь!

Не помню, сказал ли он что-то еще, мне было уже этого достаточно. Это я-то, любитель травить анекдоты, считавший себя в этом чуть ли не первым среди одноклассников. Но сам прекрасно понимал, что он прав.

После он уже вел у нас уроки литературы. Все было строго по программе, никаких вольностей. Мы ничего о нем толком не знали. Порой сочиняли небылицы. Мы даже не знали, воевал ли он. Никаких наградных планок на пиджаке у него не было, никогда ничего о себе он не рассказывал. А если не воевал? Значит, сидел? Тоже ничего мы не знали. На переменах он умел почти внезапно появиться в туалете, и разгоняя от лица ладонью густой табачный дым, произнести: «Так-так, все те же…» И происходила конфискация.

Как я уже сказал, никаких вольностей и отклонений от программы не было и быть не могло, все расставлялось по полочкам, темы сочинений давались, какие и положено. В упрек ставилось отсутствие или недобор пафоса, если тема сочинения назначалась какая-нибудь советская. Некоторым отклонением нам показалось, что о поэзии Серебряного века, мы проговорили дольше отведенного на это программой времени. Когда он, человек без эмоций, говорил о Блоке, в глазах появлялась искорка. Почему-то он считал нужным растолковать разницу между символистами и акмеистами, а уж разницу между футуристами и остальными мы и сами отлично видели, а он рассказывал про их первые скандальные выступления. Слушать его было на тех уроках интересно. И все эти футуристические безобразия когда-то происходили совсем недалеко от нашей школы, и Блок жил очень близко от нас. А окна кабинета физики выходили на дом, где Пушкин какое-то время жил, к мемориальной доске напротив мы так привыкли, что даже не придавали значения. А ведь подумать только, Пушкин — в доме напротив!

Однако же от темы урока Сергей Васильевич никогда не отвлекался, на личные темы не говорил. Не стремился покорить нас чем-нибудь. По крайней мере не показывал этого. Он из того поколения, которое научено было за собой следить. Он такой не один. Были и другие. Умели, не выходя за рамки программы, давать не только свой материал, но и научить гораздо более важному. Помню, как в пятом классе мы пришли на ботанику. А учительница стала к каждому обращаться только на «вы», иначе у нее невозможно было. Нам, дуракам, даже смешно сделалось. Такого никогда ни от кого мы не слышали. Это теперь я понимаю, что она попросту учила уважать ЧЕЛОВЕКА. Она же на эту тему не рассуждала, цитат не приводила. Тоже была из того же натерпевшегося поколения.

И случилась одна история, ставшая тайной, а знали о ней только Сергей Васильевич и я.

Итак, вернемся. Сергей Васильевич вдруг дает задание написать сочинение о Войне по произведению, которое каждый волен сам выбрать. Мне и думать долго не пришлось. Залез в один из заветных томов, а там — В. Быков, три его повести подряд. Выбрал, конечно же, ту, что мне показалась самой сильной — «Мертвым не больно». И сочинение по нему написал.

Я не ведал, что публикация в журнале тогда оказалась единственной, а с повестью возникли проблемы. Учитель после урока подошел ко мне и деликатно попросил дать эту повесть почитать, на два дня, не больше. Я не понял, почему это он сказал один на один. А заветный том, где жила повесть, в тот день лежал в моем портфеле. Я достал и отдал ему, объяснив только, что там — журнальная подборка, и среди прочего — эта повесть. A он меня поблагодарил. Портфель мой сделался легче.

По дороге домой я зачем-то стал вспоминать, что же еще таилось под серым переплетом этого тома. А через секунду понял, что вспоминаю об этом не просто так. Дома проверил остальные. Так и есть. Сервант получил от меня тот единственный том, где под переплетом ко всему прочему прятался и Солженицын.

На два дня. И закладки я никакой не оставил. Решил, что он сам найдет нужное. Теперь уж точно найдет, нужнее некуда. Напомню, что на дворе стоял семьдесят шестой год прошлого столетия.

