Плита Рубика. Стаканы и взгляды. Уходим и остаемся. Баланс. Задача. Мы знакомы? Просьба. Рыбка-клоун. Рассказы

 

Родился в 1988 г. По образованию – культуролог. Публиковался в антологии современных авторов изд-ва «Скифия» «Листая свет и тени», интернет журнале «Топос», «45 Параллель», журнале «Иные берега. Vieraat ranna». Победитель конкурса молодых писателей литературного института (2015). Живет в Москве.

 

 

ПЛИТА РУБИКА

Рассказ

 

Жизнь представлялась ему кубиком Рубика.

Шесть сторон, восемь на восемь как минимум, а то и в два раза больше. Это игрушка сполна раскрывала всю многогранность жизни, сложность и противоречивость. Но только эту игрушку можно сложить, жизнь - нельзя. Сложить так, чтобы каждая из шести сторон была своего цвета, так хаос подчиняется порядку, противоречия испаряются.  Но жизнь как сложить так, чтобы каждая ее сторона  была своего цвета, без всяких противоречий? Твоя личная, индивидуальная жизнь должна стать кубиком, абсолютной и объективной величиной, так, чтобы твои поступки, одна сторона куба, не смешивались со словами либо мыслями с другой стороны.

Они отключили стиральную машинку от сети, выдернули шланги подачи воды и слива. Дерзко и бесцеремонно. Машинку не жаль - на ее месте будет новая. Старая займет место на помойке, а после ее распотрошат на цветной метал... Дальнейшая судьба машинки никого не интересовала, но когда ее сносили с лестницы, с перерывами на каждом этаже, когда из ее щелей текла тухлая вода и сыпались крошки порошка, они почувствовали некое подобие жалости. Жалости, едва различимой в дымке усталости и за стеной здравого смысла, жалости, вызванной не сроком службы этой техники, ее преждевременной кончиной и ее делами, то есть выстиранным бельем, словом, ее смыслом и предназначением, теперь покинувшим барабан и микросхемы, а жалости, совсем наоборот, не конкретной, но очень человеческой, жалости самой по себе, которую испытывает, наверное, всякий человек, всякий, считающий себя человеком, когда видит перед собой смерть. Смерть среди жизни, когда все вокруг продолжается, а вот этот фрагмент, некогда принадлежавший общей картине, сейчас потух, его уже нет, только оболочка, а все вокруг еще есть, и долго будет, но без него. Они почувствовали все это, но не поделились друг с другом, ведь каждый из них посчитал испытанное только что ерундой, очередной прохожей мыслью и чувством среди толпы других мыслей и чувств за день.

Он хотел бы гармонии, нет, никаких «хотел бы», он жаждет гармонии. Внутренней гармонии, непоколебимой уверенности, объективности. Не своей собственной объективности, это не интересно... То есть объективности внутри, там где-то за сердцем-ребрами-легким, или в голове, за черепной... Потому что если ты там у себя, в своем собственном мире, уверен, то это еще ничего не значит. Он жаждет объективности всеобщей, чтобы всяк к нему мог подойти и сказать: то, что ты делаешь - хорошо, то, кто ты есть - хорошо. Не размазню типа субъективных «мне нравится» или «лично я считаю»... ХО-РО-ШО. Вот как Он сказал, что свет это хорошо, так попробуй найти несогласных. Фундаментальности хочет.

Свободное место было отмыто. Новую машинку он пока не привез... Для него новую, сама по себе она старая, которую так же отключили, но аккуратней, и скоро привезут сюда, а не на свалку, и жалости никто не испытывал, так как она жива, живее живых, но стара, поэтому на ее место поставили объективно новую, буквально с завода, с которой долго еще не будут отклеивать специальные наклейки, потому что, так, видимо, остается «новизна», здесь специально взятая в кавычки, потому что это состояние, но не переходящее, как, допустим, молодость в зрелость, а клеймо: вот она новая, с наклейками, а когда они сами спадут, точно отвергнутые, она станет старой.

Каждый, он думает, наверное, хочет гармонии. Найти свое место в жизни, обществе, в семье. Простим банальности. И найти место для своих мыслей и чувств. Так, чтобы все было четко: вот мысль, вот чувство, а вот и действие, как бы побочное от мыслей и чувств и одновременно самостоятельное, и все на своих местах, но объективно и логично не только для себя и для всех остальных. Как закон физики. Но и с ними не все так просто. Вот поэтому жизнь как таковая и представлялась ему не полосой, не чем-то черно-белым, а кубиком Рубика, с шестью сторонами, бесчисленными комбинациями и с одним только предназначением - быть собранным. И каждый собирает свой кубик. Крутит, вертит, да все не складывается. Вот три стороны собрал, каждая сторона одного цвета, доволен, как вол сытый, любуешься, и замечаешь, что остальные стороны наперекосяк, и заново начинаешь крутить, вертеть, потеть, страдать и не высыпаться. Врачи, наверное, полностью собрали кубики.

Выброшенная машинка раньше стояла между окном и плитой. И новая будет стоять между окном и плитой. Потому что в этих тесных кухнях никак иначе. Не вставая с табуретки, стулья не лезут, можно приготовить обед, помыть посуду, закинуть белье в стиральную, открыть окно, достать что-нибудь с верхней полки. В такой тесноте вся нижняя часть тела чувствует себя лишней и неприспособленной, атавизмом жителей панельных многоэтажек. А потом он замечает, что до работы добирается два часа. В тесноте. И работа тесная: офис и карьерные перспективы. То есть между двумя «теснотами», его кухней и рабочим кабинетом, есть двухчасовое свободное место. Как между чревом и тесным гробом есть несколько лет жизни, за которые ты можешь принять какие угодно позы, а не только зародыша и мертвеца.

Врачи - это объективно хорошо. Кто ты? Врач. Что ты? Врачую. Хорошо. Надо было стать врачом. Но быть врачом - только одна сторона кубика. Каким, ему интересно, он был бы врачом? Не область, а оценка... А если не спасешь, не окажешь вовремя первую медицинскую, навредишь. Не простят ведь. А если ты врач, одна, стало быть, сторона кубика сложена, а остальные нет, то долго ты протянешь в объективном «хорошо», пока не скатишься в личное «и так сойдет»?

Грязи было не так много на том месте, где раньше стояла стиральная машинка, потом умерла, а новую пока он не привез. Умеренное количество грязи. Не то чтобы он приготовился увидеть на освободившемся месте настоящую свалку с чайками и мусоровозами, а обнаружил только пылинку с фантиком, и сказал, что увиденное им - умеренно. Объективно умеренно, никто, даже последние чистюли не схватились бы за головы и не попадали бы штабелями от увиденного; объективно умеренный уровень грязи, в основном засохший жир, на освободившемся по причине неожиданной кончины месте, и, заметим, стиральная машина стояла там несколько лет, и за все годы никто под ней засохший жир не убирал, и жир был от плиты, не иначе, капли масла, ДНК будущего обеда и прошлых блюд, засыхали под машинкой, так как на кухне не было места для вытяжки, а для жира - полно.

Нет, какой из него врач? Из него художник никудышный. Как растянется по гробу, так все его работы с ним похоронят. Его бы в Лувр. А вот главный экспонат - объективно? Загадочная улыбка Лизаветы объективна? Каждый крутит свой кубик Рубика, и собрать его – значит собрать гармонию. И человек сам как кубик, собирает своими кубическими руками. Дело, он говорит, не в том, что бы жить без всяких противоречий, не в том, чтобы с ними вовсе не сталкиваться, как с экзотическими болезнями, а в том дело, говорит, чтобы противоречий никаких не было. Вовсе. Никаких. Грубо говоря, он хотел бы быть художником не в свободное время, а все время, а все говорили бы ему - это хорошо. И не только про его работу так все говорили, но и про его жизнь, решения, мысли и чувства.

Вот где было полно грязи, то есть засохшего жира, так это на левой стенке плиты. Дверцы и конфорки он умудрялся поддерживать в чистоте, в такой лениво-вынужденной чистоте, так как он был харизматичным педантом, но у него никогда полностью не получалось быть ни педантом, ни харизматичным, словно бы засохший здесь жир и остальные бойцы армии беспорядка были значительно больше него. Вот в этой пропасти было опасно. С одной стороны - мечта абсолютной чистоты, с другой - абсолютный беспорядок с телами последних чистюль, а он между ними, балансирует, и чем больше его стремления к чистоте, тем больше сопротивления беспорядка, точно одно только его желание создает ему проблемы и противоречия. Другими словами, его кубик не складывался вообще ни в какой области, более того, ни с одной из шести сторон не нашлось бы двух квадратиков рядом одного цвета. И тогда он взял кастрюлю с теплой водой, порошок, соду, губку обычную и губку железную, сел напротив левой стенки плиты, покрытой засохшим жиром, с целью во что бы то ни стало освободить ее от грязи, вполне себе умеренного количества грязи. И приступил к задуманному.

