Вид на Москву из Берлина

Игорь Шестков. Собрание рассказов в двух томах. Том I Мосгаз.

Том II Под юбкой у фрейлены. Издательство ЛЕ, Франкфурт на Майне, 2016

Сразу скажу: прочитать эти рассказы стоит. Хотя многие, предполагаю, воспримут мое приглашение с недоверием. Что это за писатель такой? Не Пелевин, не Прилепин, не Акунин, не Стивен Кинг. И романов, вроде, не пишет. Как это, писатель и романов не пишет? Что это он, вообразил себя новым Чеховым? Живет в Берлине, из России (СССР) уехал (сбежал?) в самом начале девяностых, значит... Впрочем, может ли что-либо значить это обстоятельство, я предлагаю пока не обсуждать. А о Чехове, кстати, может и верно, потому что кроме рассказов в двухтомнике есть одна пьеска – “Анапа”.

Двухтомник - две массивные книги полные рассказов. Посмотрел оглавление первого тома: сорок пять наименований, столько же во втором. 500 страниц убористого текста, без иллюстраций. Значит, взгляду отдохнуть не на чем, одни буковки. Решил читать все по порядку, с самой первой страницы, но для начала все-таки в Википедию заглянул по поводу биографии, поскольку об авторе на последней странице и первого и второго тома сказано лишь, что берлинец, но при этом популярный русский писатель и даже лауреат премии.

Пробежав взглядом по оглавлениям, предположил, что двухтомник построен так: в первом томе рассказы о советской жизни в доперестроечные и перестроечные времена, а во втором - должны быть рассказы о жизни западной. Это в общих чертах так и оказалось. Но с многочисленными отступлениями в советское время и во втором томе, а также с одной довольно странной вылазкой в Африку (“Африка”) в первом.

Рассказы следуют за физическими и, скажем, метафизическими передвижениями самого автора «по прихотливым потокам жизни». Потому что Игорь Шестков гипотетически является главным героем своих рассказов. И повествование от первого лица доминирует почти во всей его прозе. Выходит, рассказы в большинстве своем автобиографические? Смею предположить, что это почти так. Но сдается мне, что описывает автор прежде всего реально-ирре-альную жизнь, вернее “хаос жизни” некоего обобщенного индивидуума в обстоятельствах, заданных ему рождением в нашей стра-не. Детство, отрочество, юность - многие писатели так начинали. Вот и Шестков так начал, но в отличие от Льва Толстого, начал, как мы об этом узнаем с его же слов, довольно поздно, в 48 лет. “Скорпионы” первый рассказ первого тома, в котором Шестков (или его alterego) - студент, предпочитающий лекциям в университете рассматривание фаюмских портретов в музее Пушкина. С этих портретов и начинается его подсознательный выход из реального мира в метафизическое, магическое пространство. То есть, он поручает своему подсознанию попытку выхода «из советской помойки». Путь крайне опасный! Недаром говорит автор: «мои знакомые и родственники считают меня безнадежным идиотом».

Рассказы продолжают смешивать различные временные отрезки. И продолжают говорить от первого лица.

“Вакханалия”, например, про подростковые ранние сексуальные муки. С массой абсолютно узнаваемых любому бывшему подростку мужского пола деталями. Думаю, всех нас мучили аналогичные сны с паллиативной поллюцией в качестве заключительного аккорда.

Продолжаю читать первый том, погружаясь все более и более в дискурс этого слегка навязчивого «первого лица». И начинаю подозревать присутствие здесь некой авторской ловушки. Уж не разыгрывает ли меня автор, подумалось. Все 950 страниц только о себе любимом? Будут очевидно и другие действующие лица, другие рассказчики. Кто-то еще стоит за этим лицом, которого Шестков называет Дима. Этот Дима, Димыч - то маленький мальчик, то подросток, то студент, то служащий в НИИ, то пишущий картины и иконы свободный художник, то «отъезжант», то «возвращенец», непонятно зачем решивший посетить историческую родину-мачеху. Истории о том, что происходит с ним и с окружающим миром мог бы наверное рассказать почти каждый, кто родился, рос, учился, работал в той стране в шестидесятые – восьмидесятые годы. Но наверняка не расскажет их так, как Игорь Шестков. В его рассказах нет привычной «литературной» формы. В первом томе это чувствуется особенно, повествование здесь линеарное, похожее на незамысловатый устный рассказ (но в устах, несомненно, умелого рассказчика). Форма в них как бы растворяется в содержании, ну, прям как кусочек сахара в стакане чая. Но есть множество деталей, мелких подробностей, которые, казалось, уже стерлись, их занесло пылью времени, они почти исчезли из нашей памяти. Шестков их возвращает. Вот рассказ, давший название первому тому. Кто из теперешних пожилых помнит про серийного убийцу 60-х по прозвищу Мосгаз? Вот и я не сразу вспомнил, а ведь про этого маньяка конечно же слышал, но совершенно забыл. Видимо новые Чикатило своей грандиозностью того перекрыли. Ведь первый был, вернее казался нам, тогдашним московским жителям, каким-то исключением, феноменом уникальным, а последующие (наступила гласность) были уже плоть от плоти нашего тоталитарно-бандитского порядка вещей.

