Виталик

Есть много слов, и все они неправильные. По крайней мере, некоторые слова мы широко используем в искаженном значении, не подозревая о том. Впрочем, раз уж прижилась определенная версия — ничего не поделаешь, так тому и быть. Ибо язык — существо мобильное и своенравное.
И все же, апеллируя к этимологии, узнаем, что «идиот» или «демагог» вполне себе слова безобидные. В переводе с др. гр. — «частное лицо» и «народный предводитель» соответственно. И слово «графоман» тоже безобидное. Изначально — безобидное. Меломаном-то быть вполне нормально, даже почетно.
Но о каком графомане речь, если статья называется «Виталик», поскольку посвящена Виталию Дмитриеву, ленинградско-петербургскому поэту? «Графоман» здесь до кучи, просто пошел разговор о словах и дополнительных смыслах, что приклеились по ходу обращения. Вот произносить слово «гений» надо обязательно с пафосом, как перед расстрелом. А слово тоже обычное. Психотерапевт оперирует понятием «психическое тело» с устало-улыбчивым лицом, а ведь в чем-то это синонимы.
Повторяет мальчонка лесные звуки — да так ловко повторяет, что звери и птицы думают, что свой, — ну и пусть себе повторяет. Просто в мальчонку вселился дух, который хочет такой забавы. Ладно, — говорит мудрая бабка Прасковья, — пусть себе чирикает, не мешайте, а дух, что вселился в мальчонку, «гений» и называется.
Это, кстати, про Виталика.
И что, при живом человеке называть его таким огромным словом? А вдруг человек возьмет и сопьется от этого?
Почему обязательно сопьется, слово-то обыкновенное, как «менингит». Да и поздно Виталику спиваться, если раньше не смог.
Конечно, был бы Виталик супертелевизионной мегазвездой, на фасаде общеобразовательной школы сиял бы его незатейливый профиль, тогда другое дело. Тогда и возражений против эпитетов не возникло бы, и — спивайся-погибай, дорогой товарищ, никто тебе не указ…
И вот получается, что кроме этимологии есть у некоторых торжественных слов еще и социальный контекст, базарно-вокзальное многоголосое внушение, суггестия по-научному.
«Я один, все тонет в фарисействе. Жизнь прожить — не поле перейтить»…
О, как гениально сказано, — причитает отличница с косичками и катается по полу, — как гениально! А делает это отличница потому, что училка ее так научила. И всю оставшуюся жизнь отличница, цитируя сентенцию про дверной косяк и поле, будет повторять скороговорку о классиках и гениальности. И дети ее будут. И внуки. И правнуки. Ибо если памятник поставили, то памятники обсуждению не подлежат — надобно только сентенции повторять.
Что ж, памятник это хорошо. Плохо, что отличница со своими правнуками не сможет оценить тех, кто был рядом. Потому как у такой отличницы вся голова чужой бронзой уже заполнена. А если бы место в голове оставалось, могла бы дерзкий вопрос училке своей задать, мол, кто такие классики, и откуда они берутся. Училка, понятно, ей ничего бы не ответила, а самостоятельные рассуждения привели бы отличницу к неутешительному выводу: классики (литературы) возможны только в идеологически детерминированном обществе. То есть классики это те, кто своим творчеством отвечает на вызовы времени. А вызовы эти всегда сформулированы в идеологическом ключе. А у нас в Конституции записано, чтоб никакой идеологии. Вот тебе и раз. Значит, никакой ротации классиков больше не будет.
Уже только по этой причине Виталик не будет стоять перед Русским музеем в бронзовом пальто с голубями на голове.
Ну и ладно. Зато можно поговорить о нем спокойно, без всяких там жестов, не спеша употребляя то самое слово в природном (первоначальном) значении.
Да, Виталик — поэт. Хороший поэт, отличный.
Жить бы Виталику в советские — то есть системные — времена, ходить бы по издательствам в галстуке и с портфельчиком, цены бы ему не было. И печатался бы он везде и всегда, а евтушенковские гонорары загребал бы самой огромной лопатой. Потому как Виталик может ярко писать обо всем, а способность Виталика пить с любым душевным человеком делает Виталика еще и гением коммуникации. А это очень полезное свойство, очень. Впрочем, и жил Виталик в советские времена достаточно, и пил со всеми знаковыми фигурами — будь то почетные эмигранты, с которыми дружил в период «Московского времени», или пожилые всероссийские писатели, которые на рыбалку без Виталика ни ногой. Да пил-то с ними Виталик просто так, то есть без умысла и впустую. А печатался по настроению. А евтушенковские гонорары тогда сам Евтушенко загребал. Да и фамилия «Дмитриев», скажем прямо, воображения не поражает. Придумал бы себе что-нибудь утонченно-возвышенное, эдакое «Аахо-Кваксон», тогда другое дело.
