Ирина Хотина

Анна и машинист

«Ненавижу!!!»

Нет, это был совсем не протяжный надсадный крик, горячим клинком вспоровший натянутую холстину тишины. Это было слово, одно единственное, тихо сказанное слово. Но затаённые в нём ярость и гнев настолько усилили его, что оно стало похоже на молот, вдребезги разбивший хрустальное окно сна. В разлетевшихся осколках было столько злобы и ненависти, что Анна невольно сжалась, в изумлении повторив его, еле слышно шевеля губами, ощутив при этом солёный вкус… Нет, нет, не крови – слёз: «Ненавижу?!»

Но ей так только казалось, что страшное слово было произнесено еле слышно и с изумлением. Со стороны же всё выглядело иначе: ещё не продрав глаза, не отряхнув сладкие грёзы сна, вдруг ни с того, ни с сего, громко, во весь голос, женщина в постели заявляет: «Нена-вижу!!!»

– Мам, ты про папу так говоришь? Ты его ненавидишь? – Вбежала в спальню старшая дочь.

– Мамочка, не плачь! – За ней показалась младшая, которая тут же забралась к Анне под одеяло.

– Нет, девочки, нет! Мне приснилось что-то. Я сама испугалась. Папа тут ни при чём.

– Но он же так и не позвонил! – с обидой сказала старшая, присев на краешек кровати.

– А почему он должен звонить? Это он вас с днём рожденья поздравляет, а бывшую жену не обязан. Ну, всё, всё прошло. Давайте, собирайтесь в школу.

Девчонки не двигались, ожидая ещё каких-то разъяснений. Но что она могла им сказать, когда сама ничего не понимала? Поэтому не нашла ничего лучше, как напустить на себя строгость.

– Мне ваших поздравлений хватает. Кто тройку по рисованию получил? – Анна погрозила пальцем младшей, после чего та с головой спряталась под одеяло и крепко прижалась к ней. – А ты почему прогуляла музыкальную школу? – Старшая, недовольно пожав плечами, поспешила скрыться в своей комнате.

 

Кто же меня так ненавидит? Неужели мой бывший, Данила-мастер? С чего бы это? Ну, поплакала для порядка, пообижалась, чтобы понимал, каково жену с двумя детьми оставлять. Но и я и он знали, что ничто не поможет, поэтому расстались цивилизованно, без эксцессов.

Может, жена его нынешняя меня невзлюбила, решив, что он слишком много на дочерей тратит? Так по его нынешним средствам – это капля в море. Да и говорил определённо мужчина. Нужно вспомнить, что я ещё видела. Самое удивительное, что всё вокруг было светлым, лёгким. Воздушным… Да, да, прозрачным и воздушным, как лёгкое белесоватое облако. И это облако то появлялось, то исчезало… То появлялось, то исчезало… Нелепость какая-то. А потом всё пропало, вся картинка. Потому что прозвучало это страшное слово. Голос… Нет, голоса не было слышно. Я просто знала, что мне его сказали. И как сказали!..

 

– Анюта! Ты со мной? – Сидевшая напротив за столиком кафешки подруга позвякиванием ложки в чашке с чаем напомнила Анне о своём присутствии. В этой кафешке рядом с редакцией, где обе они работали, проходили их «девичьи летучки», то есть обсуждение последних редакционных сплетен. – Ты слышишь, что я тебе говорю? Перестрой приказ подписал: Нинку Емельянову на заведывание отделом.

– Как Нинку? Она же у нас без году неделя! И стерва порядочная…

– Ты бы ноги лучше раздвигала – конкуренцию ей составила.

– Ты думаешь, Перестрой…– Анна замялась.

– А чем он от других мужиков отличается? Эх, ты как была наивной Анютой-цветочницей, так ею и осталась. Он же, сволочь, знает, что делает: в пыль тебя стирает, а потом перед всей редакцией отряхивает. А ты, дурная, от него млеешь.

– Хуже, Варенька. Я его как приближающегося локомотива жду. Стою на путях заворожённая, знаю, что нужно отскочить, и не могу.

– И он тебя давит, как Анну Каренину. – Варваре самой понравилось это сравнение. – Тормозной путь электропоезда восемьсот метров. Зачем тебе это нужно?

– Не знаю. Вечно со мной всё не так. Вот и с Данилой… – Анна специально произнесла вслух имя бывшего мужа, пытаясь ещё раз оценить, насколько оно совпадает с ночным кошмаром.

– Да с Данилой-то как раз всё понятно, – продолжила разговор подруга. – Вы с ним сразу после института поженились?..

– Ага, – подтвердила Анна. – Знаешь, по поводу чего была наша первая ссора? Я хотела с ребёнком повременить, думала, рано ещё. Так он мне такой скандал закатил. А потом сам же с детьми бросил.

