Партократия Сталина. Тоталитаризм советского образца.

После Ленина: становление тоталитаризма

 

Сталинская партократия выросла на основании, заложенном большевизмом. Большевизм можно считать предшественником партократии по двум причинам. Прежде всего из-за идеологической и организационной преемственности, а также потому, что в течение некоторого времени становление сталинизма происходило одновременно с упадком и деградацией большевизма. Начало этого двойного процесса можно отнести условно к 1920-1921 годам и 10-му съезду партии большевиков. К этому времени выяснилось, что никаких надежд на мировую революцию в обозримом будущем нет. Это и предопределило начало заката большевизма, так как он был идеологически и психологически жестко связан именно с такой революцией как главной и первоочередной целью. Процесс хирения большевизма продолжался почти полтора десятилетия до середины 30-х годоводов, когда последние его носители сгорели в горниле сталинских чисток, а лозунги о мировой революции постепенно и незаметно исчезли. На смену большевизму пришел сталинизм. Но важнейшие идеологические, организационные и практические достижения ленинского большевизма не исчезли, а стали составной частью сталинской партократии.

Термин “партократия” впервые использовал, вероятно, А.Автор-ханов¹ и определил его следующим образом: “...Система абсолютной политической, экономической и идеологической власти и властвования “партии в партии” - аппарата КПСС, при которой законодательная, судебно-контрольная и распределительно-собст-венническая функции слиты воедино и сосредоточены в центральном аппарате партии, а органы управления и распределения дуалистичны: руководящие органы находятся в иерархии партаппарата, исполнительные - в иерархии государственного аппарата.”

В другом месте уточняется: “Абсолютная диктатура с узким олигархическим руководством на вершине, с закрытым иерархическим партаппаратом по вертикали и мгогомиллионной базой партийных приживальщиков в основании пирамиды - есть явление уникальное не только по своей классовой организации, но и по широте и глубине охвата ее влиянием, контролем, руководством всего народа в целом и каждого индивида в отдельности. Эти особенности делают большевистское “государство нового типа” беспрецедентным в истории тоталитарным государством.”

Хотя это определение сформулировано применительно к тоталитарному сталинскому режиму, но на протяжении 20 века подобная система власти была создана в десятках государств и распространилась почти по всем континентам. Усложнилась и ее внутренняя структура. Доминирующей иерархией не всегда и не во всех случаях является партийная: может быть и армия, как это было, например, в Китае, либо госбезопасность, или какое-либо объединение этих трех иерархий, составляющих каркас пирамиды власти.

Наиболее характерным признаком тоталитарного государства является соединение, соподчинение или даже полное слияние трех главных иерархических структур, типичных для любого общества с момента возникновения государств: иерархии власти, имущественной иерархии и иерархии знаний. При их слиянии нет ни независимого предпринимательства, ни независимых наук и искусств, а личностная сфера предельно сужается. Гражданское общество, способное противостоять государственной власти, ограничивать и контролировать ее, постепенно деградирует. Степень ограничения сферы жизнедеятельности граждан, в которой им разрешается (и они в состоянии) осуществлять свободу выбора альтернатив, и характеризует степень тоталитарности общества.

Если мы обратимся к тоталитарным системам прошлого, то увидим, что в Древнем Египте, например, государственная власть создавалась двумя параллельными иерархиями: жрецов и чиновников, а их относительная независимость создавала условия для единоличной власти обожествляемого фараона. Для усиления и устойчивости этой власти использовалась и третья, военная иерархия (армия).

В китайском тоталитаризме (империя Цинь, 221-206  г. до н.э.) власть императора основывалась на относительной независимости бюрократии и армии, а для контроля и подстраховки использовалась третья иерархия цензоров (прообраз современной госбезопасности). В обоих случаях, как и во многих других разновидностях древнего тоталитаризма, имущественная иерархия (“иерархия богатства”) не могла формироваться самостоятельно и почти полностью сливалась с иерархией власти. Иерархия знаний (наука) формировалась либо в иерархии жрецов, либо внутри бюрократии, и также не была независимой. Этим и создавалась тоталитарная система общества, в которой экономика основывалась на общественной или государственной собственности на землю, а ремесленное производство - на частичном или полном закрепощении населения (“азиатский” способ производства). Тем не менее, древние тоталитарные режимы не были в состоянии обобществить всю землю и всё производство, полностью регулировать все сферы человеческой деятельности. В них сохранялась какая-то сфера частных интересов, а часто и местное самоуправление.