Проблема представления жизни в образе кубика Рубика заключалась, как он только что понял, в следующем: кубик можно собрать, и, более того, зная определенные секреты-схемы, его можно собрать всего за несколько ходов. Поэтому, чтобы его образы и представления с мыслями не противоречили друг другу и логике как таковой, хотя бы мысли и образы, хотя бы логике, он решает внести некоторые изменения в кубик. Честный кубик Рубика - это шесть сторон и шесть цветов. Со сторонами ничего не сделаешь, тут не добавить, не убавить, иначе получится уже кубик, а другая геометрическая, а вот добавить цвета можно, тем более он художник, вроде бы. Один квадратик на каждой из сторон он покрасит в уникальный цвет, не один из шести, а в седьмой, восьмой и до двенадцати. Вот тогда-то кубик никто и не соберёт. Жизнь - это как кубик Рубика, который невозможно собрать.

Засохший жир поддается. Жиринки мрут под огнем тяжелой артиллерии порошка и соды. Несколько раз он меняет воду и губки. Наконец поверхность сияет так, как не сияла никогда прежде, даже когда была абсолютно новой, с наклейками, но это было в те времена, когда никто наклейки на технику не клеил то ли за ненадобностью, то ли по другим неведанным причинам.

И тут он понимает то, чего никогда прежде не понимал и даже не осмеливался взглянуть в ту сторону. То, что он сделал только что - абсолютно, непоколебимо, объективно и многим лучше любой на свете картины, любого на свете чего бы то ни было. Чистая и сияющая стенка плиты - это ответ на вопрос и собранный кубик Рубика. Даже последний и старейший буддист в пещере скажет, что отмыть плиту от грязи - это хорошо. Жить в пещере и буддизм - вопросы спорные, а отмытая плита - хорошо, непоколебимо и абсолютно.

В эйфории он сидит на табуретке.

Ну и что дальше?

 

 

СТАКАНЫ И ВЗГЛЯДЫ

Рассказ

 

Один был пессимистом. До мозга костей, как говорят. Оглядываясь назад на всю мировую историю, он видел только страдания, лишения, скорбь, братоубийство, детоубийство и отчепредательство. И в самом деле, стоит открыть учебник истории, как мы обнаружим там сплошные заговоры, революции и войны и ничего хорошего, разве что точные даты, отражающие ход мирового колеса, как деления на циферблате. Так или иначе, но все, по мнению пессимиста, повторялось, уже было, ничего нового не будет, баста, только еще одна дата в таблице, и вопрос скучающего учителя неспокойному ученику, лет эдак через сто:

? В каком году было восстание?

Тот, может, хоть пальцем в небо и угадает.

Человечество представлялось ему ошибкой природы, ее неудавшимся экспериментом, вышедшим из-под контроля тысячи лет назад, когда наш общий предок вышел из пещеры.

? Ой, ? стыдливым шепотом произнесла природа.

? Это ты, бог? ? переспросил человек.

А так, вроде бы, все многообещающе начиналось. Это смертельный вирус локального, пока, планетарного масштаба; ему, вирусу, несказанно везет, что ли, не ясно, в везении ли дело, или еще в чем, и как только угораздило людей не поубивать друг друга. Но если уж и находилась горстка везунчиков то там, то сям на всем отрезке истории, которые родились и прожили подальше от крутых берегов перемен, голода и войн, то на их долю все равно падут суровые испытания экзистенциального толка, а тем, кто поглупее, придется разбирать руины предшественников. Ибо единственным общепостроенным символом мира в этом сумбурном человеческом  водовороте является не что иное, как ядерная боеголовка. Ибо, мы повторимся, чем губительнее становится оружие массового поражения, массового, заметим, речь идет о сотнях тысяч возможных жертв, а не двух-трех в радиусе действия дубины или меча, так вот, чем губительнее, тем больше разговоров о сохранении мира как Земли и мира, как антонима войны. 

Оглядываясь на свою собственную жизнь, довольно скучную, даже унылую по меркам учебника, он и в ней видел страдания, несправедливость и лишения и ничего противозаконного. А когда смотрел в другом направлении, в будущее, то видел там приблизительно то же самое плюс смерть. Всеобщую. Все помрут: и детоубийцы, и братоубийцы, и отчепредатели, скорбящие, лишенные, страждущие, предатели и революционеры, горстка везунчиков, и мухи, жужжащие над трупами, и даже историки, но они после всех. И никто не сможет со всем этим ничего поделать, разве что не думать, разве что смириться, но все равно надолго не хватит. Словом, все плохо. Если уж и находилась какая-нибудь хорошая вещь, искусство, например, но выборочно, то и его не хватало, чтобы на час-другой вырвать пессимиста из пучины его темно-томных дум. Вот таким он вкратце был.

Второй был оптимистом. До мозга костей, как говорят. Оглядываясь назад на всю мировую историю, он признавал кровавые факты, но предпочитал видеть триумф воли как таковой, гуманистический, то есть волю к жизни, волю к любви, торжество любви, а не только кинофильм. Зло как бы погрешность ? цитировал он Экклезиаста. И даже в самой кровавой книге всех времен он видел всепрощение, любовь и путь к гармонии. Гуманизм он считал лучшим из всех возможных «измов», а весь мир таким печально прекрасным, что можно было плакать от счастья, не переставая. Общечеловеческие идеалы выживают в бушующем океане истории, ибо они обитают на дне, там, где всегда спокойно, они в основе всех религий, конституций, законов и простой логики.

Жизнь.

? Жизнь, произнесите это словно отчетливо, ? говорит оптимист, ? но не громко, не надо кричать, только не кричать. Петь нужно. Жизнь, вдох и выдох. Дышите воздухом, ? он продолжает, ? дышите крошечными моментами, этакими не ограненными алмазами суетливых дней. Дышите улыбками окружающих, детским смехом, влюбленностью в каждую секунду бытия, закатами и рассветами, дышите дождем и грозами, летним зноем, наслаждайтесь, ибо мы здесь в первый и последний раз. Человек с большой буквы, в смысле – специально с большой буквы, а не по причине первого места в предложении; Человек, так лучше, живет, несмотря ни на что. А дальше будет только лучше. И дольше.

Оглядываясь на свою жизнь... впрочем, он не всматривался. Были там, в прошлом, свои проблемы, без них ? увы, но они закаляют. Во всем он видел только хорошее, на худой конец, возможность изменить все к лучшему. Вот, например: когда во всем доме отключали горячее водоснабжение, он не злился и не подогревал кастрюли, как некоторые, нет, он не пользовался водонагревателем, как все остальные, он не плевал в дверь домоуправления, как пессимист, нет, он не такой, только не он. Оптимист пользовался холодной водой, да еще и с радостью, он видел в этом прекрасную возможность закаляться. Он принимал холодный душ, а зеркало в ванной покрывалось инеем. А когда оно совсем окоченело и треснуло от холода, он заметил в отражении намек на косметический ремонт.

Зеркало треснуло в ванной комнате и у пессимиста, но по иным причинам. Оно словно бы больше не могло выносить тяжесть его угрюмого взгляда. И тогда оптимист  пообещал тому помочь с адвокатом: он скостит срок невезения на пару лет. Пессимист уже где-то слышал эту шутку.

Они жили в одном доме, на одном этаже. По утрам в окна оптимиста светило солнце. Его теплые лучи шелковой лентой щекотали спящее лицо; даже по ночам с него не испарялась блаженная улыбка. Свет отражался от белоснежных стен его комнаты, оседая на выстроенных в ряд цветочных горшках. Оптимист любил цветы, а как же, выращивал их, и когда им становилось тесно в глинных пристанищах, он пересаживал их в сад, чтобы они могли пустить корни.

Солнце светило в окна и пессимиста. Но не чарующим золотом рассвета, а кровавым багрянцем вечерней зари. Остывающие лучи таяли на пыльных книжных полках. В основном, книги по истории, немного политики, горстка философии, щепотка антиутопий, крупицы фантастики.

Они были хорошо знакомы друг с другом и часто спорили между собой. Один с пеной у рта неустанно твердил свое, другой, улыбаясь, пел песни.

Вот так они и жили. В пятиэтажном кирпичном доме, который стоял поперек поля, как теннисная сетка, а солнце, как мячик, перелетало с одной стороны на другую.