– Ты лучше вспомни, как ты с ним жила – он же тебя поедом ел. Всё ему не так было.

– У него характер такой – требовательно-занудный, – стала оправ-дывать бывшего мужа Анна.

– С тобой, – уточнила Варя. – А с другой шёлковым вдруг стал? – Анна в понуром согласии опустила взгляд. – У него амбиций было вагон и маленькая тележка. А на работе он кем был? Маленькой сошкой на стройке. Седьмой помощник прораба. Его же в насмешку прозвали Данилой-мастером. Вот он и утверждался там, где проще было – в семье и за твой счёт. «Строил» тебя, как хотел.

– А когда карьеру сделал и большим начальником стал, захотелось, чтобы в семье его «строили», так что ли?

– Наконец-то, дошло. Только не ты. Этого он не мог позволить ни тебе, ни себе. А чтобы не мешала ему новые ощущения от жизни получать, откупился от тебя.

Тут, как ни крути, Варвара была права. Данила в придачу к детям оставил ей квартиру, машину, дачу. Благородство разыграл. А зачем ему старьё, когда, занимая в Московском правительстве приличный пост, отстроил себе всё новое? Варенька знает, что говорит: она не первый год аккредитована при этом самом правительстве, так что в курсе всех сплетен и даже личных дел своих «подопечных». И как только ей не надоедает писать о громадье планов «великих зодчих» и стройках века?! Правда, Варенька умная: между строчек так и сквозит: хватит покупать любимые футбольные команды за бугром, пришла пора стать хозяином новой элитной квартиры в новом районе любимого города.

Перестрой это одобряет – от рекламодателей отбоя нет. Но Варвара – смелая! Иной раз такой критикой разразится, такого шума наведёт, что герои её статей, всемогущие московские чиновники, начинают не в шутку паниковать. У Перестроя тогда телефон перегре-вается, а у сотового батарейки не выдерживают. Варенька смелая, только посмеивается, глядя, как солидные дядьки при встрече разыгрывают заискивание перед ней.

Не то что перед Анной, культурным обозревателем. В том смысле, что её вотчина – выставки, концерты, творческие вечера. Встречи с прекрасным без всякой бульварной шелухи и трескотни. Короче, «цветочница Анюта». Да, а что такого, что она видит во всём только прекрасное? И при чём здесь «Советская культура»? Зря смеётесь, уважаемый Пётр Сергеевич Строев. Это вам бы всё переиначивать да перестраивать, за что и зовётесь «Перестроем». А её принципы вечны: красота и любовь. Красота, что спасает, а любовь… Вот с любовью что-то не получалось. И причина была в этом самом Перестрое.

Она влюбилась в него сразу, в одно мгновение, на том собрании редакции, где им представили его новым главным. Откуда ей было знать, на какие мучения себя обрекает, полностью отдавшись внезапно возникшему чувству? Почему, моментально оценив в нём страшное сочетание обаяния и цинизма, участия и презрения, доброты и снобизма, не отошла в сторону, не послушалась саму себя, вовсе неглупую женщину. Наоборот, как последняя идиотка, с восторгом принялась отслеживать глубину его ума и широту интеллекта. Затаив дыхание, следила за масштабностью его мысли, только в последний момент осознав, что вся эта махина на полном ходу движется на неё, чтобы… безжалостно раздавить.

Ему не нравились её статьи, образы, мысли. Он высмеивал её манеру писать: «Что вы мне здесь акварели рисуете, полутона? Настолько всё размыли, что я вас, автора, не вижу. И где вы, Анна Григорьевна, в наше время поэтику и чистоту отношений нашли? На землю спуститесь! Да головой не пораньтесь. Лучше другим местом. Что? Стремление к совершенству? Только отмыв от грязи, вы человека разглядите. А она в каждом есть, грязь эта. И в вас, дорогая моя. Вот вы мне её и покажите».

Непонятно было, почему не увольнял и даже печатал. Что она при этом чувствовала? Боль, разумеется. Но только не от его обидных слов или замечаний, которые была готова молча терпеть, – от приговора, который читала в его отношении к себе: она ему не интересна. Ни как женщина, ни как профессионал, ни как человек.

 

Редакционная прорва, питающаяся и хорошо усваивающая любые слухи, будь то нюансы политической борьбы в эшелонах власти любого уровня, скандалы в шоу-бизнесе или светской тусовке, не упускала случай поживиться и местными сплетнями, вяло обсуждая странные взаимоотношения Главного и Анюты. Одни считали, что Перестрой не может уволить её из-за бывшего мужа, большого московского начальника. А потому отыгрывается, зло высмеивая её статейки. Другие жалели Анну, чистое, беззащитное существо, считая, что она вынуждена терпеть оскорбления, так как боится остаться без работы. А бывший муж – мерзавец и негодяй, иначе давно бы пристро-ил её в местечко поспокойнее.  