И я ждал, родителям ничего не сказал. В школе на другой день старался даже не появляться на том этаже, где его кабинет

Два дня тянулись дольше обычного. Очередной урок литературы закончился. Сергей Васильевич попросил меня задержаться. В ногах моих возникло странное ощущение. Когда мы остались вдвоем, он посмотрел на меня внимательно, достал книгу, отдал мне и еще раз поблагодарил. И ни слова не сказал ни о чем. А за то сочинение пятерку не поставил, потому что я умудрился сделать дурацкую грамматическую ошибку, ее он отметил в тетради жирно красным цветом.


Лекция


Давным-давно в конце семидесятых, когда еще ничто не предвещало глобальных перемен, а я учился в своем замечательном мединституте, случилось одно событие. Ничего особенного, но пришлось его хорошо запомнить, хотя предпочитаю запоминать более приятное.

Будущим докторам, как и будущим педагогам и, почему-то, специалистам сельского хозяйства полагалось прослушать курс под названием «Научный атеизм». Ну, раз уж предписано, то и выполнялось: часы в расписании, лекции, семинары, зачет. Учебника не выдали. Один преподаватель и лекции читал, и занятия проводил, и зачет принимал. Как я потом понял, программы курса не было, или ее обрисовали в общих чертах. Поэтому наш преподаватель составил ее для себя сам. Если нет учебника, а впереди маячит зачет, то приходится ходить на лекции. Собиралась полная аудитория.

Лектором он оказался хорошим: речью владел, голос поставлен, на месте не стоял, обращался в нужный момент к кому-то в зале. Kороче, все делал «по науке». Темами лекций стали основные мировые религии, их история, развитие, влияние прежде и сейчас. Учитывая наше полнейшее невежество в данном вопросе вкупе с его умелым чтением, становилось интересно, понятно. И от лекции к лекции мы с тоской oжидали, когда же товарищ заговорит об атеизме (и все сразу обратится в скуку), но не дождались. Эта ситуация в какой-то момент стала интригующей. Среди студентов расползлись слухи, что наш лектор в прошлом учился, а потом и преподавал в Духовной Академии, еще какие-то небылицы.

Раз уж читалось о мировых религиях, то в один прекрасный день пришла очередь новой темы. По понятным причинам некоторые ожидали ее с опаской.

— Сегодня наша тема — «Иудаизм и (после небольшой паузы) сионизм», — провозгласил лектор.

Нa нем в тот день надет был светло-коричневый костюм. Он стоял посреди небольшой сцены в аудитории, освещенный пробившимся из окна лучом солнца. Картинка. Все молчали.

Он начал с истоков, бегло рассказал об исходе Авраама «из земли своей», расселении на обетованной земле, образовании двенадцати колен, про египетский плен, возвращение после сорокалетнего кочевья в пустыне, и так далее, галопом. Ему явно хотелось оставить побольше времени на вопросы современности. И он оставил.

Оставил на то, что обозначил второй темой. И тут началось. Он поведал притихшим студентам об опутавшей мир паутине заговора, о тайном мировом правительстве, чьими марионетками являются руководители ведущих держав, и лишь последний в мире островок в размерах одной шестой части суши еще смело держится, не давая щупальцам опутать и себя. Вздохнув, он задушевно и доверительно стал объяснять, на какие меры приходится идти порой ради общего спасения.

— Вы поймите, они же живут среди нас, учатся и работают. Многие из них — прекрасные люди, а сколько талантливых — не нужно объяснять. У них может и не быть никаких особых намерений, но при этом каждый уже включен в сеть, их роль предопределена мировой системой.

Он сделал исторический экскурс, чтобы мы поняли, насколько враг коварен и беспощаден. Не пожалеет никого ради достижения цели. Заметил походя, что Гитлер не собирался евреев уничтожать, но сионистские лидеры прижали беднягу к стенке и заставили. Дело, напомню, происходило давно. В газетах такого еще не писали. «Новизна» добавляла жару.

В аудитории уже не было так тихо как в начале лекции. Нарастал легкий гул, становился сильнее.

— Мы хотим справедливости по отношению ко всем. Говорят, что нельзя мол ограничивать в приеме на работу, на учебу, на должности. Но если не забывать, что им предписана роль и тем, кто держит в руках нити, нужны свои люди, получившие хорошее образование, на важных постах? Чем выше положение, тем глубже и опаснее возможное влияние. Нравится или нет, но есть много таких мест, где нужна чистая анкета, а ради общего блага нужно поступиться некоей обманчивой справедливостью!