Но что это значит, «может писать обо всем»? А то и значит: разрезвится в компании, зацепится за фразу, выдаст на-гора рифмованное предложение-продолжение, компания подначивает, мол, продолжай, Виталик, даже тему задаст. Виталик почешет кадык — это сейчас надо, или можно завтра? — и, если не забудет, назавтра выложит стихотворение нужной направленности, тональности и продолжительности.
А поскольку Виталик знаком со всеми литераторами страны и с ними же выпивал, то знает массу забавных забавностей: кто, как, где, вывернулись ли и с какими последствиями — а это целая Илиада. Бахыт Кенжеев (они с Виталиком много выпили) убедил последнего, что надо б ему писать прозу, пора. Виталик почесал кадык и написал стихотворение — в котором обстоятельно изложил сценарий, сюжетные ходы, завязку-развязку, а заодно пояснил, почему прозу эту писать не станет.
«Поэзия начинается там, где проза бессильна. Она не передается пересказу». Так известный петербургский поэт Александр Танков написал об известном петербургском поэте Виталии Дмитриеве.
А стихотворение-то получилось хрестоматийное. В смысле, если кто-то задумает издавать второй том «Словаря Квятковского», то обязательно «Ответ Бахыту» туда включит.
А можешь, Виталик, написать такое стихотворение, чтобы про высокую и чистую юношескую любовь, чтобы все красиво, со слезой, с изящной метафорой, чтобы берег и камушки в ладонях, да так, чтобы весь шансон удавился от зависти? Могу, — мудро, как Василий Иванович, ответит Виталик, почесывая кадык. И напишет.
И что, вот так легко пишутся стихи? Ну да, — пожмет плечами Виталик — а чего глаза-то закатывать? Поэзия — это правильные слова, поставленные в правильном порядке.
Прилетят правильные лесные духи, правильно насвистят-нашепчут, а Виталик правильно запишет, делов-то.
Читает стихи Виталик хорошо. Даже замечательно. Читает явно сам, без лесных духов. Сипловатым голосом да с комиссарским надрывом. А то и споет под гитару. А народ подхватит. Песня Виталика с припевом на иностранном языке «Киндзмараули, Напареули, Твиши, Кварели, Хванчкара», даже стала этаким гимном петербургской литературной тусовки и особенно призывно и звонко звучит в те минуты, когда тусовка по первой-второй уже накатила.
И напевал эту песню даже Вахтанг Кикабидзе, ибо возжелали они исполнять ее с эстрады. И исполняли бы, если б не политическая обстановка, эскалация напряженности в мире… И получается по всему, что Виталик — запрещенный поэт за границей.
Но что совсем удивительно — Виталик читает чужие стихи.
А что такое поэт сегодня? Это поэт, который кроме себя ничего не читает. Ну, классиков, разве что. Но если других поэтов современный поэт читает, то понемножку и только для того, чтобы убедиться, какие они смешные и бестолковые, эти другие. Виталик же читает других — потому что любит. Раньше было принято и чужие стихи любить, но сейчас это как-то не в тренде, это называется «атавизм». Тем более что чужих стихов так много написано, тут свои бы запомнить должным образом. Любви на все не хватит.
В общем, Виталик-то наш со странностями. Причем, не с теми странностями. Ведь как положено вести себя поэту? Настоящему-то? Ходить с узким таким бледным лицом, чтобы длинный шарф, томная походка и презрение ко всему сущему. Надменно одалживать у знакомых и не отдавать, не отдавать. А коли посетил чей-то творческий вечер, то сиди, вытянув ноги, с полнейшим безразличием в глазах да с полуулыбкой, типа «ну-ну». А вот по окончании надлежит как следует напиться и разбить нечто громоздкое, чтобы потомки запомнили. Хорошо бы под занавес оскорбить двух-трех, включая экзальтированную даму и самого бенефициара, а если получится, то и еще одолжить — уже не для корысти, а из принципа.
А Виталик вместо кропотливой работы на имидж бессмертного, слушает выступающего, вникает и ведет себя неподобающе — аплодирует искренне, как ребенок. Во время застолья отведет, бывало, бенефициария в сторонку и прокомментирует что-нибудь по делу, тет-а-тет. Дальше, конечно, Виталик может и напиться. Но жена внимательно следит, чтобы Виталик не напился, и Виталик — о, нет, — не напивается.