Зима. Стихотворения

Александр Александрович Петрушкин родился в 1972 году в городе Озерске Челябинской области. Публиковался в российских и зарубежных журналах. Автор нескольких книг.  Координатор евразийского журнального портала «МЕГАЛИТ»  . С 2005 года проживает в г. Кыштым Челябинской области.

 

 

Выходишь из ворот, а там – зима
тебя произносящая, как «ма»,
прикинется то лялькою, то люлькой,
качающейся справа от тебя –
пока геометрически смешна
её иссиня-тонкая фигурка.

Играем в шахматы, две морды, ты и я,
две лошади, что тенью в звук согнуты –
где чудится фигура из огня,
которая дымится, как искусство,
за лыжником, который от меня
оставит пар и светом ляжет густо

на чёрный воздух, трубку и трубу
из простоты, которая пока что
ещё не стала ящиком, куда
нас сложат, что – возможно – нам на счастье –
пока течёт вокруг камней вода,
похожая на лопасти и пасти

тех, что ожили в ней – пока мертва
она жила и прожигала или
не вспоминала почему сюда
её, окаменевшую, сложили,
как на щеке вдруг ожила звезда,
окаменев до крови или жилы.

Всё дышит – даже если этот звук
внутри, и оттого нам не заметен,
не заметён как шахматы в свой стук,
в улитку лёгких, что теперь стозевны,
растут, как дерево сквозь зимы, как игру,
где катятся в повозке земли звери.

Они растут снежками, как следы
взрываются комками воробьиной
прозрачной крови, речи, как любви,
что рассекают небо львиной гривой,
и оставляют шрам, голосовой порез
средь темноты, что вырезана в выдох.

 

 

***

 

В начале я почувствовал, как рука
обрастает воздухом, глиной, тьмою,
водами, вспышками, как река
в мельнице - стрижами, сырой мукою.

 

Затем приходила ко мне гора
лакать язык сучий и человечий –
пока, вращалась внутри, нора,
как гончар из глины, своих увечий

вынимая тощие мглистые голоса
и – голос который всегда по краям засвечен,

где льдом вздымается клён воды
читай – мороз обжигает с тыльной
свет, что был вырезан из вины,
перетёртый наживо с красной глиной.

 

 

***

 

И дождь, который стая птиц,
и смерть, в которой жизнь
свила горячее гнездо
для многих своих лиц –

всё это ремесла итог,
что вытащит с земли
своих прозрачных мертвецов,
которые смогли

увидеть то, что нам живым,
увы, не разглядеть,
и потому их плотный хор
нас продолжает петь

среди стрекоз или кротов,
которые внутри
сплелись, как некий средний род,
который подвели

его отмазки и печаль,
и кожа, но не та –
таится, как звезда, печать –
бугриста и густа.

И вот, когда к моим устам
прибьётся темнота –
которую не избежать,
возможно/никогда –

взорвётся наш стеклянный куст
и некто посетит
мои земные небеса,
к которым снег летит,

и я покину чёрный куб
чужого языка,
с родимым пятнышком,
что спит, как птаха, у виска

И распрямляя дождь, как взгляд,
который без меня
летит сквозь молока спираль
всем мертвецам родня

и видит только зеркала,
что исполняют сад,
идущий, с трёх своих сторон,
не требуя наград,

где птицы – это только дождь
и жалость о себе,
ты смерть свою к себе прижмёшь
во всём её х/б.

И будет продолжаться сад
и смех пустых стрекоз,
которые боятся нас
и двойников обоз,

где ангелы звенят внутри,
и в скважины на свет,
ложатся, как вода легки,
и убирают смерть.

 

 

***

 

Ёж неба что висит на тьме –
иголками пронизав стужу,
пока обратно мгле она,
пытаясь обрести снаружи

звезду и дом в окне звезды,
и дым вдоль дома – он рекою
течёт в чужбины горизонт,
как человек неладно скроен,

на перевёрнутых санях
он ограждён и едет рядом
с одной огромною иглой,
что свет в его круги вшивает.

 

 

***

 

Человек – зазор меж собой и собой:
то падёт, как снег, поднимая свет,
то, ребро в себе преломив, солжёт,
выжимая свою – как рубаха – смерть.