В этом же доме жил еще один человек. Свидетель бесконечно враждующих между собой партий, он прекрасно понимал, что у костей нет никакого мозга. Жил он между ними, и так уж получилось, что он видел из своих окон немного рассвета и немного заката в мирном течении одного только дня. Да, он был реалистом. Он даже немного стеснялся своих взглядов и предпочитал называть себя агностиком, в крайнем случае, по имени. Всякого рода оценочные суждения о жизни были не в его компетенции. У него было прекрасное зрение, однако он пользовался увеличительным стеклом всякий раз, когда его взгляд на чем-то останавливался. Через увеличительное стекло он смотрел на своих соседей. Он был болезненно любознательным, но не знал ровным счетом ничего. В том смысле, что пусть и выучил наизусть каждую их морщинку, вкусы и предпочтения, но кто из них был в действительности прав, он ответить не мог. Вроде бы оба. В зависимости от положения солнца. Трагедии, он полагал, общие; счастье индивидуально. Оно скоротечнее, мимолетнее, оно как тишина: назовешь ее имя, и ее уже нет. Скорбят же люди долго. Счастье, как вспышка ослепительного света; трагедия во мраке. Если светит долго и ярко ? ты устанешь, глаза устанут, кожа сгорит. Ослепнешь и погрузишься во мрак вечный. К темноте можно как-то приспособиться; свечой, фонариком, искрой на секунду, чтобы сориентироваться, найти путь. Не зря же в черном небе светит путеводная. Возможно также, что в пессимизме, нет, в негативе, нет, это все плохие, нелепые слова в заданном контексте... Ну, вы поняли в чем... В этом мраке удобнее.

? Видеть скорбь и скоротечность, ежесекундно душить в себе самом идеи справедливости и нравственности, душить, как ложь, рвать их из души, как сорняки, ибо не существует их самих по себе. Но существует смерть. Ах, смерть, не забываем, смерть повсюду. Та самая, нарушающая все логику добрых порывов, ее дыхание ? это забвение, мы во власти ее  вздохов. Удобнее мне видеть дома умалишенных, тюрьмы, полные убийц, города, полные убийц? Вдумайтесь, эти сволочи существуют, будто бы мало им болезней и голода! Удобнее мне плыть в дырявой лодке посреди штурмующего моря слез?

? У моря слез есть дно, ? говорил другой. ? И самый свирепый шторм пройдет. Выглянет солнце. Умалишенные, больные? Им помогают. Они страдают, я признаю. Но им помогают. Врачи изучают болезни, побеждают их. Как бы они их победили, без нравственности, без справедливости? Это человеческое свойство.

? Именно! Лекарства есть, лекарство побеждают болезни, но далеко не всем оно достается. Нравственность ? человеческое свойство?! Да, как и корысть, скупость, эгоизм.

Так они и спорили, один до хрипоты, другой до рваных нот.

А тот, что между ними, пытался объяснить. Точнее, сам понять. Чтобы видеть, человеческому глазу нужен свет. Безусловно. Свет бывает разным, но что есть свет без темноты? Обязательны два элемента, для объема. Не противоположности они, а дополнения друг друга.

Так время шло, и уже столько раз упомянутое солнце светило по-разному во все квартиры в том доме, что стоял поперек поля, как теннисная сетка. Пока однажды на нейтральной территории у общего соседа (который никак не принимал конкретную точку зрения, а все барахтался), отмечая день независимости, причем один из троицы, догадайтесь сами, негодовал по такому случаю (подлинной независимости не существует, праздник ? чушь!), другой патриотично радовался, а для последнего это было не более чем простое объяснение третьего на неделе выходного, в этот самый день пессимист не накапал яд в наполовину полный стакан. Пока он этим занимался, оптимист, скрываясь в тени, накапал яд в наполовину пустой стакан.

? У меня язва, ? сказал реалист. Он пил воду.

Независимо друг от друга, пессимист и оптимист решили, наконец, помириться и выпить по такому поводу бренди. Угостили друг друга. Очень любезно. Оптимист знал, что совершает действо, противоречащее гуманности как таковой, но он был готов взять на себя ответственность. Он полагал, что так мир станет лучше. Пессимист знал, что мир не изменится. Он полагал... Хотя, как разница, как он полагал. Он просто хотел убить певчего засранца.

Вот так.

Когда два тела уже лежали на полу, а их продолжительный спор так и повис в воздухе, взгляд реалиста под увеличительным стеклом остановился на стаканах. Его соседи выпили равное количество. Собственно, вся разница между двумя стаканами, не только этими конкретно, но и теми двумя, о которых все упоминают в тупоумных вопросах, заключается в следующем: дело в первоначальном состоянии стакана. Если стакан заполнили до краев, а затем отпили половину, то он наполовину пуст. Если же стакан наполнили лишь до середины, он наполовину полон. Еще следует учесть, что стаканы бывают разными, у каждого напитка свой. Из всех напитков, что сейчас мог припомнить реалист, до краев наливают разве что пиво. Если пену считать частью пива, а она, разумеется, его неотъемлемая часть. Но это по правилам. В домашних условиях все несколько отличается. Реалист нашел забавным, что стаканы с равным количеством бренди и капель яда остались невредимы ? они символы противоречий, а обладатели разных взглядов валяются... впрочем, теперь их глаза закрыты.

 

 

УХОДИМ И ОСТАЕМСЯ

Рассказ

 

Любка выпила целую горсть таблеток. От сердца, от боли, от спазмов, словом, от жизни. За несколько часов до этого она позвонила Надюше с подробным инструктажем. Рассказала, что все документы на квартиру лежат в верхнем ящике серванта, а все ее личные документы – в нижнем. Там же лежат деньги на похороны (должно хватить), тысяча рублей бригаде скорой помощи, еще пять на поминки и пятьсот батюшке за отпевание. За квартиру она заплатила, пусть внук с невесткой не переживают. Завещание она решила не писать, зачем? И так все понятно – все, что есть, а есть только квартира, сервант и чайный сервиз, который еще со свадьбы – останется внуку. Вроде бы ничего не забыла... Ах да, платье и платок, в котором ее следует хранить, весят на дверце шкафа. О кремации все в курсе, какую выберут урну, ее, в общем-то, не интересует. Разве что пускай поскромнее. Хранить рядом с мужем. Предсмертной записки не оставляет. Или оставить? Лучше, говорит, оставить. Пишет: «Документы на квартиру в верхнем ящике, все мои документы и деньги на похороны в нижнем ящике серванта. Не судите. Устала». Она долго готовилась, и готовилась тщательно, спокойно и рассудительно, как и делала всю свою жизнь. Точно собиралась в отпуск. Да так оно, собственно, и было.

Попрощалась с Надькой. Вечером пожелала спокойной ночи внуку. Попросила разбудить ее, когда он завтра пойдет на работу. Налила стакан воды, села на край кровати. Вот таблетки, вот вода, вот и все.

Любка и Надюша – это между собой. Для всех остальных – Любовь Вячеславна и Надежда Петровна, двадцать второго года рождения. Ветераны, врачи, вдовы, пенсионеры, подружки и старухи. Два лейкоцита в нормальной моче, как они себя называли. Когда-то раньше – дочери, невестки, девчонки, студентки, подружки, молодые. Когда-то раньше их было пятеро. Лучшие подруги с первого курса, все вернулись с войны. Теперь их двое, но это, как они шутят, временно.

Надежда Петровна придумала небольшой рассказ. О молодой и очень красивой паре, они только что поженились. Любят друг друга, счастливы. Но никто из них никогда не бывал за границей. Оба всегда мечтали. И однажды на подаренные деньги они решают отправиться в путешествие. Определились со страной, сделали все документы и купили себе чемодан. Большой, дорогой, отличный чемодан красного цвета на колесиках и с выдвижной ручкой. Не могли нарадоваться. И уехали. И куда бы они ни поехали, им невероятно там нравилось, да так понравилось, что непременно захотелось еще, и стали они часто ездить по свету. И всегда с собой брали красный чемодан. Чемодан был весь в наклейках. Он даже стал в каком-то смысле членом их семьи. Так продолжалось некоторое время, и это было хорошо. Родился ребенок. Они стали путешествовать втроем, и красный чемодан все еще вмещал в себя все необходимые вещи. Первый ребенок подрос, и ему потребовался свой личный чемодан. Шли годы.  На красном чемодане не осталось живого места для новых наклеек, да и он сам стал сдавать. Ручку заедало, колесико не крутилось, были на нем вмятины, и порезы, и морщины. И тогда они купили новый чемодан. Современный, надежный, вместительный и очень прочный, а старый поставили в шкаф. Он привыкал. Теперь его место там, а не в багажном отделении самолета, под сиденьем в поезде, на кроватях гостиничных номеров. Его больше не везут по асфальтам других стран, по гостиничным паласам, по аэропорту.