Подруга Варвара устала ей вдалбливать, что Перестрой просто-напросто хороший психолог, который сразу понял, от какого типа мужчины Анна тащится.

– С другими же бабами, – разъясняла она, – он ведёт себя по-другому. Пойми, ему нужна живая, интересная газета. И он пойдёт на всё, даже на то, чтобы влюбить в себя вахтёршу Мусю…

– Это как раз не сложно. Объясни мне, если он догадывается, что со мной происходит, и даже добивается этого, как ты говоришь, чтобы поднять мой эмоциональный настрой, зачем же делает мне больно? – недоумевала Анна.

– Потому что для него – это игра. И больше ничего.

Но Анна на такую игру не была согласна. Ей захотелось доказать этому тупо смотрящему вперёд и уверенно нажимающему на рычаги её души Машинисту, что она научилась отскакивать от летящего на неё локомотива. Вот только как? Каким образом? Прежде всего, найти новую тему, где он увидит её совершенно другой, глубокой, яркой, многогранной. Вот я какая! Смотри! Читай! Думал, я только про пейзажи, икебаны и японских барабанщиков могу писать? А мне доступно всё. Грязи захотел? От меня? Хорошо. Я и в ней раскопаю чистейшую душу.

Варвара чутко уловила настроение подруги.

– Ань, ты чего в суды зачастила? Что-то интересное нашла?

– Кажется. Женщина убивает своего сожителя.

– Ты серьёзно? Думаешь, сейчас этим кого-то удивишь? Или ты решила охватить широко, копать до посинения?

– Она верующая, – продолжала Анна в надежде выслушать мнение подруги, которой полностью доверяла. – А он – негодяй. Нигде не работал. Пропил чуть ли не всё их имущество, приводил в дом других женщин. Ну, сама понимаешь, оскорбления, скандалы…

– И она что же делала?

– Терпела. Как положено христианке. В этом вся суть. Два года христианского терпения, безропотного. Хотела, чтобы сам ушёл, увидев её смирение. А однажды не выдержала, сорвалась, когда он стал угрожать, что изнасилует её дочь от первого брака, если она не даст ему денег.

– И чего? Она его придушила?

– Нет, застрелила. Она мастер спорта по стрельбе, работала охранницей. Пальнула из табельного оружия.

– Сколько же ей дали?

– Суд ещё идёт. Но ей повезло: он жив остался. Врачи говорят: «чудо». Пуля не задела ни одного жизненно важного органа.

– Ну да! Здорово! В последний момент христианская рука дрогнула, и пуля прошла в миллиметре от сердца.

– Зря ты так, Варь. Они вместе семь лет прожили, любили друг друга. А потом всё изменилось.

– Это понятно. У многих меняется и не в лучшую сторону. Терпела-то зачем это ничтожество? Странно. Охранница – сильная во всех смыслах женщина.

– Вот это самое интересное. Сильная-то она сильная, но говорит, боялась остаться одной. Когда отношения с ним испортились, в религию подалась. А там «возлюби ближнего своего», «подставь вторую щёку».

– Дура! В мученицу решила поиграть! – почему-то вдруг очень резко стала возмущаться Варя. – Тогда понятно, почему всё так сложилось. А потом ещё и выстрелила.

– Конечно. Тут конфликт религиозных убеждений и действитель-ности. Она решила взять всю ответственность на себя.

– Какую ответственность, человека убить? Ты что, её оправдыва-ешь?

– Я сама ещё не разобралась. Мне кажется, с одной стороны, она силу проявила: пошла против догмы, сумела защитить дочь, своё достоинство. С другой …

– Нету никакой другой стороны. Слабость проявила твоя героиня, Аня. Слабость.

– Что-то я тебя не понимаю. Сначала говоришь «дура», что святую из себя строила, а теперь в слабости обвиняешь, когда она отпор дала. Ты сама-то определись.

– Наша проблема в том, что мы Иисуса воспринимаем как сущест-во с другой планеты. А он, даже если его считать сыном божьим, прежде всего, был человеком. Следовательно, родился в определённое время, в определённой стране, впитал в себя определённые традиции.

– Варь, ты решила мне проповедь прочитать? Я историю не хуже тебя знаю.

– Только на практике забываешь свои знания применять. Иудеи с понятием «вторая щека», жили лет шестьсот до рождения Иисуса. Произнёс эти слова пророк Иеремия на развалинах Храма. И означали они, прежде всего, «осознание».