Я слушал все это, глядя в пол. Шум вокруг нарастал. А он легко перескакивал на мелочи, рассказывал, как незаметно повсюду расставлены зловещие знаки: в украшениях зданий, в решетках парковых оград. Поведал, что даже в старом корпусе одной нашей клиники из плиток пола выложено что-то шестиконечное. И это появилось отнюдь не случайно. На уровне подсознания таким образом достигается подчинение. А долг каждого — уметь увидеть, выявить, ликвидировать. Его голос, интонация постепенно изменились. Если начинал медленно и спокойно, то сейчас ускорил темп и голосом поднялся на октаву повыше.

Справа и слева некоторые не удержались и начали выкрикивать с мест: «Правильно! Только так!» Я оглянулся вокруг себя. Ожидал увидеть лица, превратившиеся в рожи. Однако то, что я увидел, оказалось еще хуже: лица многих моих однокурсников засияли от просветления, будто с людей сняли разом давно тяготивший груз. Словно сдвинули тяжелую крышку, что не давала вздохнуть и распрямиться. Прежде — нельзя, а теперь — МОЖНО!

Было ли страшно? Да. Противно? Еще как! И вдруг я понял то, чего не мог понять прежде. Не мог себе представить, каким образом люди могут разом отвергнуть все, что наработано долгой историей, чему учили лучшие умы в хороших книгах. Вдруг оказалось, что путь от детства и юности, где были мама, папа, школа и добрые учителя, Моцарт и Бетховен, Дюрер и Рафаэль, до пулемета, направленного на голых людей над расстрельной ямой, прост и краток. Сдвинуть ту самую тяжелую крышку — и все дела. На раз-два! Проще некуда. Опять же, легче, когда все вместе. Это как кто-то подскажет, что незачем сдерживаться, если газы переполняют. Чего стыдиться, так природа-матушка устроила, давайте-ка все вместе… Молодцы, отлично, весело! Запах? А он скоро пройдет, но зато каково облегчение!

В положенный час все закончилось. Он ответил на какие-то вопросы, покинул сцену. Студенты стали убирать тетради, вставать и уходить. Их лица снова сделались привычными. И я забрал свой портфель, пошел к выходу, стараясь вокруг не смотреть, только почувствовал, что внезапно стал намного старше.

Есть вещи, которые очень трудно понять. И легче порой жить в неведении, точнее, внушить себе непостижимость умом столь сложной проблемы, нежели получить однажды ответ, ужасный в своей простоте.


Госэкзамен


Тополиная пушинка попала в нос, я громко чихнул, что отозвалось головной болью. Спал совсем мало. Ноги шли вяло. Мог бы за шесть лет усвоить, что ночью перед экзаменом нужно спать, никакая лихорадочная зубрежка в голове ничего не оставит. Знал это, но зачем-то прыгал по книге от одного раздела к другому, и занятие это прекратил слишком поздно. А теперь шел я от метро к Институту тихим ровным шагом, аккуратно неся на плечах больную и тяжелую голову, словно боясь расплескать по дороге ее драгоценное содержимое.

Сегодня — госэкзамен по основной специальности, он же последний. Скорее бы все закончилось!

Порядок придумали такой: сперва каждый получает своего больного, его должен опросить, осмотреть, составить свое первое представление, после чего разговор о плане обследования и лечении — уже с экзаменатором. Кто прошел первую часть — отвечает дальше по билету.

Мне вручили бумажку с фамилией пациента и номером палаты.

Больной сидел на краешке кровати, ждал. Мужчина небольшого роста, худой, руки положил на колени. Пижама оказалась ему явно великовата. Из кармашка торчала газета. Очки в довольно грубой оправе сползали с переносицы. Он смотрел в сторону окна и скучал.

Стоило мне зайти, он оживился самую малость, когда узнал, что я и есть тот самый обещанный студент.

Я представился. Он смерил меня взглядом. И вообще смотрел так, будто сам экзаменует. Я сделал вид, что этого не замечаю. Хотелось побыстрее перейти к делу.

— Итак, какие у вас жалобы, где болит?

— Не болит. Да, не болит, а жалоб много.