Вещей стало прибавляться, и некоторые ненужные стали они складывать в старый красный чемодан. Раньше в нем были купальные костюмы, сувениры и фотоаппараты, а теперь разный хлам. В темноте забвенья, и с хламом внутри, и с пропахшими мелками от моли воспоминаниями. Судьба вещей. Но каждый раз, когда хозяева открывали шкаф и им на глаза попадался чемодан, они вспоминали, каким незаменимым помощником он некогда был.

Затем дверца шкафа отворилась в последний раз, и теплый луч солнечного света скользнул по поверхности, по всем наклейкам, морщинам и трещинам...  чтобы навсегда раствориться. Решивший во что бы то не стало сохранить эту теплоту мгновенья старый красный чемодан был опустошен и убран на антресоли. Среди коробок от техники он покрылся пылью, и тьма объяла его.

– Ерунда, – он качает головой, – не пойдет.

Многим позже он решит, что был крайне строг в оценке.

– Не понравился? Возможно, я плохо рассказала. У меня в голове он звучал лучше...

– Ну, так всегда.

– Я его несколько последних дней сама себе пересказываю.

Тяжело писать. В такие моменты мне всегда кажется, что талант хлопнул дверью. Громко ушел, тяжелой поступью, с отдышкой, с распухшей головой. Так уходят сквозняки. Хочу сказать, что понимаю твой рассказ про чемодан. Ты видишь, что я только что сделал? Называю это игрой в классики. Перепрыгиваю из одного стиля в другой.

Ты не чемодан и никогда им не была. Не знаю, почему я тогда тебе об этом не сказал. Все наше общение складывалось из едва заметных кивков головы, непроизвольных, под весом услышанного. Мы с тобой много говорили о смерти в последнее время. Точнее, ты говорила, а я непроизвольно головой... Понимал, вот в чем дело, и не решался вмешиваться. Я боялся, что ты не поверишь, что я это понимаю. Сейчас, когда я пишу, это кажется очень странным. Ни черта я не понимаю в жизни, ни в чем не уверен, а когда ты говорила о смерти, я тебя слышал и понимал.

Поэтому я так люблю писать. Дело в том, что слова мелодично раскладывают впечатления. Словно бы весь этот шум распадается на отдельные звуки, понятные и простые; они ложатся на бумагу или нотную тетрадь, в определенном порядке... друг за другом, как кирпичики. И каждый такой кирпичик, пусть и является вещью цельной, сам по себе не имеет никакого значения. Но когда они все вместе... Соната из шума, костел из кирпичей, рассказ из предложений. Ты видишь, что я только что сделал? Перепрыгиваю с мысли на мысль, с образа на образ, с ноги на ногу – все для того, чтобы немного согреться.

Ты жаловалась на усталость. Ты говорила, что старость – это продолжительная прогулка по кладбищу. С одних похорон на другие, в поисках своей собственной могилы, покоя и забвения. Того холмистого кладбища, в тени высоких сосен. Там покоятся твои родители, муж и сын, многие друзья. Отныне там покоишься и ты. Тебе было девяносто лет. Господи боже, без десяти один век...

Плохие вести ходят вечерами. Новость догнала во время прогулки. Новость вышибала слезы, прохлада в сердце. Что случилось? Так и так. Они уверены? Как они могут ошибаться? Все будет хорошо. Непременно ли? А как  же.

Почему должно быть всегда плохо, перед тем, как стать хорошо? Обязательно ли это условие? Заметь: быть плохо, стать хорошо.

В последний раз он видел ее позавчера. Она была в оранжевом халате, с насморком. Она жаловалась на кашель ночью,

? Думала, что помру.

В остальном все было без перемен. Те же вопросы, те же ответы. Во всяком случае, никто ни о чем не догадывался и ничего не предчувствовал. А потом вот так, новость вышибает слезы.

Он солжет, если скажет, что никогда об этом не думал. Стучалась такая мысль, по редкому приглашению, или сама по себе, всплывала из недр, так сказать, подсознательного страха, рациональное зерно, рациональное ядро, не важно, но холодное, и бескомпромиссное, и жестокое.

Шептала: сам подумай, такой возраст, такое настроение.

Устать от жизни. Единственное что у нас есть, наша собственная, но временная, такая хрупкая и очень сложная жизнь. Ты меня знаешь, я богу не молился, свечи не ставил, ибо не верую, отвергаю и не воспринимаю, и от этого любая жизнь для меня такая ценная. И ты отвергала, по учено-коммунистически, но крестик никогда не снимала, до самого конца. Мы здесь временно, кто на короткий срок, кому повезет больше. Тебе повезло, и ты устала. Могу вообразить себе: жаркий полдень, во рту пересохло, клонит в сон, в липком воздухе звенят мухи, ты уже четвертый час в очереди, конца которой не видать, и злиться уже бессмысленно и никуда не уйти и ничего уже не сделать. Похоже? Ты говорила, что стала заложником собственного ветхого тела. Тебе отвечали: радуйся - не прикована к постели. И врач на последнем осмотре сказал, что все в порядке, в рамках почтенного возраста.

Ты рассказывала, что после пышного празднования твоего шестидесятилетия, оставшись наедине со своим возрастом, среди пустых тарелок и остатков еды, ты заплакала. Тебе показалось, что твоя жизнь кончилась. Ведь какая может быть жизнь на пенсии? Тридцать лет спустя, вспоминая тогдашние слезы, назвала себя дурой. 

А как же, конечно, все будет хорошо. Так все говорили, и хотели верить, но слышался шепот. Глубоко внутри скрывалось предчувствие. И опять: такой возраст, такое настроение, такой инфаркт. Приехала скорая, осмотрела и поставила диагноз, увезли. Этой же ночью должны делать операцию, убрать тромб. Сердце стойко переносило все удары, но какой-то там тромб его сломал.

Он был на похоронах всего два раза, но за один год. Ему было лет тринадцать, когда под моросящим осенним дождем он шел за своим дедом в сторону крематория. Его попросили быть рядом с ним на всякий случай. Он чувствовал себя  значимым и даже незаменимым на протяжении нескольких шагов, ведь ему доверили такое ответственное задание. А потом он почувствовал себя совсем уж крошечным и немощным, потому что ничего он не мог изменить. Не утешить деда, не воскресить бабушку, не отмотать время на несколько лет назад, чтобы задушить болезнь в самом зачатке. Через полгода он шел вслед за своим отцом, в сторону крематория. Ему показалось, что все вокруг знают несколько больше о случившемся, обо всем, а с ним никакими знаниями пока не делятся, не объясняют. Как тут объяснить? Сколько раз он сам будет идти впереди?

Знаешь, какой эпизод так и не выветрился из моей памяти, не смотря на дыхание времени? Мне было около пяти лет, ты меня моешь в ванной, хотел написать "стираешь", а я вдруг ни с того ни с сего спрашиваю:

– Если я вдруг умру, что ты будешь делать?

Ты ответила спокойно и без всяких раздумий, словно бы вопрос был таким простым и естественным:

– Сама бы умерла.

Вздыхает время, проносятся годы, опять он в ванной комнате. Теперь справляется сам, пытается помыть голову. Завтра он пойдет следом за матерью, что бы поддержать и быть рядом в томной бюрократической суете. Завтра будет жарко и душно. А сейчас вода из крана, слезы из глаз, хочется кричать, что бы вся боль испарилась вмести с криком, умом не понимает, а внутри чувствует пустоту. Такую локальную пустоту, дырку в сердце. Его самого стало меньше. Шепот: такой возраст, такой инфаркт, так быстро и безболезненно. Но как же так? Был человек, и теперь его нет, и не будет. Останутся только воспоминания, фотографии, этот пепел, тающий след в небе от пролетевшего самолета.

– Как он умер?

– Я тебе лучше расскажу, как он жил.

Подслушанные мною строки, блестящие строки, надо признать, из какого-то фильма. Возможно, лучшая форма для рассказа об ушедшем человеке. Возможно, еще лучше будет рассказать об оставшихся.