– Для иудеев, может, и осознание. А для христиан – непротивление злу насилием! В Библии так и сказано: «Не противьтесь злу».

– Сказано-то сказано. Только какой смысл в это вложен?

– Как какой? Высокая христианская добродетель…

– Это точно. Но всё дело в том, что Иисус был иудеем и про хрис-тианство ничего не слыхал. А уж христианской интерпретации «второй щеки» удивился бы и, думаю, не очень обрадовался.

– Что ты этим хочешь сказать?

– То, что иудеи неплохими воинами были и достойно отвечали на насилие насилием, считая, что им помогает Бог. А вот когда вавилоняне разрушили Храм и Иерусалим, убили тысячи людей и многих увели в плен, встал естественный вопрос: почему на этот раз Бог не помог? Оказалось, для осознания этого, нужно «подставить вторую щеку». Сечёшь разницу?

– Пока не очень.

– В том вавилонском плену решался вопрос, сохранятся иудеи как нация или сгинут. Если бы они из себя мучеников разыгрывали, подставляя вторую щеку в нашем понимании, от них ничего бы не осталось. Язычниками бы стали, как любой другой покорённый народ.

– Но они же семьдесят лет в том плену прожили. И в Бога верили…

– Ты так об этом говоришь, как будто все кругом в него верили, и иудеи тоже! Вокруг был языческий мир, в котором иудеи не только сохранили веру в одного единственного Бога, но и укрепились в ней. И этот Бог через пророка требовал осознать, «подставить вторую щеку», за что они получили суровое наказание. И только когда произошло переосмысление, ситуация коренным образом изменилась: пришло освобождение из плена и строительство нового Храма.

– Но ведь Христос противопоставил «вторую щеку» иудейской заповеди «око за око, зуб за зуб», которая предписывает мстить.

– Скажи мне, кому он об этом рассказывал?

– Как кому? Своим приверженцам.

– А они кем были? Я имею в виду, христианами или всё-таки иудеями?

– Хватит издеваться. Иудеями, конечно. Какое это имеет значение?

– Как ни странно, очень важное. Потому что для иудеев всё то, о чём говорил Иисус, было понятным как дважды два. В отличие от язычников, которые Тору не знали и не понимали, им окровавленные трупы своих врагов при этих словах не мерещились. Ты лучше вспомни, кто эту заповедь «глаз и зуб» впервые озвучил?

– Моисей.

– И было это в те далёкие времена, когда у иудеев в самом деле существовал закон кровавой мести. Ко времени же Иисуса они давно избавились от вендетты.

– Тогда что Христос имел в виду?

– Имущественную сторону конфликта. Возмещение в виде матери-альной компенсации за выбитый зуб или глаз. В его время прочно укрепилась уже такая трактовка.

– Но он сказал, что нужно подставить вторую щеку, то есть терпеть!

– Тогда скажи мне, с какой стати он себя Мессией называл? Зачем в Иерусалим на белом осле въехал?

– Так библейскими пророками было предсказано.

– То есть ты хочешь сказать, что по предсказанию иудейских про-роков рано или поздно многострадальный еврейский народ должен был получить сильного властителя, помазанника на трон, который выгонит из страны поработителей, прекратит войны, соберёт всех сынов израилевых на своей земле и установит царство божье или, иными словами, царство справедливости? Так?

– Ну, в общих чертах.

– И чем же Мессия будет руководствоваться при установлении справедливости?

– Законом, наверное.

– Совершенно верно. А для иудея существует только один закон – Тора, что, собственно говоря, и переводится как «закон». Поэтому не мог Мессия-Иисус говорить что-либо, противоречащее Закону. Поэтому и завёл речь о «второй щеке» как об осмыслении. То есть, почему обстоятельства так сложились, что человеку выбили глаз или зуб. Теперь улавливаешь разницу? Для иудея того времени «вавилонский плен» и «вторая щека» существовали как два неразрывных понятия. «Плен» – это стечение обстоятельств. «Вторая щека» – поиск выхода из него путём осознания своих собственных ошибок. Он просто «вторую щеку» поставил на уровень бытовых разборок.

– Но откуда тогда появилась мысль о непротивлении злу? – Анна даже напрягла память, чтобы вспомнить понравившееся ей изречение из богословской литературы, за чтение которой принялась, чтобы лучше осмыслить ход мыслей своей будущей «героини». – «Истинное непротивление есть единственное настоящее сопротивление злу».

Варвара усмехнулась:

– «Истинное непротивление» – это понимание того, что глаз или зуб выбиты не случайно, что причина всех твоих несчастий в тебе самом. Что сосед-дебошир, муж-алкоголик, свекровь-стерва, как и вавилоняне, разрушившие Храм, – это всего лишь орудия в руках Бога за твои собственные прегрешения. Поэтому сопротивление бессмыс-ленно.