Современный тоталитаризм оставил далеко позади все тоталитарные режимы прошлого и достиг небывалой степени тоталитарности. Основание, на котором формируется его система власти, создается различным сочетанием трех иерархий: политической партии, армии и госбезопасности. И когда две из них доминируют и сохраняют относительную независимость (двухиерархическая система), то на их вершинах балансирует “культ личности”, единоличный диктаторский характер власти которого мало чем отличается от власти фараона или богдыхана. Такими были Сталин, Гитлер, Мао и многие более мелкие “фараончики”. Единоличная диктатура Сталина, например, основывалась на относительной независимости двух автономных ведомств: партаппарата и аппарата госбезопасности (тогда ЧК, ВЧК, ГПУ, НКВД, НКНБ, МГБ). Для сохранения такой власти было необходимо сохранять эту независимость, периодически натравливая ведомства друг на друга. При таком подходе Сталин - лишь талантливый (может быть, и гениальный) функционер системы, который наилучшим образом соответствовал этой задаче и мастерски использовал для этого идеологическое прикрытие. После Сталина, в брежневскую эпоху, система власти основывалась на устойчивом равновесии трех ведомств - партии, госбезопасности и армии. Ее сверхустойчивость и порождала застой, а фигура вождя - лишь его воплощение.

В тоталитарном СССР мало оригинального содержал и способ соподчинения имущественной иерархии: полная национализация (“обобществление”) всех естественных богатств страны и средств производства с их последующим превращением в коллективную собственность правящего слоя бюрократии - номенклатуры. Такое “обобществление”, дополненное запретом частной собственности граждан, превращает распределение в главный способ порабощения всего населения.

Сложнее - с иерархией знаний. В современную эпоху эта иерархия охватывает десятки наук, не знает государственных границ и в значительной мере интегрирована в производство. Поэтому ни одно правительство не может ее подчинить полностью, и лишь стремится контролировать ее косвенно в пределах своих границ путем контроля над информацией, финансами, через сферу образования. Поэтому современный тоталитаризм, стремясь к полному контролю над информацией, пытается изолировать от внешнего мира все государство, а также полностью подчиняет ученых, лишая их всех независимых от власти средств существования.

При Сталине доминирующей иерархией была госбезопасность. Созданная в 1917 году (ЧК) для борьбы с “контрреволюцией, саботажем и спекуляцией”, эта организация сразу же приняла участие в политической борьбе за власть. На протяжении почти трех десятилетий Сталин единолично и бесконтрольно управлял этой по сути террористической организацией, часто сменяя и даже уничтожая ее руководство (впрочем, он делал то же самое и с партийной верхушкой). Этот способ “омолаживания” организации повышал ее эффективность и динамизм. Формально ГБ находилась в подчинении у второй сталинской иерархии - партийной. На протяжении всего сталинского правления она бунтовала против этого формального подчинения партаппарату, и все эти годы ГБ и КПСС под дирижерством Сталина взаимно пожирали друг друга, обеспечивая тем самым единоличную власть вождя.

Хрущев, прийдя к власти, усилил партийную иерархию и сделал госбезопасность частью госаппарата, тем самым ослабив ее автономность. Для пост-сталинского СССР был характерен блок трех иерархий: партийной, гэбистской и военной, с доминированием партийной. Вместе они формировали главный “хребет” политической власти, осуществляя ее предельную централизацию. Доминирующая партиерархия не только контролировала две другие, но и подчиняла их полностью путем делегирования на все ключевые посты в них своих представителей, обязанных проводить прежде всего партийную политику, а также путем дублирования важнейших военных и гэбистских отделов в своей структуре. Полное подчинение гарантировалось также контролем над финансами, экономикой и идеологией. Всё это превращало армию и госбезопасность в две “мордобойные команды” партаппарата, одна из которых была направлена главным образом против врагов внешних, а вторая - против внутренних. Это - в спокойные периоды. В чрезвычайных условиях каждая из подчиненных иерархий могла заменить партийную.

Помимо трех главных иерархий, в СССР были сформированы и три вспомогательные, также всеобъемлющие: административная, профсоюзная и комсомольская; а также множество специализированных (наука, культура, спорт и т.д.), охватывающих в совокупности все общество². Поэтому каждый гражданин за редким исключением входил в одну из производственных иерархий или агропром (все безработные - тунеядцы!). Граждане мужского пола являлись еще и военнообязанными и могли быть в любое время призваны в армию или на сборы. Даже в запасе они почти до пенсионного возраста были косвенно подчинены военному ведомству. Иерархия местных органов власти смыкалась на определенном уровне с административной иерархией, а советы - с государственной администрацией. Вся эта паутина ведомственной власти надежно опутывала человека, а постоянная прописка лишала его права свободного переезда. Этим ограничивалась любая неконтролируемая и не поощряемая сверху инициатива граждан и неформальных групп, ликвидировалась автономность местного самоуправления. В таких условиях гражданское общество просто перестает существовать.

К этому следует добавить, что в советской партократии из-за несменяемости высших чиновников на верхних уровнях каждой иерархии формировалась однородная социально-психическая общность, сцементированная общими интересами, общими привилегиями, корпоративностью, круговой порукой и прочими подобными связями. Более того, чиновники верхних уровней легко находили общий язык с такими же чиновниками в других иерархиях, что способствовало тесной связи и даже переплетению верхних иерархических уровней в единую пирамиду власти. Поэтому естественно возникает вопрос: где в такой системе была локализована власть?

 

 

После Сталина: коллективное беззаконие

 

В любой целевой иерархической системе власть локализована там, где ставятся главные цели и принимаются важнейшие решения. В армии, например, такая власть сосредоточена в руках главнокомандующего и его генерального штаба, а в обычной бюрократии - в руках высшего по рангу чиновника и его заместителей. Но то - простые (“линейные”) системы. Партократия к ним не относится.

