Дед. Ты меня слышишь. Синий жираф. Рассказы

 

 

Родилась в Смоленске. Окончила лингвистический факультет. Работала журналистом в смоленских изданиях. В настоящее время проживает в Москве. Работает референтом в Храме Христа Спасителя. В журнале «Кольцо А» публикуется впервые.

 

 

ДЕД

Рассказ

 

Ника сидела на ковре в центре комнаты, утопая в платьях, куртках, пакетах с подарками и со всякой бытовой ерундой. Сине-желтый чемодан, напоминающий тележку с мороженым, пытался вместить в себя весь арсенал накопленного ею за двадцать два года небогатого скарба.

– Ну, жених не совсем нищий. Что он тебе сапоги или зубную щетку не купит? – раздражалась  Лия Васильевна, ее мать, нервная и усталая женщина, с вечной сигаретой в потрескавшихся губах.

– Прям, разбежались. Это ж немцы. Они за копейку удавятся, – ехидно бросала Никина сестра, расставшаяся с мужем год назад, после скандала с его очередной  любовницей,  и нагрянувшая к матери с тремя детьми и доберманом Гогой, злобным псом с оторванным ухом.

– Заткнись ты, - верещала Ника, запуская в сестру тапком. – Тебе твой много купил за двенадцать лет? Два букета гвоздик и набор кастрюль. Вот удача-то.

Очередной скандал зрел в воздухе. В дверном проеме появился Дед. Любимый Дед с неизменной газетой «Правда», в синем трико с белыми лампасами.

 – Ша, - гаркнул Дед, поблескивая благородной лысиной, и в спальне воцарилась испуганная тишина, которая всегда воцарялась при появлении Деда.

Деда боялись. Дед был авторитетом для председателя кооператива,  добермана Гоги, для буйного дворника Матвея и  даже для Ники: для Ники, которая вылила трехлитровую банку томатного сока на голову одноклассника Мишки за то, что он мучил кота во дворе; для Ники, получавшей постоянно «неуды» за поведение в школе по причине неповиновения учителям; для Ники, которая в 9 лет отказалась общаться с отцом, неожиданно появившимся в ее жизни, холеным и ласковым, с огромным пакетом кукол и пирожных, и пытавшимся сыскать расположение младшей дочери через поездки на лакированном авто в парк аттракционов.

Дед – это другое дело. Деда  Ника любила и уважала. В последнее время Дед появлялся у них нечасто, и Ника отмечала на календаре красными кружочками эти счастливые долгожданные дни:  обязательно 9 мая, чтобы быть на Параде, на Новый год, на Никины каникулы с непременным посещением Военного музея, на радуницу, когда они ездили на кладбище к родственникам.

В остальное время Дед, со старшим сыном, жил в деревне, разводил кур, пчел, редкие сорта роз и продолжал ненавидеть городскую суету и человеческую наглость и глупость.

Каждый раз он приезжал к ним в гости, обвешанный торбами и мешками с картошкой, грибами, рыбой, сушеными травами и медом. Надевал любимый клетчатый фартук и выпроваживал всех с кухни. На кухне начинало все скворчать, пыхтеть, благоухать. Вкуснее его коронного блюда – тушеной картошки с опятами – Ника в жизни ничего не пробовала.

У Деда была отлаженная многолетняя привычка вскакивать ни свет ни заря и поднимать на уши весь дом. Залеживание в постели домочадцев после 7 утра переносилось им крайне болезненно: в ход шло включенное на всю громкость радио, раздраженное хлопанье дверьми, беседа в полный голос с глуховатым соседом по телефону.

Потом Дед начинал всех воспитывать. Он тряс кулаком перед носом дочери, возмущаясь ее чрезмерным пристрастием к пиву и сигаретам, перед носом ленивого дворника Матвея, перед носами политиков и чиновников в телевизоре, яростно критикуя их за цены на мясо, воровство, грязные подъезды и слабую игру футболистов.

В прошлый приезд, на 9 мая, Дед устроил посиделки во дворе за накрытым столом. Мама пыталась ему возразить, что у них это не принято: «Все-таки это город, не деревня. Засмеют», – но Дед гаркнул так, что доберман Гога взвизгнул и попытался скрыться в кладовке.

– Засмеют? – стучал Дед по столу. – Засмеют? В этот день… Когда… Когда все должны выходить на улицу и поздравлять друг друга. И сидеть за одном столом… Засмеют. Ууу, дура… Достань огурцы с подвала.  