Некоторые истории показались автору, видимо, настолько мрачными, что потребовали изменения повествовательного регистра. Появляется наконец «обезличенный» рассказчик. Но и он иногда не выдерживает мерзостного морального запустения, разлитого вокруг: «Что твориться с каждым из нас? Чем глубже человек погружается в самого себя, тем непонятнее, абсурднее становится для него его собственное “я”(...) Главная человеческая суть осталась в мире неживой материи. В нигде. В плазме времени» (“Смерть Саши”). Потом опять возвращается лицо первое, со всеми присущими московскому интеллигенту того времени рефлексиями. Признание в любви в рассказе “У Григория Егоровича”: «Я люблю таких людей. Окружающему нас большому безумию они противопоставляют свое, маленькое».

И тут подошло время сказать об одном неожиданном повороте, который поджидал меня в самом конце первого тома. Рассказ, вернее очерк, эссе “Источник”. Читая его, понял, что рецензию эту писать было совершенно не нужно. Там все, или почти все автором сказано, и про его биографию, и про «авторский метод», и даже про его Weltanschauung, скажем так, поскольку наш писатель берлинец. Там, в этой главке, он откровенно всего себя показывает, скорее для того, чтобы установить собственные критерии восприятия его текстов, избежать неприемлемого (для него) их толкования. И скрупулезно исследуют те творческие и человеческие метаморфозы, которые претерпевает. Но раз уж я взялся, попробую все-таки рецензию дописать, а в чем-то, может быть, и поспорить с утверждениями “Источника”.

«Я знаю, что натуралистические сцены отвращают от моей прозы две главные группы читателей – чувствительных мужчин и стареющих женщин. Знаю, но поделать ничего не могу – мои герои манифестируют не мое, а свое либидо. Иногда в довольно грубой форме». Следовательно, приглашать к чтению рассказов Шесткова следует с осторожностью. Неизвестно ведь как чувствительное читательское либидо на подобное чтение отзовется. Мое, впрочем, отозвалось положительно. Рецензент ведь часто по-своему «интерпретирует» текст и делает это, согласуюсь со своим видением литературы, с набором неких правил и схем - то ли доминирующих в этот момент, то ли привитых ему в период обучения ремеслу. А в этом двухтомнике автор взял и опередил возможного будущего «интерпретатора». Продолжаем читать авторскую версию писательства: «Мне не надо путешествовать и встречаться с людьми, чтобы увидеть и понять мир – мир сам приходит ко мне в мой подвальный театр». У писателя Шесткова нет всевидящего ока, он не планирует, не определяет жизнь своих героев. Ему неизвестен заранее конец. В “Источнике” он так описывает свою оппозицию писательской манере «всевидящего ока»: «Альтернативой служит органическое письмо, открытая композиция. Органический писатель не смотрит на мир сверху, он находится внутри мира, внутри текста. Он участник, голос, тело, сознание, предложение, слово...»

Внутри текста рассказов второго тома двухтомника по моим первоначальным предположением автор должен был, перебравшись на Запад, обосновавшись в благополучной Германии, оглядевшись, начать нам рассказывать про свою новую жизнь. Чуть более уравновешенно, с некоторым что ли бюргерским спокойствием. Всегда интересно, что недавние эмигранты видят и что чувствуют в новом для них мире. Но и тут сплошь и рядом опять про СССР! Или начнет автор про Германию, или про другую какую страну, а там вдруг за углом не Картинная Галерея в Карлсруэ, а Невский с Фонтанкой. И кругом – одни почти бывшие советские. То есть, советское и постсоветское прошлое огрызается и во втором томе довольно жестоко. То каким-нибудь кошмарным сновидением, сюрной галлюцинацией («Даржилинг»), то вдруг возникают вычурные картины на грани гиньоля: вонь, дерьмо, кровь, опять кровь! Резко обрубленные фразы, нервное дерганье словесного потока. Потом вся эта кровь оказывается краской, и все заканчивается грустно и по-советски - в психиатрической клинике. («Сюрприз»). Еще кошмары, прилипчивый морок в “Наваждении”, в “Капричос” (самое мороку место!), в “Охоте на вепря”. Написано, хорошо, по-своему, не вторично, интересно.

И апофеозом неубывающего кошмара, продолжающего мучить, думаю, не только автора, но и многих, уехавших не слишком далеко от исторической родины, становится повесть-дистопия «Вторжение». О том, как в наказание за мягкотелое, политкорректное поведение Меркель, Обамы и прочих левых, потакающих кремлевскому диктатору, российские войска без единого выстрела захватили Берлин, так же легко взяли пол-Европы, потопили Японию и подарили дружескому Китаю половину Хабаровского края. Читайте, люди (европейцам хорошо было бы почитать), и будьте бдительны! Хотя поезд уже кажется ушел, или вот-вот уйдет.

Что же до спора с некоторыми утверждениями Источника, то спорить все-таки не буду. Автор сам все про себя решает, а читатели вольны с ним согласиться или нет Но не могу все-таки удержаться от возражения по поводу «достоевщины», определения не раз встреченного в двухтомнике. Обзывалка эта несколько коробит и вызывает в памяти «пролеткультовщину», и недоброй памяти вурдалака Ермилова. С другой стороны, известно ведь, что все читающее человечество четко делится на почитателей Толстого или Достоевского. Или тот или этот, иного не дано! А уж пишущее человечество – тем более. Видимо, уж очень чем-то достал Федор Михайлович нашего автора, если он так часто его поминает.

Сюжетов и персонажей в двухтомнике множество, и поневоле подумалось: может автор к роману готовится? Ведь есть же темы, которые на роман вполне потянут. Вижу этакое монофоническое (чтоб не в духе Достоевского) романное строение. Ну, а если будет продолжать писать только рассказы, тоже хорошо. Пожелаем автору удачи.