– И как же тогда?

– Осознавать, работать над собой. – Варя перевела дух. – Анечка, иудаизм не зря называют религией для взрослых. Он и для понимания, и для исполнения сложен. Это – не легенды древней Греции.

Анна с интересом смотрела на подругу: сколько за свою жизнь она сама написала статей о духовности, как любила покопаться в истоках этой духовности того или иного исполнителя, художника, музыканта. Но чтобы, как Варвара, исследовать её начало у «божьего сына», такое ей в голову не приходило. К церковным ритуалам она всегда отно-силась, как к веками отрепетированному театральному действу. Символ христианства «Святую троицу» воспринимала сквозь Рублёв-ский женский образ, возвышенный, далёкий от реального.

– Допустим, я согласна, что после сказок о богах с их многочис-ленными пороками, более присущими людям, об их любовных утехах и проказах язычникам трудно было понять идею единого Бога как явление чисто духовное. Но что значит осознание? Самокопанием заниматься?!

– Если человек боится правде в глаза взглянуть, то называет этот процесс самокопанием. Вот твоя охранница вместо того, чтобы из себя мученицу строить, лучше бы подумала, почему она дважды была замужем и оба раза неудачно? Причём второй брак трагическим ока-зался. Ей же, небось, казалось, что она святая, а её мужики – подлецы?

– Разве не так?

В ответ Варя пожала плечами, мол, я всё уже сказала, а ты сама думай дальше.

– Но она избавилась от него, – настаивала Анна.

– Сомневаюсь. Ты думаешь, так просто выстрелить в человека? Она, хоть каждый день имела дело с оружием, этот выстрел долго будет в холодном поту вспоминать. Потом – колония.

– Она защищалась…

– От чего? На словесные угрозы пулю в грудь человеку всадила? Аня, пойми, её ошибка в глупом терпении. Она сама эту ситуацию создала и спровоцировала.

– Ты же говоришь, нужно осознать… Разве осознание не включает в себя снесение обид и унижений?

– Разные ситуации бывают, иногда приходится физически терпеть, чтобы духовно выстоять. Но в данном случае поисками ответов можно было заниматься, не подвергая себя унижению.

– Старая песня: человек сам виноват в своих проблемах.

– К сожалению, по-другому не бывает. Мы за собой такой их шлейф тянем…

Варвара посмотрела на часы – пришла пора разбегаться. Анну же поднятая тема задела за живое, поэтому не хотелось вот так на полуслове прерывать разговор.

– Варенька, я не знала, что ты так серьёзно религиозными вопросами интересуешься. – Потом спросила в открытую: – Ты в иудаизм подалась?

Варвара рассмеялась:

– Ни в церковь не хожу, ни в синагогу. Но из своего «плена» возвращаюсь…

 

Через несколько дней Анну вызвали к главному. Она вся напряг-лась в ожидании привычных ощущений мук тайной любви, благого-вейного трепета и завораживающего страха. Но его приветливый тон и непривычное обращение «Анечка» вместо официального «Анна Григорьевна» смутили её. «Машинист» дружелюбно махал ей рукой из кабины своего локомотива.

– Анечка, вы знаете, какое грандиозное событие ожидает наш город на днях? – Он протянул ей красочный буклет и продолжил с деланным, как ей показалось, воодушевлением: – Открытие новой сверхскоростной железнодорожной магистрали. Не секрет, сколько усилий приложил мэр к этому проекту лично. И наше издание должно достойно осветить открытие первого участка, придав этому мероприя-тию соответствующее культурное значение. Вы меня понимаете?

А чего тут непонятного? Нужно отрабатывать вложенные мэрией денежки в их газету. Только всё это настолько противно. Если бы не личная просьба Перестроя, она бы вне всяких сомнений отказалась.

 

Станция, куда прибудет пробный поезд с мэром и его шумной многочисленной свитой, была построена в модном нынче стиле «ретро». На стилизованную под позапрошлый век платформу с ажурными столбами и подвешенными к ним идеально круглыми жемчужинами матовых фонарей должен был прибыть ультрасовре-менный поезд из сверкающих стекла и металла.

Журналисты привычно по-деловому толпились перед ленточками, обозначавшими коридор для высоких гостей, куда те ступят из раскрытых дверей головного вагона. Но вскоре журналистов потеснили – на платформу, стараясь скрыть волнение бравым видом, вышло железнодорожное начальство.