Оживленные и любопытные соседи высыпали во двор, неся бутылки с водкой, сало, квашеную капусту. Дворник Матфей притащил гармонь. Одноклассник Мишка – тот, который мучил кошку, – неожиданно вышел в центр «пятачка» и спел «Бьется в тесной печурке огонь…» Дед плакал. Он растирал слезы шершавой дрожащей ладонью и подпевал Мишке: «Пой, гармоника, вьюге назло, заплутавшее счастье зови…», - и залпом выпивал водку из граненого стакана.

Единственная причина, по которой Ника не хотела уезжать из родного города – это был он. Сильный и слабый человек, у которого тряслись губы, когда у Ники начался перитонит и единственный, кто заступился за нее, когда она объявила о своем решении выйти замуж за преподавателя-немца из Дармштадского университета.

Заступился не сразу. Ника приехала к нему в деревню на выходные помочь собрать урожай. Дед стоял в галифе, с голым натренированным торсом (это в его-то годы!), и спорил с соседом-дачником, как правильно обрабатывать капусту.

– Ага, приехала, – поцеловал он ее в лоб,  –  давай подключайся. Поешь сначала.  Суп там на столе.

Вечером, узнав о Никиных раздумьях уехать в Германию и выйти замуж за Андреаса, он кричал в распахнутое окно, с желтыми, ромашковыми занавесками:

–  Страны своей стыдишься? Дезертировать хочешь? На красивую жизнь потянуло?

Она не выдержала и первый раз ответила ему таким же криком, в лицо,  надрывным голосом, опрокинув кружку с молоком себе на юбку:

–  Дед, ну ты же умный. Зачем ты так? Да не нужны мне эти заграницы и тряпки. Я просто люблю его. Понимаешь?

Дед ушел и долго сидел на берегу озера с удочкой и с любимым черным котом, который сопровождал хозяина, как преданная собака.

Больше он с ней не говорил на эту тему, а когда мать пыталась воспротивиться  решению Ники, сказал: «Пусть едет… Но чтобы в  университете доучилась».

И вот она сидит с выстраданным дипломом, в куче разбросанных вещей. На заваленном книгами столе – билет на самолет. Постоянно трещит телефон: то подружки, то  Андреас –  проверяет, не забыла ли чего, просит привезти томик Ахматовой, десятый раз говорит, что встретит в аэропорту и переспрашивает номер рейса. С улицы слышен упругий стук футбольного мяча и надрывный плач  ребенка, разбившего колено. Ей хочется в парк, к пруду, где ивы тонки, а вода - цвета голубики. На любимую скамейку, на которой, во всю длину, краской кто-то написал «Да здравствует лето» и пририсовал пальму с обезьяной. Ника с детства любила там сидеть с Дедом, угощаться мороженым в вафельном стаканчике и всегда расстраивалась, если скамейка была занята.

Она вдруг почему-то вспомнила, как они сидели с Дедом на этой скамейке после одного серьезного Никиного проступка. Ей было тогда лет одиннадцать. И она взяла у мамы деньги. Взяла без спроса. Украла. Залезла в шкаф, в ящик, куда мама откладывала сбережения на покупку новой стиральной машины и вытащила пять хрустящих бумажек. Лия Васильевна заметила не сразу: уже тогда, когда денег у Ники не оказалось. Мама трясла ее за плечи и высоким голосом кричала:

– Где деньги, дрянь? Где деньги?

Ника молчала. Тогда мама позвонила Деду. Дед приехал на следующий день, грозный и молчаливый. Он молча взял ее за руку и повел в парк. За всю дорогу он не сказал ни слова. Потом также, молча, купил ей мороженое,  покормил лебедей и сел на их любимую скамейку.

Ника умирала от этого молчания. Лучше б кричал или тряс ее, как мама, за плечи. Она сидела, стиснув зубы, и слезы отчаяния катились у нее по щекам. Сидели долго. Целую вечность.

Потом Дед, медленно встав со скамейки, повернулся к ней и, не отрывая взгляда от ее глаз, сказал:

– Пойдем. Мне надо ехать в деревню, –  и повернулся к ней спиной.

Он шел от нее, твердой поступью, с широко расправленными плечами и высоко поднятой головой.

