Без определенного места жительства

…Тяжелее всего было зимой, в морозы. Бетонные стены покрывались инеем,переливавшимся при свете мутной электрической лампочки, ныла несуществующая ужепочти двенадцать лет нога. В такие моменты он натягивал на себя все тряпье, что у него было,ложился на грязный, в жёлтых разводах матрац, накрывался дырявым одеялом и молчанаблюдал за клубами белого пара, вырывавшимися изо рта. Эти стены давили на него,особенно поначалу, когда пьяный он бросал им обвинения односложным матом... Но онипонимали и всегда угрюмо, виновато молчали. Постепенно он свыкся с ними и часто, сам тогоне замечая, отдыхал на мысли о возвращении в свой подвал и вечернем отдыхе в полнойтишине и изоляции.

В углу на ящике стояла начатая бутылка водки. Рядом с ней полбуханки чёрствогохлеба. На сегодня должно было хватить.Он не выходил отсюда уже больше двух суток, прячась от холода и греясь одной лишьводкой. Человек без прошлого и будущего – последним и, пожалуй, единственнымдоказательством его существования, был он сам.

Все вокруг неуловимо менялось с каждым днём. В глубине души он чувствовал, дажезнал наверняка, что и его предел где-то рядом. Ещё совсем недолго. И тем не менее онбоялся перемен, даже в мелочах. Перемены несли новое, и далеко не лучшее новое. Слишкоммного изменений было в его жизни, чтобы он мог ещё доверять им. И только водка оставаласьчем-то неизменным все эти годы, гася боль и давая временное забвение. С ней рука об рукушла и цель каждого дня – достать хоть сколько-то, чтобы не вернуться в подвал пустым – цельвсей оставшейся жизни, разбитая на отдельные равные участки.

Последней нитью, что связывала его с прошлым, была черно-белая армейскаяфотография, начавшая уже перетираться на сгибе. Он прикрепил её к стене над ящиком,покрытым засаленным куском картона, служившим столом. Специально ночью выбирался наулицу, ковылял до ближайшего киоска, в полутьме, негнущимися пальцами на ощупь пыталсянайти выплюнутые кем-то жевательные резинки. Потом долго, уже в подвале, разжёвывалсерые окаменевшие комки и, придав им гибкость, прилепил на них фотографию. И все этопосле того, как неожиданно проснулся в слезах от старых, давно забытых, казалось, снов,наполненных войной и болью, чувствуя, что уже почти потерял человеческий облик.

На фотографии их было пятеро. Вернулся только он. Четверо остались там, на Саланге.Четверо и его нога.Сейчас он был никому не нужный калека. Всеми забытый. В тридцать один год…Он всегда пил вместе с ними и рядом с ними. С каждым последующим стаканом языквсе больше развязывался. Он плакал и ругался, в пьяном угаре обвиняя их в предательстве, втом, что не взяли с собой, или в том, что из-за них он стал калекой. Но чаще клялся, что эта,именно эта и есть последняя бутылка, и что проживёт жизнь за всех них, заработает денег ипоставит им памятник. Всем вместе. Таким, какими они были на фотографии – молодыми издоровыми...

Пить запоями он начал ещё в госпитале, потом, после выписки, не имея денег, сталпропивать все, что у него было. Нигде не работал и даже не пытался хоть как-то устроиться вжизни, убедившись после нескольких попыток в тщетности любых усилий.

Точки, когда он просто безвольно покатился по кривой, не было, хотя, даже не признаваясьсебе, долго ещё краснел в одиночестве, вспоминая, как пропил две свои медали...

Он встречал многих таких же, как он сам. В рваной, провонявшей запахами помоекодежде они крутились возле рынков и вокзалов, воруя всякую мелочь или клянча деньги. Нераз он пил с ними, напиваясь до беспамятства, затевая драки, часто просыпаясь в одиночествес разбитым лицом и кровоподтёками на теле: не мог ужиться даже с теми бродягами, чтоокружали его. Иногда он завидовал им, наблюдая, как они ели, – боясь проронить крошки,сжимая хлеб в потрескавшихся ладонях, словно это был последний кусок в их жизни. Он неценил того, что имел, и никогда не думал о будущем, вкладывая все силы в тот момент, вкотором находился, одновременно живя в прошлом, пока, наконец, не разучился делать дажеэтого. Просто молча смотрел на фотографию и пил, не закусывая.

Теперь дни были похожи один на другой. Когда-то каждый был наполнен до отказаожиданием постепенных, безболезненных перемен к лучшему. И хотя где-то в глубине еготихий предательский голос шептал о том, что свою жизнь он уже проиграл, тормозя всепопытки к действию сомнениями и ленью, он все же верил в решающий перелом в будущем ивозможность все начать с начала. По-своему, это как-то держало на плаву, пока непроснувшись однажды утром, он не смог вспомнить, какой сейчас месяц и даже время года:понял вдруг, что давно уже дни и ночи отличались только количеством света и тьмы.