Ты знаешь, я раньше думал, что можно понять все о стране по спичкам. Никакой магии. Купить обычные спички в магазине, открыть коробок, и внимательно их изучить. Помнишь, какие там были спички, в нашем городе, где под окнами росли березы? С зеленой головкой, зажигались о стекло. Здешние оставляют занозы в нежных руках. Но спички - слишком мелочно. Вероятно, больше подробностей мы обнаружим в прощании с ушедшими. Здесь очень грубо, и грубость оставляет занозы в скорби.

Ты умерла ночью. И уже через несколько часов, как раз к открытию справочного кабинета, нам предлагает помощь в оформлении всех необходимых бумаг. Молодой парень - агент ритуальных услуг, заросший настоящей броней к чужому горю, может быть, и к своему собственному, бегло объясняет все аспекты. За тысячу рублей, говорит, сам постоит в очереди. Я сорвался тогда, тоже бегло, не горжусь порванной цепью. Сказал ему, что твое тело даже не остыло, а он уже принялся закапывать могилу.

Мы из одной очереди мигрируем в другую, одну справку меняем на третью, позволяющую простоять в четвертой очереди. С агентом все действительно проходит быстрее. Мы разделяемся, что бы одновременно успеть несколько дел. Я захожу в комнату, уже не в твою и в не мою, чтобы забрать блузу с юбкой и платком, и минут двадцать я пытаюсь аккуратно сложить одежду в пакет. Мнется одежда, мнется пакет. Нужно ли оставлять вешалку? Ничего не чувствую, просто хочу разобраться с дурацкой вешалкой. А потом мы вновь едем в автомобиле, за агентом, в какой-то кирпичный закуток города - там его офис, там можно выбрать гроб. Там на лестнице стоят миски для кошек, а сами кошки распластались на подоконнике. Мы пьем черный кофе и выбираем белый гроб. Агент одобряет выбор и уточняет наличие гроба на складе. Новые гробы пахнут сосной и лаком. Черт возьми, сосной и лаком, заклеенные полиэтиленом, итальянские, потому что отечественные плохо окрашены, глянцевые. Кто-то же делает гробы, кто-то же должен их делать?

Рутина, вот о чем он подумал. Они вторые в очереди. Все в черном, и он в черном по мере сил и курит одну за другой. Он держит красные розы; шипы красных роз впиваются в руки. Любовь Вячеславовна приходит одна из первых, в сопровождении женщин. Он их видит впервые, но, судя по слезам на их лицах, они были хорошо знакомы с ушедшей. Рутина. Провожающие подходили тонкой вереницей. Одни скорбящие смешивались с другими. Перед ними только что вынесли гроб, за гробом семья покойного садится в автобус. Автобус пыхтит и уезжает за ворота больницы.

Тебя было не узнать. Скорее тень, твое бездыханное тело - тень твоей жизни. Такое странное впечатление оставляют мертвые тела. Уже не человек, никогда не вещь, не оболочка - так слишком грубо... видимо мифический двадцать один грамм - масса всей разницы. Как это, умереть? Это похоже на сон без сновидений? Умереть - это значит уснуть?

Белый гроб лежит среди черных туфель. В автобусе есть шторки, на дороге - небольшие пробки и колдобины. И треклятая жара вокруг всего, и в каждой клетке и в каждом вздохе, стало быть, живы, он думает.

У крематория столько автобусов было... как на концерте. Столько венков, столько гробов, столько скорбящих, слез, беготни, очередей. Опять нужно брать справки, кто здесь крайний, пардон? Вы? Кто у вас? Отец, брат, тетка, сестра, дети были, вот что самое ужасное - маленькие гробы. Кто-то же делает, я спрашиваю, маленькие гробы? А среди надгробий бегала бродячая собака, справляла нужду. Я же бегал от одной очереди за справкой, к другой на оплату кремации, к третьей за выбором урны, а оттуда к нашему водителю, спросить, не повлияет ли жара на твое тело. Я тогда вспомнил, что ты очень плохо переносила жару. Он профессионально улыбнулся и сказал, что количества химии хватит на несколько часов, могу не переживать. Я хотел быть полезным, поинтересовался самочувствием Любови Вячеславовны. Она бойко ответила, что самочувствие в порядке, могу не переживать. Она была на твоей свадьбе, лет семьдесят назад, на свадьбе твоей дочери и сына, на свадьбе твоего внука. Теперь, вот, она на похоронах. Иногда мне хочется, чтобы вся боль осталась в детстве, чтобы ничего плохого в осознанном возрасте не было. Оставить там, до пятнадцати, зубных врачей, краснуху, этот день. Но сейчас истинно все чувствуешь, боль ведь часть жизни, не так ли? Все в одном комплекте, по отдельности не приобрести. Потом мы вошли в зал. Огромные двери отворились перед нами - так настала наша очередь. Сколько раз я здесь побываю, в роли провожающего, на своих ногах, прежде чем меня сюда внесут? Я держал гроб и больше всего на свете и во тьме боялся его уронить. Священник пил чай, клавишник за синтезатором смиренно ждал. Еще там женщина была, не представляю, как называется ее должность. Она руководит процессом и произносит речь. Она попросила снять крышку с твоего гроба... Мы с братом так и сделали, поставили ее у стенки на специальный коврик... я очень боялся ее уронить. Затем женщина неизвестной профессии произнесла речь, несколько сухих и затертых предложений. Совершенно не помню, что она говорила. Запомнил только, что она заглянула в бумажку с твоим именем, а еще, что она была похожа на проводницу. Может быть, от того, как она читала, с определенным темпом, как отстукивают колеса. Думаю, ты бы со мной согласилась (как часто мы с тобой ездили на поездах?). Так это было противно. Подобное читают во время бракосочетания, перед подписью, заученные речи, рутина, очереди, занозы в душах. Главное, что это такие события. Пусть свадьбы может и не быть, или быть несколько раз, но похороны только однажды. Хотя ты и говорила, что похороны - это то, что случается с другими. После, она попросила кого-нибудь из присутствующих произнести краткую речь. Произнесла Любовь Вячеславовна, которая знала тебя если уж и не лучше всех, то определенно дольше. Начала с начала, с года рождения... Когда рассказывала про поступление в институт, у меня зазвонил телефон. Чуть было не разбил его со злобы, до сих пор не знаю, кто звонил.

Настала пора прощаться. Очередь, понимаешь? Сколько раз в день проводница отстукивает тленные речи, заглядывая в бумажку?

Они с братом закрыли крышку гроба, это было самое страшное из того, что он когда либо делал.

Я, он... словно бы рассеиваюсь в этой истории. Словно бы что-то из описанного происходило не со мной.

Знаешь, что остается после того, как гроб исчезает из твоей видимости, опускаясь в специальном лифте куда-то вниз? Конечно, знаешь.

Я вспоминаю, как мы встречали тебя на вокзале. Подъехал поезд, все пассажиры сошли на перрон, все, кроме тебя. Мы забеспокоились. Зашли в вагон. Ты сидела в своем купе, красила ресницы. Ты проспала. Всегда жаловалась на бессонницу, а тут проспала без всяких снотворных. Ты успела тогда накрасить один глаз и надеть кофту наизнанку. А еще я помню, как ты всегда была рядом. Я помню наши пустые обиды, которые теперь не имеют никакого смысла и никогда не имели. Помню, как ты говорила, что лучшая поза для сна – на правом боку. Помню бутерброды с черным хлебом с семечками, без корочек на дощечке. Помню желтые яблоки в вазе, фруктовый сок, и как ты выключала телевизор, чтобы услышать каждое мое слово. Эти крошечные воспоминания, такие личные, особенные, странные, абсурдные, смешные и грустные... это все, что остается.

Не представляю, как дальше. Я должен прожить еще столько же, хотя бы на один год больше, чтобы представить, каково это – жить без тебя.