И она не выдержала. Она побежала за ним, рыдая, пытаясь обнять его за плечи и хватая за руки:

–  Дед, я не себе взяла, я хотела, чтобы Мишка поехал тоже в Москву, Мишка, ну тот, с моего класса, нас Зоя Викторовна в Москву везет на экскурсию, все едут, а у Мишки денег не было, у него только бабушка, а он очень хотел в зоопарк, но он не хотел у меня брать, а я сказала, что приезжал мой папа, что он богатый, что он еще даст, Дед, прости меня, Дед…Дед…

В тот же вечер Деда долго не было дома, а когда вернулся, выложил матери на стол пять потертых бумажек. Голос матери снова взвился под потолок, требуя объяснений, но Дед сказал: «Ша», – и вышел из комнаты.

Она очнулась от  воспоминаний. Ей безумно захотелось мороженого. В вафельном стаканчике.

В соседней комнате завывал Гога. «На улицу хочет. Приспичило», – подумала она.

–  Дед! Пойдем в парк погуляем…Дед…

Она зашла в комнату. В комнате на всю катушку грохотал телевизор. Дед сидел в кресле, неестественно наклонив голову. На полу лежала газета «Правда» и осколки от разбитого стакана.

Гога, смотря на Деда, заливался безудержным лаем.

 

 

ТЫ МЕНЯ СЛЫШИШЬ

Рассказ

 

Ты меня слышишь. Уверена. Слышишь. Не можешь не слышать, потому что я кричу тебе. Как кричит боль, сирена, умирающий ребенок. Я держу твои руки. Они не могут быть холодными. Ты знаешь, что я не отпущу их. Я буду их держать с такой силой, как держат сто тысяч любимых. Ты не умрешь, потому что так не уходят. Не уходят в такой день, когда цветет сирень. И в другие сто тысяч дней  так не уходят. Не уходят, отвернувшись к стенке и крича от боли. В окно светит обжигающее солнце. Оно такое огненное, что делает твое лицо цвета вечности. Минуты становятся жизнью. Целой жизнью, которая проносится перед твоими воспаленно-серыми глазами. На твоей шее пульсирует голубая жилка. Ты должен остаться, потому что завтра будет новый день. Будет рассвет, кофе, чтение газет, звонок маме, очередная страница новой книги, поцелуй, прогулка с Джерри, Машкино первое слово. Не может быть по-другому. В твоем дыхании мое сердце. Оно крошится от каждого твоего стона. Оно стало маленьким, как обручальное кольцо на твоем пальце. Ты берешь стакан воды и начинаешь маленькими глотками возвращать к себе жизнь. Да. Вода – это жизнь. Тебе лучше. Не может не быть лучше. Я показываю тебе фотографию Машеньки. Твои губы не могут быть такими синими. Тебе должно стать лучше. Почему так оглушительно, не переставая, звонит телефон? Зачем врач мешает нам? Твои губы что-то шепчут. Я не понимаю ни слова. Наверное, ты хочешь встать и поехать домой. Дома тебе будет лучше. Мы выпьем шампанского и будем смотреть «Дорогу». Ты будешь качать Машку и петь ей «Солнышко мое лесное». А в окно бьет солнце. Оно накрыло тебя, как мама накрывает одеялом. Поехали домой. У тебя не будут такими синими губы. Ты будешь смеяться. Смеяться хриплым громким смехом. И будешь забывать чашку у компьютера. И забывать купить хлеба. И станешь кричать на Джерри, потому что он сгрыз очередной пульт от телевизора. Мне кажется, что ты молишься. Я тоже буду молиться. Хотя я не знаю ни одной молитвы. Поехали домой, родной.  Дома ты не будешь так кусать губы. У тебя белое лицо. Оно такое красивое. Когда ты откроешь глаза, оно станет еще красивее. У тебя дрожат ресницы. Почему врач этого не видит? Поехали домой. Ты хотел венчаться. Ты хотел, чтобы я стояла в длинном белом платье. Мы поедем на могилу твоего отца. Ты не был у него шесть лет. Ты простишь его. Открой глаза, и мы пойдем домой. Я еще крепче сожму твои руки. Почему ты не хочешь говорить со мной? Мне больно, больно, больно. Почему так болит голова? Нестерпимо болит голова. Я сейчас лягу, и мне станет легче. Я лягу около тебя, и мне станет легче. Почему такой грязный потолок? Давай просто помолчим. Вот так, рядом. У тебя такие красивые руки. Только они очень холодные. Завтра мы пойдем с тобой на пруд кормить лебедей. Надо не забыть отвезти маме соковыжималку. И зайти на почту. У Димки завтра день рождения. Он приглашал на шашлыки. И надо постирать твою белую рубашку и джемпер. Почему у тебя такие холодные руки? У тебя дрожат ресницы. Почему врач этого не видит? Не видит. Не видит. Не видит.