Он начал перечислять. Звучало как давно выученный текст. Трудности с глотанием пищи, сначала слегка, а потом хуже. Сейчас может только пить, похудел быстро. Понятная история. Диагноз напрашивался уже из того, о чем он рассказал. Явно готовившим экзамен не хотелось никаких проблем. Для порядка я должен был спросить о том, чем он болел прежде, какие сопутствующие болезни известны теперь. Если свои жалобы он перечислял монотонно и без интереса, то теперь словно искорка промелькнула во взгляде. Больной смотрел на меня, словно оценивал, достоин ли я получить ответ, выдерживал паузу.

— Я спросил, чем вы еще болели, — напомнил я.

— Слышал, понял, — он не торопился отвечать, продолжая глядеть на меня. — Ладно, слушай. Я болел чумой, ты понял?

— Как, чумой? Вы это серьезно? — переспросил я, не задумываясь о бестактности.

— Вот, еще один не верит! — больной скривил губы. — Я тогда в армии служил. Мне двадцать лет всего-то было.

Он повысил голос, но я сделал вид, что не замечаю.

— Извините, пожалуйста. Верю, конечно же, просто это настолько редко…

— Конечно, что живой остался, небось не встречал таких? — больной сверлил меня взглядом.

— Вы правы, никогда не встречал.

Мне хотелось узнать подробности, но с другой стороны, временем совсем не располагал. Пока проводил осмотр, попросил его рассказать подробнее. Больному явно самому хотелось того же. Он тогда служил в Забайкалье у монгольской границы. Как все случилось — он не знает. Тогда в части заболело сразу четверо. Ясно, что инфекция, но военврач там оказался опытный, увидел их и забил тревогу сразу.

— Знаешь, студент, я тогда в санчасти лежал, соображал плохо, но помню, как доктор орал в телефон, требовал эпидотряд высылать, прямым текстом про чуму говорил, а там его матом, да так, что я из трубки слышал, а он снова свое повторяет.

У больного даже щеки порозовели. Он продолжал свой рассказ.

— Еще они не приехали, а нас быстренько — в полную изоляцию. Муха не могла пролететь. Комполка хотел было тоже на доктора наорать — тот ответил так, что полковник струхнул. Никого не подпускали близко, часовых вокруг поставили. Доктор к нам один заходил в каком-то балахоне специальном, очках больших. А когда приехал тот отряд, доктор сам уже с температурой лежал.

— И как дальше было? Вас вывезли в госпиталь?

— Не спеши, студент, — он поднял палец. — Эти приехали, злые, стали доктора требовать к себе быстро. А как узнали, что он уже вместе с нами лежит, поняли все. И началось.

— Что началось?

— А то, транспорт специальный вызвали. Больных отправляли, потом всю часть нужно было проверить, в изоляторе продержать. Они все там вверх дном перевернули, я уже не видел, нас увезли.

И он продолжал рассказывать, как их увозили. Как в окружном госпитале лечили в отдельном корпусе, где больше никого не было. Мне нужно было возвращаться на экзамен, но больной держал меня за рукав и рассказывал, рассказывал. Я так понял, что болезнь его протекала очень тяжело, мучительно, он в какой-то момент оказался на волосок от смерти, но все же выдюжил. И не все тогда выжили. Доктор умер через неделю.

Мне неловко было его прерывать. И все же пришлось сказать, что обязан вернуться на экзамен. Поблагодарил за рассказ, пожелал удачной операции и выздоровления. Но ему хотелось что-то еще мне сказать. Больной смотрел на меня жестко.

— А ты знаешь, тогда хреново мне было, но… — он запнулся, но на меня смотрел так же. — Знаешь, студент, вот лежал я там, к нам заходили только в спецкостюмах, масках, очках. Даже сапоги специальные надевали. Лиц не видно, но они боялись близко подойти, бздели, норовили подальше остаться. Понял, как боялись?

И больной вдруг улыбнулся, на мгновение, но я заметил.

— Понял. Причина была, — ответил я, стараясь утаить охватившую меня брезгливость.

— Была. А что других причин уже нет? — он приблизился ко мне вплотную.

— Вы о чем?

— О том. Иди на свой экзамен, — его взгляд потух. Он откашлялся, сплюнул. — Иди, ни пуха…

— К черту, — машинально ответил я. — Извините.