Идет четвертый месяц

 

 

БАЛАНС

Рассказ

 

Вот к нему подошел разгневанный покупатель. Нахамил. Он был недоволен качеством товара, и в отместку продавец нахамил другому покупателю. Еще собака, совсем щенок, сожрала важные документы, за что была благополучно избита и оставлена без обеда. Один школьник, позабыв домашнюю работу, получил двойку, а за оценку, лишился еще и двух вечерних часов игры на компьютере. Долго он сидел и недоумевал над печальной и хромой несправедливостью, держа в руках забытое домашнее задание. А уж потом, когда скромно шагая по коридору задел носком телефонный провод, он разочаровался окончательно - старший брат стукнул его со злобы, вдобавок уколов расхожей фразой «за нечаянно бьют отчаянно». Потому что брат тогда страдал тревожной печалью - невеста была недовольна его вызывающим поведением на прошлой вечеринке. На то были причины, он говорил. На то были причины, вторил ему лучший друг. На то не было причин, не соглашалась девушка. Потому что на работе в ресторане посетитель не дал ей столь необходимых чаевых, вследствие чего ей пришлось занять денег. Посетитель не дал чаевых, так как его псом был съедены важный документ, что возбудило в нем чувство алчности. Дело в балансе, говорил молодой человек. Берегись официантов, он говорил, ибо в их власти твое пищеварение. Над ним смеялись, пока он, за хамство одного из завсегдатаев, не плюнул тому в тарелку с салатом, успешно замаскировав месть листочком базилика. Завсегдатай ничего не заметил, ведь он очень устал от оскорблений в его адрес на работе, когда принес товар ненадлежащего качества. А затем и официант был оскорблен в магазине, куда случайно зашел следом за своим обидчиком. Поэтому он напился на вечеринке тем вечером. Дело в балансе, подумала голодная собака, пожирая важный документ - я не должна мириться с плохой памятью своих хозяев. Дело в правильном рационе, решил ее хозяин и не стал кормить пса. Дело в балансе, говорили школьнику, вырисовывая двойку в журнале, ты вновь не принес домашнее задание, за что и наказан. Хорошо, пусть в балансе, думал школьник, но разве баланс в деле?

 

 

ЗАДАЧА

Рассказ

 

Однажды один атеист купил себе машину. Всю жизнь хотел, полжизни копил, пару лет остро нуждался, последний месяц хвастался. Потому что, говорит, без всякого кредита, нечего банки кормить. Первые несколько дней после покупки атеист парковал машину под окнами. Несколько раз за вечер проверял. Машина была белого цвета, с пятью подушками безопасности, дизель, автомат, все дела.

Отпраздновали на широкую ногу. Родственники, друзья, товарищи, коллеги, пара соседей. Все радовались за него, ибо были в курсе всех подробностей пути от желания до приобретения. Пришили с подарками. Кто подарил автомобильную косметику, кто подробное руководство по уходу, кто миниатюрную копию машины. Очень мило, а иногда очень кстати. Из всех подарков выделялся один. Его принес товарищ атеиста, тоже атеист. Он подарил три иконки. Такие специальные, с пачку сигарет, с клейкой лентой, крепятся на дверце бардачка. На иконках изображены святые, ответственные за сохранность на дороге.

? Пять подушек, ? сказал атеист.

? Трое святых, ? ответил товарищ.

Атеист был самую малость педантичен. А именно: он любил, как есть. Например, если кофе, то без молока и сахара; если алкоголь, то в чистом виде, а не коктейль; если телефон, то чтоб звонил, не больше; если эволюция, то атеизм; если женщина, то немного косметики, ровно столько, чтобы казалось, будто бы ее вовсе нет. Натуральность, естественность, только так, этого всегда достаточно. Соответственно, далее по списку: если автомобиль, то в том виде, в котором сошел с конвейера. Как максимум: местами снять полиэтилен, поменять диски, залить бензин, антифриз, масло, положить аптечку и огнетушитель. Единственное, что может меняться в автомобиле, так это счетчик пройденного пути, как бы он ни назывался, одежда водителя, пассажиры, положение стрелок на часах и пейзаж за окнами.  А тут святые... И что с ними прикажешь делать?

? Вешать, ? подсказывает товарищ.

Озадачен.

Атеист любил и искренне верил в место для каждой вещи. Потому что у каждой вещи должно быть свое место. Мысль отвечала позывам логики и занимала свое место в логической цепи. А тут святые... С ценником на обороте, который решили не снимать, однако пробовали - гад оставляет липкие следы. Цена закрашена. Шутка для прагматика. Куда положить пластиковую иконку? Потому что нельзя так просто взять и выбросить иконку. Во-первых, это подарок. Сувенир, дар, какой-никакой, лучше бы его не было, но он есть. Во-вторых, он, конечно, атеист, но до какой степени? До спокойной, разумной, не воинствующей. В-третьих, это незаконно. Вот он выбросит, а кто-то найдет и оскорбится. Можно замести следы, но сам факт нарушения будет щипать совесть. Он не верит в приметы, даже хорошие, но все равно сбавляет скорость перед черной кошкой. Он громко смеется, если видит бабку с ведрами. Громко, нервно и старательно, всем рассказывая про увиденное и про то, какая это все несуразная глупость. Но у него всегда что-то екает внутри, каждый раз. Екает и через пару часов эхом переходит в ком в горле. Он очень хорошо помнит историю про одного примитивного, нет, приметного, нет, суеверного, точно. Суеверный суеверил до крайности, знал все приметы, был одиноким и жил на первом этаже. Все у него было хорошо, пока однажды к нему на подоконник не сел голубь. Это была плохая примета, неисповедимы ее истоки. Голубь на подоконнике сулит проблемы - верил суеверный. И поэтому он отпросился с работы, закрылся в квартире, сел напротив окна и стал ждать этих самых проблем. Голубь сел опять. Суеверный его согнал. Выпил валерьянки. Голубь опять прилетел. Согнал. Решил проверить подоконник на наличие крошек, чего бы то ни было. Подоконник чист. Голубь садится. Суеверный седеет. Игра в кошки-мышки, или, точнее, в приметы-суеверия продолжается около недели. На работе что-то подозревают. Суеверный еще никогда прежде не выглядел так плохо, он не ест, не спит, он не он. Его терпению приходит конец, и он достает двустволку. Заряжает. Ждет засранца в укрытии. Засранец садится на подоконник. Раздается выстрел. Дробь, минуя птицу, вышибает окно, чтобы застрять в салоне припаркованного автомобиля. Водитель чудом уцелел. И только сейчас, когда дым постепенно рассеивается, у суеверного начинаются проблемы.

Атеист думает о суеверном. Он боится оставить иконки где-нибудь дома, он боится взять их с собой. У него есть принципы, вроде бы. Господи, есть у него принципы или нет?

Машина все еще стоит под окнами, но теперь это обуза. Не роскошь, не средство передвижения, а обуза с иконками.

Атеист разрывает отношения со своим товарищем-шутником. Иконки он все-таки вешает чуть левее надписи «AIRBAG» и продает машину. Когда покупатель отдает ему деньги, то незамедлительно избавляется от иконки, выкинув ее из окна. Уезжает. Пока атеист, держа в ладони пачку денег, смотрит на валяющуюся иконку и пытается мысленно разобраться с происходящим, раздается писклявый визг колес и звонкий удар - последние ноты сонаты перемены атеиста в агностика.

Все деньги он пожертвовал церкви. Иконку носит с собой. Он хотел было положить ее в кошелек, но не стал - это плохая примета.

 

 

МЫ ЗНАКОМЫ?

Рассказ

 

Один решил купить арбуз. Второй решил его продать. В самом центре незатейливой улицы, как бы разделяя ее на две части «путь до работы» и «путь от работы», стояла зеленая клетка. В наличии крыши никто не был уверен, а уточнить было не у кого. Не суть. Зеленая клетка была доверху заполнена арбузами и дынями, так, что полосатые оказались справа от условного торца, а желтые - слева. А аромат-то какой... говорили, что пчелы с мухами со всей округи слетались понюхать. Да не в этом дело. Один после работы решил купить арбуз. Другому, будучи на работе, арбуз пришлось продать. Покупатель внимательно стучал по арбузу, прислушиваясь. Продавец сказал, что там навряд ли откроют. Покупатель посмотрел на продавца:

? Вы мне знакомы, ? сказал первый.

? Вы тоже, ? ответил второй.

? Вы в какой школе учились?

? В средней, ? ответил второй.

? Конкретней, ? попросил первый.

Они присматривались друг к другу. Долго. Стали выяснять подробности биографий. Первые главы не сходились. Вечерело. Перешли к отрочеству. Безрезультатно. Продавец закрыл клетку. Присели на табуретки, закурили, разлили.

? Ну а дальше-то что, после того как школу кончил? - спросил покупатель.

Продавец рассказывал долго, смакуя каждый год жизни. Затем рассказал покупатель, подробно, но сухо, стесняясь некоторых моментов.

? А потом что?

? Женился.

Говорили о женах и детях. Вот где нашли много общего, но все не то.

? Давно арбузами торгуешь?

Говорит, что пару лет. Стал рассказывать про клиентов. Все оказались посредственными личностями. Первый обещал помочь с работой. Второй прослезился. Рассветало. Покупатель говорил о последнем месяце своей жизни. Красноречиво, ничего не стыдясь. Рассказывал, как однажды купил несладкий арбуз.

Сошлось.

? Подло, ? сказал покупатель и попросил жалобную книгу.