Никто не считался с ним последние годы, но все, кто знал, боялись за непредсказуемый,психованный нрав, угрюмое молчание и ощущение постоянной угрозы, исходившее от него.

И сейчас не только мороз был причиной его безвылазной лёжки в подвале. До сих пор нылиотбитые ребра. Одно, наверное, было сломано – при каждом глубоком вдохе правое лёгкоепронизывала резкая боль…

Три дня назад, уже под вечер, он сидел в центре города с картонной коробкой длямелочи перед собой. Один из здоровых бритоголовых парней, проходя мимо, презрительнокинул, даже не глядя в его сторону:

«Заебали эти козлы уже. Сидят по всему городу...»

И он,слышавший такое не раз, равнодушный обычно ко всему, не выдержав, неожиданно для себясамого взорвался. То оскорбление было не просто словами. Оно полностью перечёркивало егожизнь и делало напрасными все смерти – последняя иллюзия, с которой он не мог и не хотелрасстаться, последнее, благодаря чему он ещё жил и помнил о них, что было его реальностьюи оставалось единственным убежищем.

«Заткни свою пасть, урод!»

«Чего?!»

«Заткни свойебальник, я сказал!»*

Он всегда жил по своим придуманным правилам, не считаясь ни с силой, ни савторитетом. Уже здесь его не раз пытались сломать, издеваясь и жестоко избивая. Но онникогда не прощал унижений, встречая обидчиков поодиночке и избивая вдвойне жестоко. Современем его перестали трогать и, не видя попыток сближения, просто обходили стороной.

...Парень сделал сразу две ошибки –подошёл и оскорбил ещё раз. Что было сил онударил его костылём между ног и, когда тот упал, корчась от боли в паху, ударил второй раз,целясь в висок, но только рассёк бровь...

*Редакция не сочла нужным заменять многоточиями обсценную лексику, встречающуюся в тексте. То же касается и следующего рассказа («Несуразные люди»).

Они били его безостановочно минут пятнадцать, потом он потерял сознание, а когдаочнулся, то ещё долго не мог пошевелиться, глядя на звёздное небо, такое же чистое, как вАфгане…

Не было ни бессильной ярости, ни бешенства. С тех пор, как стал калекой, он никогда невыигрывал даже в мелочах, но каждый раз с тупым упрямством бросался в драку, ни на что ненадеясь, с отчаянием обречённого. Накопленное на войне требовало выхода, оставаясь в немнерастраченной злостью на уровне эмоций и смутных ощущений.

Он редко возвращался в мыслях к Афгану. Только когда не мог ответить на оскорбление,как сейчас. То время было самым ярким островком памяти, спасительным утешением, закоторое он все яростнее цеплялся. Иногда, с испугом обнаруживая, что не может вспомнитьдеталей, сам дорисовывал и разукрашивал провалы в памяти.

Что он делал тогда? Была нынешняя жизнь платой за те смерти и грехи Афгана? Сколькочеловек убил он там? Десять? Двадцать? Его ли были те пули, что поставили точки во многихжизнях? Те несколько семей, что они расстреляли, когда поблизости не было особистов, тотпацан, что кинулся на него с ножом, которого он застрелил в упор. Они никогда не снилисьему, и он почти не вспоминал о них. Лишь иногда, чтобы убедиться, что война не была сном,и в его жизни были не только эти стены, голод и водка. Он не жалел их. Он жалел себя и тех,что до сих пор улыбались ему с фотографии. Но больше он жалел себя и свою поломаннуюсудьбу.

В такие моменты он острее, чем когда-либо, ощущал свою обречённость и одиночество.Закутываясь в одеяло, пытался поскорее заснуть, зная, что утро не будет казаться такимбезнадёжным, как вечер. Вся ненависть, ни к кому конкретно не обращённая, застревала водной бесконечно повторяемой фразе – «ебал я вас всех в рот, уроды». Он не находил болеегрязных слов, чтобы выразить все презрение к тому и тем, что окружали его. И так, пока непроваливался в глубокие, тяжёлые сны.

Он никогда не просил и ничего не давал в долг. Даже побирался молча – ставил передсобой коробку и наблюдал, как она постепенно наполняется мелочью. Он ненавидел всех безисключения, особенно презирая жалость бросавших ему подачки.

Однажды он почувствовал в себе что-то новое, внутреннюю силу, возможностьизмениться. Не пил два дня, накапливал спокойствие, стараясь свыкнуться с мыслью опеременах. Потом ещё целый день сидел возле церкви, не решаясь войти. Но, в конце концов,пересилил себя и, уже под вечер, вошёл внутрь, удивляясь тишине и незнакомым,дурманящим запахам. Церковь была пуста, лишь откуда-то из дальних помещений доносилисьприглушенные голоса. Он подошёл к первой иконе и провёл рукой по гладкой, стекляннойповерхности, ощутив неожиданно новый прилив спокойствия. В этот момент из боковойдвери вышли двое служек в рясах и, увидев его, замерли на месте. Затем почти насильноповолокли к выходу и, уже на улице, грубо посоветовали никогда не заходить в храм Божий.