— Нормально, иди.— Он уже не смотрел в мою сторону, трясущейся рукой извлекал газету из кармана.

Экзамен прошел быстро. Диагноз больного был достаточно очевиден. План обследования и операции я составил и доложил. Никаких каверзных вопросов в билете не попалось. Это же «гос». Кому нужны проблемы?

Что после экзамена положено делать? В кино пойти или в кабак, развеяться. Но не хотелось ни того, ни другого. Голова болела еще сильнее, и настроение не то.


Театр в Коктебеле


Моим друзьям и Коктебелю


А вы знаете, на что похожа бывает Луна, когда появляется в ночном небе над морем? Она еще низкая и чуть розоватая. Похожа в этот момент на вишневую косточку, с которой только что сняли мякоть. Такое открытие сделал мой друг в тот памятный август, когда наша компания появилась в Коктебеле, и мы спустились поздно вечером к берегу под Киловой горкой, расселись на камнях, еще тихие, по-северному бледные и усталые после дороги. Мы здесь были новенькие. Луна смотрела на нас, а мы — на нее. Она еще раздумывала, посвящать ли нас в тайны Коктебеля, или не стоит. Все ж таки смилостивилась и посвятила.

Не мы это заметили первыми, что попадая в Коктебель, оказываешься в театре, и ты здесь не зритель, а вполне себе участник, хотя и зритель одновременно. И все вокруг точно такие же. Об этом столько написано! Но прочитали мы уже после, а тогда нас как вкрутило в эту игру, так и продолжилась она, пока оттуда не уехали. По возвращении мой друг, еще ошеломленный всем произошедшим, попытался надиктовать историю про «коктебельский театр». Он через несколько дней, уже дома, заболел, лежал и записывал, преодолевая одышку и заходясь кашлем, на магнитофонную кассету истории про нас. Потом ему стало хуже, даже в больницу положили, уколами терзали. А запись эту один раз мне удалось прослушать, но после она у него куда-то пропала. Я лишь попытаюсь что-то восстановить по прошествии многих лет. Так что авторство здесь не мое, а наше. А я тут, скорее всего, братец Гримм, собиратель. А если стихи вспомню, то это — только моего друга, я не умею.

Утром мы выходили и отправлялись подальше к бухтам. Тащили на себе нехитрый пляжный скарб. Проходили по набережной, вдоль всего поселка, потом покидали его, шли по тропам через высокие холмы над морем под лучами яркого южного солнца. В первое же утро мы установили наш порядок: Крым разделили на четыре эмирата, нас было как раз четверо, и каждый стал эмиром в своем, но вместе мы создали ОКЭ — Объединенные Крымские Эмираты. У каждого были свои тайные богатства. В Евпаторийском эмирате били неиссякаемые нефтяные фонтаны. Нефть нашли там уникальную, золотистую, лучшую в мире. В Севастопольском стоял невиданный торговый флот, чьи суда бороздили все океаны и моря, любое слово эмира могло вызвать бурю на крупнейших биржах. Феодосийский эмир (сам он любил называть свою столицу древним именем Каффа) привлек лучшие ученые головы, и там из минеральной воды «Айвазовська» научились получать тяжелую воду в больших объемах, доходы от этого поступали огромные. Эмир Джанкойский никогда не рассказывал, чем так богат его край (а он выглядел мощнее других по всем статьям). Никто ничего и не знал толком, но к эмиру все прислушивались. В дороге к бухтам монархи быстро решили некоторые общие проблемы Великого Полуострова, проанализировали итоги последних учений Объединенных войск ОКЭ, все остались ими довольны. А оттого, что после них турки уступили в некоторых вопросах по разделению сфер на Черном море, так и вовсе было приятно. Решили учения сделать регулярными, задействовать больше кораблей. Эмиры неспешно шли к бухте, встречавшиеся в пути подданные приветствовали их без лишнего фанатизма, искренне. Люди ценили мудрость правителей, понимали, насколько обязаны им своим многолетним процветанием. Когда в любой стране мира они доставали свои крымские паспорта, видели в глазах любого чиновника неподдельное уважение. Когда-то в соседней северной стране жил поэт, который писал про нечто похожее в другое время, но иные паспорта. Жаль, что не довелось ему теперь увидеть, как встречают крымчан.