Анна отошла в сторону от гомонящего улья коллег, тихо присела на скамейку. Её не покидало ощущение… Смешно сказать: де-жа-вю. Она была готова поклясться, что уже была здесь и видела прибытие поезда. Вот он медленно подкатывает к платформе. Чух, чух, чух! Равномерно и плавно, как в замедленной съёмке, движутся рычаги и цилиндры, вращая огромные железные колеса. Трах! Это смачно лязгнули вагоны, соприкоснувшись один с другим, должно быть, обрадовались конечной станции. У-уф! Машинист победно выпустил пар. А она? Где она? Да вот же, девочка-подросток лет пятнадцати, с рыжевато-русой косой. Она знает, какой вагон им нужен – папа уже проплыл мимо них, радостно махая в окне рукой. Они спешат к открывшейся вагонной двери. Они? Да, рядом с ней мама и младший брат. Вокруг толпятся люди в чёрных железнодорожных шинелях с начищенными пуговицами и в фуражках. Они тоже спешат к этой двери, но её, маму и брата уважительно пропускают вперёд. Потому что они встречают своего папу. И эти, в форме, тоже встречают его. Вот он не спеша спускается к ним, целует маму, потом её и брата. Папа – большой начальник…

И вдруг!.. Реальная толпа загудела и резко оживилась. Анна пропустила прибытие настоящего поезда.

– Юрий Михайлович! Ну, как? Вам понравилось? Сколько вы были в дороге? Каковы ваши впечатления? Когда будет открыта вся линия? – наперебой лезли со своими вопросами и микрофонами к мэру журналисты, пытаясь уложиться в отведённое им время.

Ответы главы города были такими же стандартными, как и вопросы. Железнодорожное начальство поспешило за ним следом.

Нет, та картинка, возникшая в памяти Анны, определённо понравилась ей больше. Интересно, а какое она видела время? Анна попыталась ещё раз восстановить увиденное. Получилось. Она стала внимательно рассматривать маму. Тёмные крупные валики волос обрамляли нежное женское лицо. Высокий воротник из светлых кружев, плотно облегающий шею. Тёмно-синее платье с большим буфом сзади. Похоже, середина 19 века.

 

– Анна Григорьевна, голубушка, ну нельзя же так! – Сокрушался Главный, закуривая очередную сигарету. – Я надеялся, что вы своей яркой позитивной статьёй выделите это событие из каждодневной рутины, как вы это умеете, с душой, с чувством.

Аня встрепенулась. Боже мой, оказывается, он видит и знает и про душу её, и про чувства. Плохо, что не умеет похвалить, а только ругает. Вот как сейчас.

– А у вас скучный гермафродит из передовицы «Правды» и «Бедной Лизы» получился, – продолжал «машинист», привычно «переезжая» её. – Мэр в кепке со впалыми щеками и какая-то непонятная тоска по паровозам. Вы меня извините, но, по-моему, вы свихнулись от одиночества и невостребованности. Ведь вы же интересная женщина. Мужика бы себе поискали…

– А я уже нашла, – в отчаянии решила она заступиться сама за себя. И в этот момент отчетливо поняла, что игра в мученицу, каждый раз добровольно, в суицидальном экстазе, ложащуюся под поезд, закончилась. Поэтому, тихо произнесла: – Вас. Я люблю вас.

Анне всегда казалось, что женское признание должно льстить любому мужчине, даже если он не испытывает взаимности. Поэтому ожидала увидеть на его умном уставшем лице немного обескуражен-ную, немного извиняющуюся улыбку, после чего последует снисходи-тельный ответ: «Ну, что вы, Анечка! Напридумывали себе всякую чушь». И игра под названием «Анна Каренина» продолжится, потому что между ними теперь будет тайна – тайна её любви. А ей, Анюте-цветочнице, больше ничего и не надо.

Но Перестрой, как-то нехорошо взглянув на неё исподлобья и резко загасив окурок в пепельнице, зло произнёс:

– А пошли бы вы со своей любовью… – Он остановился, явно давая понять, куда ей следует идти, но в последний момент спохватился, – …работать!

Анна молча встала из-за стола. Да-да, она непременно пойдёт. Только не работать, а… в отпуск. У девчонок через три дня начнутся каникулы, и она успеет собраться. А уж как они будут рады пожить с ней месяц на даче. Ничего, что у неё по графику отпуск только в августе, а не в июне. Перестрой – не полное же ничтожество, чтобы не отпустить её сейчас.

 

Дача, хоть с виду была старенькой и неказистой и совсем не напоминала нынешние кирпичные дома, похожие на пряничные, внутри была отделана по современным меркам. Главное, в ней была горячая вода и удобства внутри. Обо всём этом позаботился несколько лет назад Данила, направив строительную бригаду и оплатив материалы и работу. Помимо заботы о дочерях, он преследовал ещё одну цель: подселить на эту дачу свою тётушку, бывшую учительницу русского языка из Грозного, оставшуюся на старости лет без крыши над головой. Анне присутствие тётки было также на руку. И за домом постоянный присмотр, и к приезду на выходные вкусный обед.