«Шатается тут всякий сброд...»

В этот же вечер он напился в одиночестве, ругая матом и Бога, и всю церковную сволочь.

Позже ему не однажды пьяному случалось бывать там, но никогда больше он не заходилвнутрь, издеваясь над набожными старухами, которые, крестясь и шепча молитвы, в испугешарахались от него.

После госпиталя он остался в Москве. Возвращаться домой одноногим калекой былострашно. Была уже середина лета восемьдесят восьмого. По госпиталю упорно ползли слухи,что войска скоро выведут, некоторые части уже выходили из Афгана. От этого было вдвойнеобидно. В конце войны, на случайной мине... Была смутная надежда осесть в городе и устроиться, но с самого начала он пустил все наавось, надеясь, что шанс сам найдёт его. Спал на вокзалах и в городских парках, проедая ипропивая свои вещи и ту мелочь, что ещё оставалась.

Он отчётливо помнил тот день, когда в палату принесли их солдатскую зарплату, анекоторым деньги за ранение, офицера из финансового отдела с нахальной улыбкой на лице.Помнил, как постоянно молчавший парень – если бы не врач, называвший всех по именам,никто бы не знал даже, как его зовут – тупо, непонимающе смотрел на несколько купюр,потом сжал их в кулаке и что есть силы ударил прямо по той ухмылке, и ещё долго билногами свернувшегося на полу в комок, хрипящего от боли и страха капитана, пока его, состекленевшим взглядом, трясущегося в припадке бешенства, не оттащили до смертиперепуганные врачи и медсестры...

Спустя неделю он встретил старика бомжа. Именно старик привёл его в этот подвал,накормил и показал целый пласт жизни, о котором он знал только понаслышке. Подвалнаходился в новом высотном доме, и их не раз пытались прогнать оттуда, но они упорновозвращались назад. Постепенно даже участковый махнул на все рукой, и со временем на нихдвоих просто перестали обращать внимание.

Старик умер через два года...

…Несколько дней он ходил по районным комитетам, заходил к участковому, но егопрогоняли отовсюду, даже не выслушав. Тогда он похоронил старика в том же подвале.Рыхлил землю палкой и выгребал руками...

С того времени он начал пить каждый день, полностью разочаровавшись в людях,ненавидя государство и город, в котором жил. Пил в ущерб питанию, иногда вспоминая, чтоне ел почти ничего по нескольку дней. Старик был единственным родным человеком, но спустя годы он вспоминал о нем все реже. Память надолго застряла в Афгане, пока, наконец,он не начал забывать и о нем... Медленно плыл от утреннего похмелья к вечернему, выползална улицу, ждал, пока наполнится мелочью коробка, и тут же пропивал собранное.

Каждое пробуждение, вырывавшее из бесформенных снов, успокаивалоопределённостью предстоящих часов. Он сразу тянулся к окуркам, подобранным накануне,выкуривал несколько штук и подолгу отхаркивал затем жёлтую, со сгустками крови слюну.

Хотелось ещё раз дожить до весны. Просто дожить, почувствовать запах апреля,горький вкус набухших на деревьях почек, увидеть мелкие резные листья. Даже умиратьвесной было не так обидно. Продержаться ещё пару месяцев, дождаться настоящегообжигающего солнца, а там плевать... Что будет, то будет…

…Он высунул руку из-под одеяла, подтянул к себе бутылку и сделал несколькоглотков. Водка даже не обожгла давно сожжённое алкоголем горло, но все же в желудкепотеплело. Он сделал ещё несколько глотков. По телу медленно стало разливаться тепло.

Старые, полустёртые в памяти ощущения лета, палящего солнца, раскалённого песка ирезкого очертания гор на фоне бесконечного неба... Избавляясь от наваждения, он потрясголовой и выполз из-под одеяла. Воздух с остервенением вырывался из простуженных лёгкихи бледно-молочным паром поднимался к потолку.

Он оперся на костыль, встал на ногу и обессиленно откинулся на стену.

«Ничего, ребята, бывало и похуже…»

Впервые за многие месяцы он улыбнулся им, весело скалившимся ему состены.

«Только бы дотянуть до весны…»

Весна 1999 года

Альмечитов Игорь Сергеевич. 1973 год рождения, г. Воронеж. Окончил факультет романо-германской филологии Воронежского Государственного Университета. Проходил срочную службу в Российской Армии. Публикации в различных периодических изданиях ("толстые" литературные журналы - "Подъем", Воронеж, "Урал", Екатеринбург, "Дальний Восток", Хабаровск, "Наша Улица", "Молоко", Москва и др.), литературных интернет-журналах (День Литературы, Подлинник, Международный Литературный Клуб и др.), победитель лит. конкурса русскоязычных авторов в Австрии в номинации Малая проза.