 

И звезда, что в разоре его видна,
прирастает скважиной вдоль воды,
и сдирает шкуры добра и зла,
и в провале их, как снежок, хрустит.

 

По кругам своим человек идёт,
немоту в циферблат и мороз разжав,
и горит у него в голове двойной
плеск звезды, чьим простором и веслом он стал.

 

***

 

Он, смотрящий в тебя, раздувая вокруг
шар листвы до окружности долгого сада,
продевает себя через взгляда иглу –
потому что руины вокруг, а не ада

длинный эпос, порушенный птичьей ордой
и десантом воды в закольцованной жажде –
отчего ты и вырван, как водоворот,
чтобы сшить грунт и небо,

                               как древо, однажды.

И стоишь, а не видишь, как нити твои
перервут лабиринта прозрачную глотку,
и пойдут, как глотки, по воде пузыри –
из реки настрогав для горения лодку.

Эта лодка плывёт, словно лошадь, узду
признавая за чуда свершённую мзду,
прорастая сквозь зренье и засуху в почву –
припадая, как факел к любому мосту,
потому что вернее всего, что неточно,
а не то, что собой я, как темень, несу,

где качнётся река – и над нею смотрящий
проведёт, как ладонью, по ряби меня,
отразившись в версте, между нас восходящей –
сквозь стада переправ в неисправных огнях

 

 

***

 

Смотришь в снегопад, а он – в тебя,
всё что происходит здесь – любя:
бабочки, цветенье, умиранье,
лошадей незримых нам камланье,
дым, который родина моя.

Смотришь в снегопад – не удаляясь
от его бесплотного лица –
всё, что происходит – наказанье,
удлиненье тени и меня,
и роса вязанок стрекозиных
на ладонях длинных у огня.

Смотришь в снегопад и, удивляясь
этой вишне, майский тёмный жук
удаляет смерть мою из сада
лапою щетинистой, как лук.

 

 

***

 

взаимно тихо говорит
из досок сбитая зима:
ты не умрёшь с тоски с тоски
не сходят не взойдя с ума
и всходы у дурных времён
как входы в торфяные мглы
открыты пальцами собак
пещерных – до земли голы

и деревянный вертолёт
бормочет дым из глубины
горит по тихому как лёд
из нефтяного дна воды
но не взаимны голоса
из досок сбитая зима
выгуливает смерть свою
и лает будто снег в санях

ей деревянный вертолёт
летящий от зимы на свет
потрескавшимся языком
кровавый слизывает след
с лопаты лижет свой язык
как пёс дурея от крови
до крови разодрав живот
земной у жестяной воды

 

 

***

 

Превращение музыки в шар,
ленты в ласточку, чья темнота
вдруг свободу в дождинке нашла
и теперь уже вовсе не та

в ней свистит леденящая дробь
на манер воскового кино,
где складируют нас в круг вещей
а затем закрывают окно.

Называют не те имена
именуют на чуждый манер
наши души и наши тела,
что торчат, как бессмертье в окне,

что торчат на знакомый мотив,
как сверчки, и галдят на луну
и отрыв своё небо спешат
снова спрятать его в глубину.

Вот и стой, и смотри из окна,
как тебя пьёт изогнутый шар,
называет число аутист –
а потом лишь музыка слышна.

 

 

***

 

Он, смотрящий в тебя, раздувая вокруг
шар листвы до окружности долгого сада,
продевает себя через взгляда иглу –
потому что руины вокруг, а не ада

длинный эпос, порушенный птичьей ордой
и десантом воды в закольцованной жажде –
отчего ты и вырван, как водоворот,
чтобы сшить грунт и небо, как древо,

                                                     однажды.

 И стоишь, а не видишь, как нити твои
перервут лабиринта прозрачную глотку,
и пойдут, как глотки, по воде пузыри –
из реки настрогав для горения лодку.

Эта лодка плывёт, словно лошадь, узду
признавая за чуда свершённую мзду,
прорастая сквозь зренье и засуху в почву –
припадая, как факел к любому мосту,
потому что вернее всего, что неточно,
а не то, что собой я, как темень, несу,

где качнётся река – и над нею смотрящий
проведёт, как ладонью, по ряби меня,
отразившись в версте,

                              между нас восходящей –
сквозь стада переправ в неисправных огнях.

