Стихи

***

зимой трудней зализывать сердечные раны.

да и весь город — компьютерная программа,

ее тоже пожирает подслеповатый вирус зимы.

синева замерзает в бумажных стаканчиках,

ватерлиния сумерек расплывается,

надвигается белая, розовая, оранжевая темнота,

борцы сумо трясут рыбьими холодными животами

на тротуарах, навесах, скамьях;

снег шелестит, шуршат завирухи,

кублятся змеи, завернутые в газеты...

а ты нашла три пары перчаток, убирая в шкафу;

ты снова одна. кому дарить эти ночи,

сиреневые треугольники любви и тепла,

легкого храпа и сонного чмоканья?

обнимает тебя только зима,

да одиночество кладет тяжелую лапу на грудь…

это не январь, а фабрика по пошиву серебристых чехлов:

Господь переезжает с этой планеты за кудыкину гору

и упаковывает свою собственность в ящики, в снега:

капризные вещи, жизни, сады, пароходы;

подкладывает поролон, заворачивает посуду в бумагу —

лишь бы не разбить вдребезги новогодний

хрупкий шарик с людьми...

***
Я найду тебя в иконе из трав,
в клейком шепоте молоденьких кленов, сквозящих на солнце.
Так и хочется спросить у вечернего мира: ты еще здесь?
Но в ответ пахучая тишина
танцует босиком на теплом песке,
с голубой лентой ветра в прозрачных волосах.
Или это младшая сестра тишины?
С веснушчатым тонким лицом
нащелкивает песенку кузнечиков,
дразнит слух занозистым звуком далекой пилы,
вздрагивает звяком собачьей цепи...
Так я сейчас в каком мире? В лучшем из невозможных?
И правый берег сознания
исподволь исчезает в электрическом тумане;
я слышу тихое мур-мур мира —
песенку беременной кошки
(изящно растеклась  по подоконнику),
прислушиваюсь к невечному, зыбкому, сиюминутному.
Так младенец в утробе
различает размазанные, будто джем, звуки музыки извне
и невпопад вздрагивает ножками,
миниатюрными кулачками.
Все эти легкие чувства — шестые, седьмые, восьмые —
твои, Господи, невесомые шаги.
А все мои слова — трехтонные одноразовые якоря;
я бросаю их на немыслимую глубину,
чтобы уже никогда не поднять на поверхность... 

***
Я шел по аллее парка
навстречу толпе второклашек –

на меня надвигалась глазастая буря будущности
с ранцами и бантами, вертлявая, озорная.
Дети, словно слепые котята, беззаботно пищали,
и в их едва прорезающихся глазах
я видел зарницы будущего,
которое сам никогда не увижу.
И я беспомощно и благодатно
осыпался лепестками сирени в безжалостный град
на сетчатки детей.
Чувствовал себя снеговиком,
а на меня наступала весна,
легкая кавалерия молодых поколений .
И этот день – ущербный бриллиант –

никогда не войдет в оправу бытия,
а застрянет в зобе жирного мирового гуся,
гуся однажды зажарят под Рождество и съедят,
но уже без меня. Ну и пусть!
Как же это привольно и горьковато
грызть настоящий черный шоколад своего "я"...
Дети легкой дробью прошили меня,
задев печень и сердце.
Тянулся к небесам, как мятная жвачка,
звук саксофона в парке,
патлатый горбун – загорелый по пояс –
не спеша чистил фонтан,
и прямая, как свеча, девушка на роликах
парила над асфальтом –
призрак с нимбом из солнечных брызг...
Вот же они – десятки глаз и душ,
где я останусь навсегда
словом и делом, бездельем,
бестолковой соринкой, осевшей на дне.
И после окончания времен небесные дровосеки
извлекут меня из чрева волчьей эпохи
куском сверкающего угля!
И бросят в топку вечности.
Мгновение – черный вход в бесконечность.