? Вот всю жизнь ты так... стучишь.

? А сам как, в школе? Забыл?

Поссорились и больше не разговаривали. Как глупо, ? сказали их жены, ? ведь всю жизнь друг друга знали.

 

 

ПРОСЬБА

Рассказ

 

Он попросил прислать ему роман. Он сказал, что у него будет командировка на сорок дней в далекий уездный город. И будет он сидеть в этом городе, замурованный серо-бетонным небом, как в саркофаге, черт их, мол, дери всех. Еще там будут долгие вечера и гнетущее безделье, уездная отчаянность. Словом, лучшее время, чтобы прочитать роман. Потом что, с его слов, он очень давно не брал в руки книг, даже для того, чтобы проверить цену. Ему крайне интересен мой роман, и велико его желание стать толику умнее от прочитанного. Говорит, что так и представляет себя лежащим на косой и скрипучей кровати, под отчаянно-теплым светом лампочки накаливания; за окном непогода, трубы живут своей жизнью, кран плюется, кипятильник пускает пузыри в железной кружке, а он лежит и весь такой просвещается, чтобы стать ярче лампы, и непременно новообретенные мысли суетятся в голове. Прелестно. Он так сладко описывал идиллию человека и книги, что я решил прислать ему сразу два романа. Тем лучше, сказал он.

Через сорок дней мы с ним увиделись снова. Под аплодисменты салюта он виновато отводил взгляд, никак не решаясь признаться. Мне не терпелось выслушать пятнадцатого в моей жизни читателя. Горячо любимого читателя. Я даже подумал, что издание «из рук в руки по запросу» дает одно неоспоримое преимущество по сравнению с другими видами распространения литературы, а именно возможность самолично спросить мнение, глядя в глаза. Прямо в глаза. Он сказал:

? Ты знаешь, я согрешил.

Он уточнил:

? Когда я туда приехал, то после работы стал пить. Сильно. Я напивался, как сволочь. На самом деле, я потратил около сорока тысяч на весь этот сволочизм.

На улице грохотало, точно на войне. Холодное небо окрашивалось сотнями вспышек до самого горизонта, под ликование горячей толпы.

Тем вечером мы напились как сволочи.

 

 

РЫБКА-КЛОУН

Рассказ

 

Долго он спорил с GPS-навигатором. Женский голос советовал повернуть направо.

? Какое право, здесь тупик!

Право было через пару домов. Они как будто бегали наперегонки, он и навигатор. То впереди бежал навигатор, строя невероятные маршруты, то наоборот.

? Следуйте на юг.

? Какой юг, к чертовой матери?! ? возмущался он.

Ему было интересно, кому принадлежит такой голос. Скорее всего, это программа, вряд ли настоящая женщина записывала бы в студии подобные инструкции. В любом случае, он старался представить ее внешность.

? Связь со спутником потеряна, ? бырр-бырр, вибрирует телефон. – Следуете на юго-восток.

? Ты, должно быть, шутишь...

Он начинал нервничать. До встречи еще сорок минут, по предсказаниям навигатора ? семьсот метров и пять минут ходьбы в юго-западном направлении. Должно быть, магнитные бури, подумал он. Вспотел.

Какая новость: кругом строят дома, торговые центры, новостройки на панели, все под небом первых чисел марта. А в небе плавали серые голуби и пара сорок. Напротив выхода из метро, через дорогу, тоже стояло здание, голое и исписанное граффити, в окружении ржавых кранов. То ли не достроили и бросили, то ли решили сносить и все равно бросили.

– Продолжайте движение.

Вообще, говоря начистоту, у метро его должна была дожидаться маршрутка специального назначения ? прямиком до бизнес-центра. Никто не ждал. Он уж решил, что и здесь совершил ошибку. Он воспользовался советом из рубрики «как до нас добраться» с официального сайта, и, по всей видимости, неправильно его понял. На обратном пути тщательно проверил станцию на второй выход. Выхода не было. Но ведь отсутствие выхода не оправдывает отсутствие маршруток?

? Развернитесь, ? издевается GPS.

У входа в парикмахерскую сидела на коленях старуха в платке и крестилась, и благословляла каждого из подающих. Крестилась и крестилась, без остановки, словно в трансе, уставившись в одну точку на асфальте. А всего в нескольких шагах от старухи, парень с рекламным щитом на груди раздавал листовки:

? Выставка дверей, приходите на выставку дверей!

– Направляйтесь на северо-запад.

Вот бы посадить тех «авторов-советчиков» с сайта на несуществующую маршрутку и отправить их куда GPS скажет.

Злится. Даже как-то не смешно злится.

Он обгоняет девушку с розовыми волосами, двумя тяжелыми пакетами и кривыми ногами. Причем так уверенно и ловко это делает, как будто живет здесь всю жизнь и лично строил эти улицы, эти разбитые дороги. Но все меняется, когда он упирается в тупик, этакий урбанический выкидыш. Розововолосая любезно просит сигарету. Последнюю любезную сигарету.

? Конечно, ? он говорит. В рюкзаке лежат еще две пачки.

Согласно карте, он где-то рядом. Очень-очень рядом ? нутром чует. Теперь идет дворами. Вот старый пудель в наморднике и бородатый его хозяин, и непонятно кто кого выгуливает, вот две женщины средних лет решили передохнуть?переговорить?перекурить и посадили свои сумочки на лавку, так что и неясно, кто кого носит. Вот два алкоголика сидят: он и она. По их лицам он безошибочно определяет, что только смерть разлучит их с бутылкой, но вот непонятно, кто кого пьёт на самом деле. И все приправлено сыпучим снегом, мокрым асфальтом, сосульками-свечами и голыми ветками, как трещины. Период полураспада зимы. Прекрасное время, он думает, богатое живыми подробностями, экспрессивное, и никому не нравится, гнетущее, раздражающее, вязкое, липкое, противное. Мерзнут руки.

А вот и искомое. Здание с часами, как на фотографии, но без макияжа. Раскопал его, как клад. У центрального входа курили трое мужчин, обсуждали автомобили. Хотел было у них спросить, где здесь отдельный вход «с торца» в компанию «Н», но решил следовать своим инстинктам до конца. Хорошо бы победного. Обошел здание слева. Уперся в шлагбаум, флагшток и эмблему нужной компании. Для пущей уверенности поинтересовался у трех дам на крыльце:

? Это торец восемьдесят пятого здания дробь два?

? Что?

? Торец.

Напротив мусульманское кладбище. С верхних этажей, должно быть видны могилы. Странное соседство.

Внутри было предсказуемо. Серая плитка на полу, у входной двери специальные серые коврики, которые меняют каждый день, пара кожаных диванов, коричневых, удобных и мягких, как желе, стулья, серые, со спинкой, две штуки. Еще был большой аквариум, цвет коричневый, у тумбочки отломана дверка. Стойка регистратуры, большая, «под бук», с пластиковыми вставками и окантовкой типа «сталь». За стойкой секретарь, тоже часть интерьера, женщина тридцати пяти, немного раздражительная.

? Здравствуйте. Мне нужно в отдел кадров.

? По какому вопросу?

? Трудоустройство.

? Оформление?

? Собеседование.

? Цок.

Да, он подумал, цок. Большой такой цок. Как можно еще лучше выразить свое раздражение или неудовольствие? Цок, етить.

? Вакансия?

? Администратор пункта выдачи.

? Заполните анкету.

Снял шапку, расстегнул пальто, присел, щелкнул ручкой. Оглянулся... Перед ним было человек пять. Все держали перед собой листочки, как на экзамене. Кто-то вносил последние изменения.

Стандартная анкета: гражданство, возраст, пол, семейное положение, опыт работы, уровень владения компьютером, табличка, в которой необходимо расставить оценки значимости факторов (пропустил), что для вас отдых, курите ли вы, укажите три ваших сильных и три слабых стороны, семь сытых лет и семь голодных. В конце анкеты размещены четыре вопроса на смекалку, озаглавленных так: «Тексты, которые помогут нам лучше узнать друг друга». Ему всегда нравились эти вопросы, это как кроссворд на последней странице политической газеты.

Вопрос первый:

Горело семь свечей, три погасло. Сколько свечей осталось?

Остальные:

Вы пилот самолета, летящего из Гаваны в Москву, с двумя пересадками в Алжире. Сколько лет пилоту?

Обычно месяц заканчивается 30 или 31 числом. В каком месяце есть 28 число?

Коробок спичек стоил 1 рубль 10 копеек. Затем он подешевел на 10%. Сколько стоит коробок теперь.

Что он узнает о компании, когда ответит на эти вопросы?