 

 

***

 

Допой, доплачь и корнем стань

иссохшим топором – что дальше

здесь не узнать, а там – всё там,

всё бережнее, меньше. Баньши

из снега

в круг тебя внесут, 

как остов в сброшенное тело,

где воздух из тебя сплетут,

и гелий золотой.

Что пела

сорока, спрошенная о

ожившей под водою глине,

о спицах, что – в руке блеснув –

в карманах спрятаны доныне?

 

— Идём?

— Идём.

Куда идти,

когда всё сад – что спрятан в пчёлах,

и если есть, что впереди –

так это место для прокола?

 

Уколешься иголкой и

ужалит свет потусторонний,

и жажда изойдёт, как дым,

спалившись, как шпион в холодной

окружности страны, где свет

замотан в шарф избы и хлева

когда ты, мёда недопив,

выходишь из кино налево.

 

Идёшь, и косточка хрустит –

из выдоха ли? языка ли?

где собирают свет баньши

из – в снег укутанных – проталин.

 

 

ИГРА В СНЕЖКИ

 

Слоится воздух, каменея

в подземный радиоэфир,

 

где вырезают батискафы

синиц из черно-белых дыр

 

причину щуриться в просветы

тебе родные мертвецы

 

и говорят, что смерти нету,

и отчего-то веришь им.

 

 

***

 

Неотвратимой скудной речью

ты крутишь на ладони щель –

невроз из немоты и снега,

молчаний дрель.

 

Где дирижёр идёт по тьме,

её достраивая грозди,

как музыки хулу и гнев –

так поводырь в дорогу гвозди

 

вбивает мягким каблуком,

и пёс поношенную осень

разматывает между лап,

как мраморный клубок колосьев.

 

Что Боратынский здесь поёт?

и не попав в мотив ни разу,

перчаткой ищет оборот

в ключах, похожих на заразу,

 

любая родина – любовь –

как псы она неистребима

и также гадит, как кровит,

где оспяная нота – лимба

 

воспоминание. По тьме

иди, срывая в голос кости,

хрустящие, как первый снег,

что запечён в пурги колёса.

 

И Дант, замёрзнув в стаю нот,

жуёт снежок чужбины или

выходит на подземный лёд,

себя пройдя до половины.

 

 

***

 

Так снег здесь переходит небо,

ступеньками там становясь,

где перевёрнутые воды

растут сквозь грязь

мою, густую и родную,

что стала кожей, речью и

лицом, что левою рукою

я отмываю до крови,

до этих вод, до плеска рыбы,

что поймана на смерти страх,

до слов, которым я поверю,

смолкая в прах.

Так нас ведут поодиночке

за снегом бубенцы из мглы

и протыкают света точки

зрачки зимы,

 

и кровь течёт по целлофану

когда-то бывшего лица,

и снег идёт навстречу снегу,

в лицо дыша.

 

 

***

 

Как недостроенная церковь –

                                        дом в снег войдёт,

сметая свет шмелиных лиц в слепой полёт,

 

края свои или углы внутри неся,

в огнях тройных ломая то, чего нельзя

 

произнести и пронести, в скорлупке свой

звучит - как будто из полен сложён – прибой

 

и в окнах тех, где агнец помнит о тебе

среди колец от наших лиц, шмелям теплей,

 

когда летит вокруг церквами снегопад

и разоряет, как голубка, ничейный ад.

 

 

***

Невидимый и шумный листопад

вдоль вертолётов клёна, в сто голов
летящий через прятки и распад
в знак умножения, уложенный в тавро,

 

где кролик кувыркнётся через сад,
приветствуя пыльцу, а не цветы,
нору во мне раздвинув, как лицо,
чтобы глазеть, кто в той норе летит,

 

чьи лопасти, под воздухом звеня,
становятся смородиной в воде
и водят, как слепые, и стучат –
продольно сквозняку или дыре

 

впадая в детство, наготу и взгляд,
которые – сквозь кашель – унесёт
на щель похожий, голый листопад
сквозь кролика, похожего на вход.