Домик находился на приличном расстоянии от железнодорожной станции, но в гулком мареве подмосковных вечеров перестук колёс проходивших поездов регулярно нарушал тишину. Сидя у камина и вглядываясь в огонь, она любила по вечерам вслушиваться в этот чёткий ритм. Камин так же, как и надстройка второго этажа, входил в условия Анны, на которых она согласилась на вхождение в её семью чужого человека. Подумаешь, оправдывала она себя за торговлю с Данилой, зато всем удобно, у каждого своя отдельная комната. А с камином-то как уютно! Можно часами сидеть и думать обо всём.

Тук-тук, тук-тук, застучали далёкие вагонные пары. Почему-то вспомнилась подруга Варенька, сравнившая Перестроя с машинистом, а её тайную страсть с тормозным путём электропоезда.  

Да, Варенька, а мученицей-то быть легче. Потому что грела надежда, пускай малюсенькая, пускай призрачная. А сейчас её нет, нет, нет.

Тук-тук, тук-тук… «Вторая щека» – это осознание, а не смирение. Но как?! Как осознать, как понять, почему он так сказал «а пошли бы вы со своей любовью…»? Почему так жестоко и больно? Нет, не надо думать об этом. Лучше о чём-нибудь приятном.

Тук-тук, тук-тук… Снова тот старинный вокзал и поезд, где были папа, мама, брат. А вот ещё один, старший, студент университета. Вот он спорит со своим приятелем, таким же студентом. Всё о народе, царе, несправедливости. Мне эти разговоры ничуть не интересны, да и брата жалко – он в спорах всегда проигрывает. Брат сердится, но не потому, что уступил, а потому, что не смог убедить.

Тук-тук-тук… Нет, это уже не стук колёс. Это я стучу в дверь комнаты, где занимается младший брат с репетитором. Почему я так волнуюсь? Потому что репетитор – тот самый приятель. Он из бедной семьи, подрабатывает уроками. Я принесла чай с вкуснейшими булочками, которые печёт кухарка. Я выбирала самые аппетитные и в чай положила побольше сахара. Мне так хочется сделать ему что-нибудь приятное. Глупенькая влюблённая девочка! Да посмотри на него, с каким презрением он жуёт эту булку. Не видишь, ничего не видишь!

Тук-тук, тук-тук… Это опять где-то вдали гулко стучат колёса. Вверх-вниз, вверх-вниз, скрипят качели. Вот оно, то самое облако, что исчезает, а потом появляется из-за зелёной крыши красивого белого дома. Мы на даче. Почему я так счастлива, почему так хорошо, светло и звонко на душе? Потому что я люблю! Люблю! Мне хочется кричать об этом на весь мир, чтобы знали все. И он… Вот он подходит к качелям, чтобы попрощаться. Я соскакиваю к нему и приглашаю на праздник в честь моего семнадцатилетия. Он молчит. Как?! Почему?! Разве он не радуется вместе со мной? Ведь я люблю его! «Я люблю Вас», тихо говорю я. «Ненавижу!» На меня смотрят полные ненависти глаза… Перестроя. «Ненавижу!» Тихое, жестокое слово, сломавшее жизнь.

Тук-тук, тук-тук, тук-тук… Колёса приближающегося поезда стучат, как метроном.  Надо успеть, жёлтые огни поезда уже близко. Прощайте, дорогие мои! Простите меня, но я не могу жить с ненавистью любимого человека… Прощайте… В последнее мгновение чья-то сильная рука останавливает меня на самом краю.

Тук-тук, тук-тук, тук-тук… Поезд стремительно проносится мимо, оглушая пронзительным свистком. Машинисту не зря что-то показалось. Но кто же крепко прижимает меня к себе? Брат. Только почему у него Варино лицо? А где он? Что сталось с ним?

Тук-тук, тук-тук… Бескрайнее снежное поле и печальный звук кандалов. Ни креста, ни могилки…

 

Утром Анна села за компьютер и, открыв «новую папку», уверенно напечатала: «В плену обстоятельств». Роман. О чём? О любви, конечно.

Хотя вначале было трудно. Нет, не в смысле сюжета или героев – хождения по судам не пропали даром, и интрига закручивалась лихо. Трудно было без привычного присутствия рядом Перестроя. Он как будто дразнил её: «Какая же Анна Каренина без машиниста? Ты нужна мне так же, как я тебе. Кого же я буду давить?»  