Наконец-то мы спустились к морю в бухте. Здесь сбросили свои шмотки, а заодно и монаршества, превратившись в вольных матрасьерос. Это такая особая порода людей, чтоб вы знали. Бесстрашные матрасьерос выходят в море на надувных матрасах, одолевая смертельно опасные волны. Они ведут схватку со стихией, одновременно они способны сражаться друг с другом, оттачивая мастерство и достигая вершин этого боевого искусства. Горе тем разбойникам и пиратам, которые вознамерятся с мечом прийти к нашим берегам, если встретят их матрасьерос, коим нет равных в бою с многократно превосходящими силами. А в руках этого морского рыцаря есть страшное оружие — мокрое полотенце, разящее беспощадно. Издалека, почуяв близящийся бой, приплывают акулы, они знают, что если сегодня непрошенных гостей встретят матрасьерос, будет пир!

Мы устали, лежим на песке, слушая шуршание прибрежной волны. Вдруг кто-то из нас спросил:

— А откуда это название — Коктебель, оно татарское или французское?

— Нет, ни то, ни другое, скорее, английское. Это давняя история, я знаю, — задумчиво отозвался мой друг, он же недавно эмир Феодосийский. — Слушайте…

Мы зажмурили глаза и узнали:

«Дело было то ли триста, то ли четыреста лет назад, английская шхуна медленно шла под парусом вдоль этого берега. Они держали путь на запад после трудного плавания к берегам Кавказа. По пути случилась стычка с пиратами, смогли оттуда вырваться, хотя их и потрепали. Теперь они держались поближе к диким берегам Крыма, искали место, где смогли бы бросить якорь, пополнить запасы пресной воды, провизии, немного передохнуть. Бухта, к которой они приближались, показалась удобной, боцман указал капитану на нее. Капитан и сам внимательно рассматривал берег, все здесь выглядело безопасно, но в душе он чувствовал тревогу, хотя объяснить ее ничем не мог, возразить было нечего. Шхуна повернула к бухте.

На берегу они почти сразу нашли источник воды, подстрелили косулю. Когда моряки развели огонь и сели вокруг для трапезы, из-за холмов выскочили бородатые турки с ятаганами наперевес. Их было слишком много.

Кольцо вокруг англичан неумолимо сжималось. Пламя костра отражалось в каждом клинке. Капитан мрачно оглядел товарищей, а когда взгляд его остановился на боцмане, процедил сквозь зубы:

— Эх, боцман, Cock тебе в эль!..»

После полудня возвращались обратно, солнце пекло беспощадно. Мы шли по пустыне. Окружавшая нас тишина была обманчива. На самом деле здесь шла война всех со всеми. Разные племена кочевников внезапно ссорились, мирились, заключали временные союзы друг с другом против кого-нибудь еще, а после бросались в схватку со вчерашними союзниками. А еще по пустыне ходили кем-то подогреваемые слухи о каких-то несметных сокровищах, которые спрятаны здесь, но их никто толком не видел. Однако же свирепость сражений подливала масла в огонь одной лишь веры в их существование. Помимо воинственных бедуинских племен в пустыне действовал отряд израильских коммандос, отправленных за каким-то хреном сюда уже давно. Они забыли, зачем они здесь и дали вовлечь себя в очередную интригу. На сей раз их главным союзником стал воинственный шейх Абу-Аллохол, с которым прежде они и повоевать раза два успели, и помириться. Но сейчас перед лицом угрозы от набежавших туарегов, вояки продумывали тактику грядущих боев. Командовал израильским отрядом полуодичавший полковник Бен Леви. Они склонились над картой, которую нещадно трепал суховей, думали, спорили, рассуждали, клялись друг другу, что пойдут вместе в схватку до победы. При этом знали, что в любой момент все может перемениться, и они столь же легко набросятся уже друг на друга. Такова пустыня! Она огромна, в ее горизонтах забываешь, что есть и остальной мир. Пустыня коварна, потому и все, что творится на ее просторах, отличается изысканным вероломством.

Весь путь к дому продолжался этот военный совет.