 

 

СИНИЙ ЖИРАФ

Рассказ

 

Он сидел на низкой деревянной табуретке и пил теплый компот из сухофруктов. В столовой было душно, пахло щами и резкими, приторно-сладкими духами уборщицы Любовь Тимофеевны. За тщательно вымытым окном, с ядовито-желтой занавеской, виднелась игровая площадка, на которой обитали ржавые качели, песочница и два зеленых турника.

 Даня помог начистить на ужин целое ведро картошки и сейчас медленно цедил несладкий компот, рассматривая разукрашенную яркими фломастерами стенгазету, висящую на серо-голубой стене, с тонкими трещинками.

 Любовь Тимофеевна шумно и ловко мыла полы, передвигая старые стулья, и громогласно делилась последними новостями из своей многострадальной жизни. Ей было все равно, кому рассказывать, а Даня старался быть хорошим слушателем.

–  …Я Машке говорила-говорила:  «Иди учись. Хоть в училище…На швею или маляра». Так нет, зараза такая. Учиться не хочет, работать тоже. За ребенком не следит. Сегодня разбил мне банку огурцов. Паразита кусок. А у меня вчера весь вечер спина болела. В спортзале убиралась, надорвала. А платят копейки…

Она говорила еще что-то, долго, с многочисленными подробностями, но, на его счастье, в столовую заглянул дворник дядя Миша, и весь ее запал переключился на любимого молчаливого собеседника.

Даня шел по длинному, вытянутому, как удав, коридору, утопая в ботинках на два размера больше. В этом ему постоянно не везло. «То короткие штаны, то ботинки как для Гулливера», –  обиженно думал он. Ему нестерпимо хотелось мороженого в вафельном стаканчике.

Даня зашел в большую светлую спальню, с высокими потолками и уютными кроватями, в которой недавно был ремонт и стоял еле уловимый запах краски. Он улегся на клетчатое покрывало и вытащил из-под подушки увесистую книгу, подарок Людмилы Тимофеевны, –  «Таинственный остров».

Заглянула Илона Викторовна, пятидесятидвухлетняя воспитательница, добрая и властная, разговаривающая басом и дымящая сигаретами, как паровоз. Ее любили за неизменный юмор и побаивались за крутой нрав.

Она стояла в проеме –   грузная, с короткой стрижкой «ежиком», в цветастых шароварах, и грохотала на всю комнату:

–  Я сколько раз просила не разбрасывать обувь по всей комнате? Куренков, ты опять устроил потоп в туалете? Марш за тряпкой. В следующий раз откручу голову, так и знай. Кто участвует завтра в соревнованиях? Подойдете в 11.30 в спортзал.

Она отыскала глазами Даньку.

 –  Исаев, почему в грязных штанах залез на кровать? В пять часов не уходи никуда. Ты мне нужен будешь.

–  Хорошо, –  буркнул Данька.

В детском доме воспитатели любили его за безотказность и незлобивость.

Виталик, с соседней кровати, хитро подмигнул ему:

 –  А я знаю, зачем тебя Илона вызывает. К директору поведут.

Виталик всегда был в курсе всех дел, за что и получил прозвище «Локатор».

–  А чего я такого сделал? – испугался Данька. –   Я вчера Петру Сергеевичу уже все рассказал. Я случайно закрыл Лешку в подсобке.

 – К тебе прийти сегодня должны. Петр Сергеевич с нашей говорил. Семья какая-то… О тебе расспрашивали.

Виталик был один из немногих, кто никогда не ждал таких гостей и поэтому никогда не завидовал. К нему часто приходила худенькая молчаливая женщина, с неизменным пакетом сушек и яблок. Все знали, что она – его мама, и что, возможно, скоро увезет Виталика домой.

У Даньки громко, как из автомата, застучало сердце. К нему не ходили в гости. Никогда.

Минуты тянулись медленно, по-черепашьи. Нетерпение и взволнованность так захватили его, что усидеть на одном месте совершенно не было сил. Он два раза выходил в туалет, тщательно приглаживая перед зеркалом белесые вихры, помыл в умывальнике сморщенные, как гармошки, ботинки, несколько раз выбегал во двор и даже вызвался помочь дяде Мише подмести дорожки, украшенные рыже-осенними кленовыми листьями.  Он крутился у ворот, с особым усердием собирая сухие ветки и мусор и постоянно оглядываясь на широкую металлическую дверь, открываемую с визгливым, раздражающим скрипом.