Несколько раз, когда никто не видел, Анна пробиралась на кухню, пропустить рюмочку-другую коньяка. Но, откручивая пробку, тут же отчётливо видела проносящийся со свистом поезд на полустанке между жизнью и смертью. Тормозной путь электропоезда восемьсот метров. Ещё немного. Терпи! Нетронутая бутылка ставилась на место, а возникшие ассоциации расставляли всё по своим местам. Обида ушла, а за ней и боль.

 

В редакцию после отпуска она не вернулась, подав заявление об увольнении. На дачу к ней прикатил Данила, видимо напуганный бестолковыми рассказами дочерей, что мама ушла с работы из-за какой-то ссоры. Анне ничего не оставалось, как дать ему почитать первые несколько глав. Каково же было её удивление, когда через несколько дней он вернулся не один, а с женой, которая проявляла откровенное желание наладить с ней отношения.

– Ты не представляешь, Анечка, да у меня все знакомые будут в отпаде, когда узнают, что бывшая жена моего мужа – знаменитая писательница.

«Да, ради этого можно и постараться», – со смехом подумала Анна, ещё не давая себе отчёта, что примитивное тщеславие этой женщины обеспечило ей финансовую стабильность.

К весне, когда работа над романом подходила к концу и был найден солидный издатель, когда душевные раны зарубцевались, а далёкий перестук колёс больше не напоминал о существовании её персонального Машиниста, тот снова возник в её жизни. На этот раз вместе с полуночным звонком Вари:

– Анюта, ты у компьютера сидишь? Зайди на наш сайт. Только не падай в обморок.

На первой полосе, практически во весь экран располагалась фото-графия Перестроя, почему-то чёрно-белая. Он сидел за рабочим столом с сигаретой в руках точно так же, как при последнем их разговоре.

«Какой-нибудь юбилей? Премию престижную дали?» – заликовала она, но тут же осеклась, пробежав глазами по строчкам, на которые поначалу не обратила внимания: «Сегодня около 22 часов вечера было совершено покушение на главного редактора «Московских ведомос-тей» Сергея Строева. Как показали свидетели, мимо Строева, подхо-дившего к подъезду, промчались двое молодых людей, очевидцы утверждают, на роликовых коньках, после чего Строев упал. Как оказалось, нападавшие нанесли ему два ножевых ранения. В настоящее время потерпевший находится в институте Склифосовского».

– Варенька, что с ним? К нему можно? – В ответ молчание. – Ему нужна кровь? – заорала Анна.

– Панихида будет в редакции… – глухо ответила Варя.

– Какая панихида? Ты с ума сошла!

– Кровотечение не удалось остановить. Ему перерезали аорту.

– Какую аорту?

– Врачи говорят, брюшную. Удар был профессиональным – очень глубоким. «Скорая» приехала поздно. Его не спасли.

 

 

В редакции, а потом на кладбище народу было много. Скорбные речи коллег и друзей, слёзы и припухшие глаза женщин. Цветы цвета крови и чёрный креп. После похорон подруги решили поехать к Анне на дачу.

– Варенька, кому же он так серьёзно дорогу перешёл? О чём все шушукаются? – Они стояли в автомобильной очереди у железнодорож-ного переезда.

– Перешёл. Только не в том месте, где ты думаешь. Его убили у дома, где он снимал квартиру для любовницы. Та ушла от мужа, известного в узких кругах бизнесмена. Да и сам Перестрой, как выяснилось, находился в процессе развода, который жена ему отказывалась давать. Теперь все гадают, кто заказал? Кандидатур, как ты понимаешь, две.

– Может быть, просто пугнуть хотели, а получилось так нелепо?

– Может быть…

Они замолчали. Вдруг тишину взорвал резкий гудок локомотива, а потом знакомое: тук-тук, тук-тук. Анна закрыла глаза и увидела холм из траурных венков и букетов с фотографией над ним знакомого и любимого лица.

В этой жизни, слава богу, могила осталась, почему-то подумала она. Сколько же ещё раз он будет погибать молодым, пока не поймёт, что нельзя так жестоко «переезжать» любовь?

 

 

Когда-то один мудрец сказал: «В мире существуют три вещи, на которых строится наша жизнь»:

 

3 вещи, которые не возвратятся назад: слово, возможность, время.

3 вещи, которые не нужно терять: честь, спокойствие, надежда.

3 вещи, которые наиболее цены в жизни: доверие, убеждение, любовь.

3 вещи, которые ненадёжны: удача, власть, состояние.

3 вещи, которые определяют любого человека: достижения, честность, труд.

3 вещи, которые разрушают людей: злость, вино, гордыня.

3 вещи, которые наиболее сложно сказать: «помоги», «прости», «люблю».

К списку номеров журнала «НАЧАЛО» | К содержанию номера