А дальнейший распорядок был прост: сперва — на базар, в магазин, потом мы, навьюченные покупками, спешили снова домой, готовили нехитрый обед. Посреди комнаты стоял старый вечно качающийся стол, его застилали клеенкой и трапезничали под музыку. Картошку с тушенкой ели страстно, надкусываемые сочные помидоры порой предательски «стреляли» в рожу. Еда прерывалась лишь тостами за процветание эмиратов, здоровье каждого из монархов, за очередную победу матрасьерос над незваным морским десантом, за успех в грядущей баталии с туарегами.

После обеда мыли посуду, подавали фрукты. И приближался час игры. На сей раз картежной. Колода карт от фирмы “Jack Daniels” лежала в жестяной как бы старой коробочке с полустертым названием фирмы и хитрой физиономией самого Джека. Играли мы в покер. Об этом потом появились строчки.


Коктебельский покер


Помыта посуда, черешня готова.
Клеенку убрали с хромого стола.
Сдает Анатолий, а стало быть снова,
Я первый меняю, была не была!
Меняю две карты: десятка и джокер,
Я выстроил стрит от шести к десяти.
Смеюсь про себя, может, именно покер
Той станет игрой, где должно повезти?
Вот все поменяли и делают ставки.
Пять, десять, пятнадцать, дошли до рубля.
Блефуют, наверно, а если, представьте,
У Павлика джокер и три короля?
Борисович — пас, Анатолий играет,
Я тоже сыграю, хотя и боюсь.
Сошлись на червонце, и все открывают…
Мне в пору бы плакать, но я засмеюсь.
Каре на валетах, каре на восьмерках.
Куда мне со стритом? Опять проиграл.
Но толстого Джека портрет полустертый
Коварной усмешкой меня поддержал.
Сыграем по новой, попробуем, мастер,
Чем черти не шутят, а вдруг повезет?
И снова в разгаре картежные страсти,
И снова азарт наши пальцы трясет.
Но покер могуч, а природа сильнее:
Уж спряталось солнце и небо синеет,
Пора уходить, засиделись и так.
И карты летят в жестяной саркофаг.

В темноте мы уходили к берегу моря под Киловую горку. Там сидели на теплых камнях, болтали, пели, дурачились. Кто-то появлялся и присоединялся к нам, а иногда мы соединялись с другой компанией. У кого-нибудь была гитара. А еще лучше оказалась дудочка с клавишами из магазина игрушек. Ее звуки манили прекрасный пол. Мы этот урок усвоили и решили тоже такую достать. Пели мы чаще Окуджаву, обязательно «Всю ночь кричали петухи…», пели и другое. Купались по ночам только голыми. Ночное море светилось и обсыпало искрами наши руки-ноги. Мы ждали появления Луны.

Луна взошла над Коктебелем
Вишневой косточкой греха.
И мы спускаемся на берег
К всю ночь кричавшим петухам…

А через несколько дней решились все же отправиться на добычу заветной дудочки в Феодосию, а по-нашему — в Каффу.

Полковник Бен Леви и шейх в бороде
За дудочкой в Каффу отправились спешно.
Ночные купания в звездной воде
Без музыки стали, увы, безуспешны:
Русалки не внемлют людским голосам
(Плоды просвещенья и спеси излишней),
Но ведь невозможны без них чудеса
В ночном Коктебеле под «косточкой вишни»!
Прогулочный катер взбивает винтом,
Kак миксер диковинный плоть для шарлотки,
Зеленую воду. И пена бинтом
Размотана вслед. И луженые глотки
Полковник и шейх надрывают с кормы:
«Отлично, на Каффу! Да здравствуем мы!»

Это было давно. В той, совсем другой жизни. Нас раскидало по миру. Все изменилось. Почему в ужасные дниii вспоминается только хорошее? Поможет ли это? Остановись, безумие! Прошу, умоляю. Стыд-то какой.

 На случай, если вдруг сыщется читатель, не знающий, что обозначает английское слово “cock”: значений у него много, но в контексте — то самое, что по-русски из трёх букв, первая «х» (прим. редакции)

ii Рассказ датирован первым марта 2014 г., в разгар «крымских событий». Рассказ «История старого велосипеда», датированный автором 22.03.2014, является реакцией на те же события. (прим. редакции)

К списку номеров журнала «Семь искусств» | К содержанию номера