  Попрощавшись, медленным шагом направилась к выходу Лидия Кирилловна  –  седовласая повариха, вкуснее всех жарившая котлеты; пробежала молоденькая, кареглазая, недавно появившаяся в детдоме, учительница музыки; заехала машина завхоза, из которой разгружались какие-то коробки. Отчаявшись, Денька побежал на второй этаж и уселся на подоконник, откуда двор был виден как на ладони.

Он сразу понял, что это были они. Они шли по вычищенной дорожке, растерянно оглядываясь и что-то спрашивая у хмурого дяди Миши, стоящего с метлой у ворот. Высокий худой бородатый мужчина, в очках, и круглолицая полная женщина, с искусственно-кукольными белыми локонами, в шикарном черном костюме. Данька посмотрел на свой красный свитер, с корабликами, и бросился к своему шкафчику, судорожно пытаясь найти белую рубашку, которую он надевал только на школьные праздничные концерты. Щеки Даньки горели. Заглянула Илона, непривычно ласковая,  с широкой улыбкой на лице.

–  Пойдем, дружочек, не бойся. С тобой хотят познакомиться. Кисель пил уже?

Тетенька стояла вполоборота, рассматривая рисунки и фотографии на стене. Он сидел в плюшевом кресле, сцепив в замок длинные пальцы. Увидев Даньку, мужчина вскочил и начал растерянно рыться в  сумке, доставая оттуда резинового синего жирафа и большую шоколадку, в блестящей обертке. Они с дрожащими улыбками смотрели на Даньку и переглядывались.

Данька давно не играл в такие игрушки, но он ликовал оттого, что эти высокие, хорошо одетые люди говорят с ним, гладят по голове и смущенно улыбаются. Он не запомнил ничего из того, что ему говорили. Не помнил, что отвечал им. Он смотрел во все глаза на важных гостей, не выпуская синего жирафа из рук.

Заглянула Илона, сказав, что начался ужин, и  предложила сходить в столовую, но Данька испуганно покачал головой, подвигаясь ближе к бородатому незнакомцу. Он вдруг с ужасом подумал, что они сейчас уйдут, и он ничего не успеет им рассказать о себе. Не успеет показать, что на стене висят три его рисунка, похвалиться, что он умеет жарить картошку, помогает дяде Мише убирать двор и написал самое лучшее сочинение на тему «Моя любимая книга». Он вдруг стал говорить быстро-быстро, захлебываясь в словах, нервно сживая пальцы. Он тер нос, несколько раз расстегивал и застегивал ворот рубашки, садился и вскакивал каждые пять минут. Он так хотел им понравиться, что разорвал обертку молочного шоколада и стал угощать их перепачканными пальцами.

Мужчина смотрел на Даню с радостной, теплой полуулыбкой, поправляя очки и теребя бороду. От еще большего старания Данька стал заикаться, проглатывать слова, говорить сбивчиво и невпопад. 

Женщина вдруг стала молчалива и резко стала прощаться, подталкивая мужа. Она неуверенно обняла Даньку за плечи и стала говорить скороговоркой:

–  Ну, Данечка, нам пора-уже поздно-иди поужинай-ешь шоколадку-нам пора уже ехать-мы еще придем-ешь шоколадку……

 

Фланелевые листья фикусов скучающе разбрасывали тени на щербатый подоконник. Из форточки доносились звонкие возгласы двух рослых братьев Лаврентьевых, заядлых футболистов, хулиганистых и драчливых.

Даня, не отрываясь, смотрел на  ворота. Дядя Миша монотонно мел двор, перекидываясь фразами с завхозом, выгружавшим банки с виноградным соком.

Они не пришли на следующий день. Не пришли  в среду. Уже прошло две недели, а они не приходили. Он смотрел в окно, сживая синего жирафа, над которым потешались все ребята. «Лучше б футбольный мяч подарили», – говорил  вредный Лаврентьев.

Из столовой запахло тушеной капустой и рыбой. Неожиданно откуда появившаяся огромная нервная муха, потирая шершавые лапки, изучала огрызок яблока. Крупные резкие капли дождя, как горошинки, монотонно застучали в мутное стекло.