Когда частично заполнил анкету, секретарь попросила его подождать. Ждет. Смиренно и любознательно. Перед ним уже никого нет - машина работает без перебоя. Появляется девушка. Такая кроткая, скромная и тихая, как мышка. Она говорит по огромному телефону, объясняет маршрут.

? Поверните налево.

Должно быть, совсем недавно здесь работает ? уж слишком неуверенно держится на серой плитке.

? Перед вами должен быть шлагбаум и флагшток. Ну, флаг, флаги. Да, сейчас.

Неужели она тоже из отдела по подбору персонала? Она неуклюже левитирует к секретарю:

? А вы можете поднять шлагбаум?

? Нет. Но охранники могут.

? А где они?

Стало быть недавно. Стало быть, подбирает персонал, раз не видела стойку с ЧОПом дальше по коридору, за дверью стеклянной. Отсюда плохо видно, но там уютнее. И тоже стоит аквариум. Он вдруг вспомнил про ошибку в резюме. Он хотел написать, что у него есть большой опыт работы за контрольно-кассовым аппаратом, то есть ККА, а написал КПП. Контрольно-пропускной пункт. И так на всех шести экземплярах. Совсем запутался в сокращениях. Ладно, успокаивается, пусть шуткой будет.

Рыбка сказала цок.

Девушка с огромным телефоном отлевитировала назад. Через секунду в здание вошел тот самый мужик, которому она подсказывала дорогу. Он нес четыре больших коробки:

? Куда?

Мышка не успела ответить, как мужик сам пошутил:

? На пятый таж, дверъ налэво. Ха-ха-ха, етить, ? он оглянулся в поисках смеющихся, для поддержки.

? Да можете здесь ставить.

? Там еще штук десять.

Это рыбка-клоун, он думает. Он где-то видел таких. Действительно, клоун. Должно быть, самая печальная тварь на свете. В детских обучающих книжках написано, что собака говорит гав-гав. Кошка кис-кис, в смысле мяу. Бараны говорят бэээ, остальные на своих диалектах. Ничего там не сказано про рыбок. Готов был поклясться, что эта рыбка говорит цок. Она сейчас смотрит прямо на него. Пятьсот литров тропического дна с искусственными водорослями, термометром и ленивой улиткой. Они прекрасно понимают друг друга. Цок. 

? Вы на позицию администратора пункта выдачи?

Идиллию нарушает еще одна девушка. Он поднимается:

? Ага.

? Пройдемте.

Тоже в балетках. Собеседование состоялось в крошечной прямоугольной комнатушке. Без окон. Стены были некогда белыми, нынче бежевые. Серый ковролин с засохшими пятнами-свидетелями былых или белых деньков. Комнату разделял небольшой рабочий стол. Еще там были два стула, вешалка, он, она, калькулятор и календарь. Последний на три месяца, с красной рамочкой под сегодняшнюю дату и фотографией одного из городов золотого кольца. Непростительно большой календарь. Сюда бы лучше подошел на один день. Это была определенно не комната из тех, в которых можно расхаживать кругами, размышляя о куда более интересных и полезных вещах. Здесь было тесно. Тесно для расслабленной обстановки, оригинальных замечаний, чего-нибудь окрыленного, например, чувства юмора или аромата парфюма. Места хватало исключительно для быстрого профессионализма и запаха ковра после чистки пылесосом. Ему стало интересно: можно ли поменять местами вешалку с календарем? Так, чтобы вешалка была с красной рамочкой, например. Началась пустая болтовня, этакое крепостное безумие.

? Вы закончили... цирковое?

? Да, так написано.

? Хм, как странно. В смысле это большая редкость, цирковое.

? Не то слово. В группе нас тоже было мало.

? То есть ты сможешь рассказать анекдот, стоя на канате?

? Я был на другом факультете, нас учили находить забавное в повседневности.

? Я смотрю, что вы по специальности не работали, в основном в продажах.

? Ну ты знаешь, сука жизнь.

? Да, да...

? А почему цирковое?

? Для души. Я не знал, что будущее нужно планировать. Я думал, что оно абстрактно.

? Понимаю. Я вот тоже думала, что сегодня солнечно будет.

? Почему вы решили работать именно в нашей компании?

? Ну и черт же тебя бери, почему... Отправил резюме, вы пригласили. Если и на работу возьмете, тогда точно хочу в вашей компании.

? А если с моста попрошу спрыгнуть, тоже согласитесь?

? А сколько денег дашь?

? Последнее место вашей работы, здесь написано, повар-сушист. Почему ушли?

? Рыбу жалко.  К тому же у нас с начальником резко ухудшились отношения с тех пор, как я переспал с его женой. Назойливый тип.

? И как она в постели?

? Это ничего не значит, ты же сама понимаешь.

? Ты знаешь, я подумала, что тебе не подойдет работа администратора пункта-выдачи заказов. Все равно там только двадцать тысяч. Я готова предложить тебе больше. Гораздо больше. Двести тысяч и тебе ничего не надо будет делать. Ничего! Даже в офис ходить.

? Ну не знаю... А страховка будет?

? Пожалуйста, соглашайся. Сам подумай, ничего не делать за двести в месяц. Пожалуйста. Ты идеально подойдешь.

? Не уверен.

? Хорошо, триста.

? Надуй, пожалуйста, зеленый шарик. Я скручу из него жирафа.

? Как давно вы ищете работу?

– Вы ходили на другие собеседования?

– Почему отказывают?

? Пиписька не выросла.

? Ах ты клоун... Иди ко мне.

Она смахнула со стола резюме с калькулятором и сорвала календарь, а потом опрокинула стул – больше обжигающая страсть ничего не могла разрушить. И тогда она расстегнула свои штаны. А потом его. И случилось то, что случилось. На столе, в тесной комнате. Сам он не очень хотел, но это было единственным условием. Он зажмурился от нежелания. Она подумала, что ему хорошо.

? Это было прекрасно. Давай триста пятьдесят.

Они занялись этим еще раз, на ход ноги. Неожиданно в комнату ворвались террористы, с целью использовать эту кладовку в качестве тренировочного пункта. Но он обезвредил каждого из них сокрушительным ударом дзюдо, а последнего обезоружил красной рамочкой и проткнул вешалкой.

? Давайте в пятницу. Позвоните по номеру, по которому вы договаривались о сегодняшней встрече, и вам скажут результат. В любое рабочее время. Хорошо?

Он знает результат, но все равно позвонит в три часа.

Когда уходил, то сказал шлагбауму ? воля, а флагштоку ? отчизна. И так резко сказал, точно с намерением оскорбить. Иностранцы не оскорбились, даже не шевельнулись.

На обратном пути решил зайти в магазин дворового типа - в таких обычно отломаны все дверцы от камер хранения. Он хотел смочить горло. Купил водичку. Перед ним стояла молодая девушка. Она купила: лапшу быстрого приготовления, маленькую пачку классического печенья, питьевой йогурт и одну крошечную шоколадку. Стало быть, он подумал, и она там работает.

Вдруг ему предсказуемо захотелось творить. Писать и сочинять, отобразить на бумаге каждое мгновенья сегодняшнего дня. И такие красноречивые мысли в голову полезли, даже неловко. Он страшно не любил заставать такие моменты совершенно неподготовленным, но правила здесь он не диктует. Муза-шлюза заставляла писать палочкой по мертвому снегу. Он порхал. После лабиринта вышел на главную улицу. Старушка все крестилась, молодой парень всучил ему листовку:

? Выставка дверей!

? На хрена мне выставка дверей?

Наивно окрыленный, он еще не знает, что через месяц будет вот так же стоять и зазывать прохожих на выставку карандашей.

У метро останавливали иностранных студентов для проверки документов, но только не его. Его вообще никто не тормозил. В вагоне парень напротив читал «Духless», и тогда он подумал: а что если духа-то alot, что аж из ушей течет, а всего остального zero. Пришлось записать в блокноте: где ваша палочка, господин Зеро? Какое замечательное название. Когда писал в людных местах, вот как сейчас, то научился смотреть только в блокнот, чтобы не вызывать подозрения. У того парня с книгой были еще интересные часы с прозрачным циферблатом. Они показывали не столько время, сколько сам его механизм. Записывает: ох уж это чаяние ? отчаяние, глубокий пессимизм, шутки-дурки, неудовлетворенность и вопросы, повторения и смута, как будто соплями написано. Какая навязчивая некомпетентность, какая заносчивая неприязнь, он думает. В следующий раз ему следует обязательно подать той старушке и рассмешить рыбку-клоуна, самую печальную тварь на всем белом свете.