На первый взгляд кажется (и это соответствует ортодоксии), что верховным органом советской партократии являлся съезд правящей партии: он определял стратегию, ставил главные цели и принимал ключевые решения. Но достаточно познакомиться с материалами любого такого съезда и обратить внимание на вздернутые при голосовании руки (всегда единогласно!) и, главное, на флегматичные маловыразительные лица принимающих “ответственные решения” делегатов, как становится ясно, что важнейшие решения принимались не здесь. Они определялись заранее, задолго до съезда. А единогласие достигалось специальным подбором делегатов.

Следующий претендент на статус верховного органа - центральный комитет. В отличие от съезда он собирался почаще, и вся его деятельность проходила негласно. Но совсем не обязательно знать закулисную сторону его деятельности, чтобы понять, что и этот орган в обычных (неперестроечных) условиях не являлся ни верховным, ни решающим, каким он должен быть по уставу. Не являлся просто потому, что его состав, якобы избираемый съездом, в действительности никем не избирался, а подбирался задолго до съезда другим органом правящей партии - политбюро. И хотя членов ЦК и не фотографировали во время заседаний с высоко вздернутыми руками и флегматичными лицами, как делегатов съездов, нет никаких сомнений в том, что они голосовали в подавляющем большинстве случаев также единогласно и были всегда готовы санкционировать любые решения своих “выборщиков”. Круг претендентов, таким образом, сузился до одного последнего: политбюро ЦК.

Политбюро ЦК, в отличие от съезда и ЦК, являлось постоянно действующим органом, и поэтому, в принципе, оно могло бы концентрировать в своих руках всю полноту политической и всякой другой власти в государстве. Многое, однако, свидетельствует против такого представления о концентрации власти в партократии. Для этого такой орган должен был не только располагать всей полнотой информации (этим он, в принципе, располагал), но и ее квалифицированно осваивать, переваривать, давать ей оценку. Помимо этого необходимо было еще и контролировать осуществление принятых решений, вносить коррективы и делать многое другое. И все это в современном тоталитарном государстве, в котором было централизовано все, что только можно было централизовать, начиная с обороны и кончая спортом и филателией. Поэтому, как бы целесообразно ни были распределены функции членов политбюро, сколько бы ни было у каждого из них помощников, каким бы особым аппаратом власти ни располагал каждый из них, как бы разумно ни были обработаны приходящие снизу и уходящие вниз колоссальные потоки информации, все равно руководство со знанием дела было выше их физических и интеллектуальных возможностей. Оно было невозможно еще и потому, что его члены не обладали необходимой для эффективного руководства свободой выбора, так как были тысячами нитей связаны со всем правящим слоем, опутаны ими. Кроме того, это часто были лица преклонного возраста или просто старцы, обремененные старческими болезнями и недугами.

Таким образом, в партократии в условиях ее стационарного функционирования не было какого-либо локализованного руководящего органа. Нечто подобное наблюдается и в современных гигантских корпорациях. Руководство в них осущестляется не какой-либо личностью или группой лиц, как в прошлом (Рокфеллеры, Форды, Дюпоны), а всей техноструктурой. Вся она участвует в формулировке целей, в выработке и принятии важнейших решений и т.д. Причем доля участия каждого пропорциональна получаемой и используемой им информации, которой он располагает (о процессе производства, внешней и внутренней коньюктуре, условиях сбыта, распределении финансов, продукции и проч.). Техноструктура не выставляет свою власть, а маскирует ее многими способами; маскировочная роль отводится (по Гэлбрейту, см. K.Galbraith “TheNewIndustrialState”) и владельцам капитала - акционерам, которые обладают лишь правом вето в чрезвычайных ситуациях, когда их дивиденды начинают уменьшаться или когда их вкладам грозит опасность.

В советской партократии роль техноструктуры играла номенклатура - изолированный и привилегированный слой чиновников. Именно ее представители находились во главе важнейших партийных и государственных учреждений и органов; именно они участвовали в постановке главных целей всей организации, в выработке структуры власти, в формировании и связи подсистем. Именно они формировали и обрабатывали всю внешнюю и внутреннюю информацию, упаковывали и предоставляли ее в верховные органы, подготавливали важнейшие решения и осуществляли контроль за их выполнением. Номенклатура - это своего рода техноструктура политической, экономической и социальной власти партократии.

Какая же роль при этом отводилась съездам, ЦК и политбюро? В какой-то мере их роль, если проводить параллель с техноструктурой, была маскировочной. Члены ЦК и политбюро напоминали в некотором отношении акционеров с тем отличием, что их “капиталом” являлась верная и безупречная служба своему клану в процессе обычно долгого восхождения по ступеням иерархии к вершинам политической власти. Аналогия еще и в том, что все три верховных органа обладали в чрезвычайных обстоятельствах правом вето.

В КПСС такие чрезвычайные положения возникали всего несколько раз. Если все первые съезды до 17-го включительно (1934) относить к периоду становления партократии, то съезд правящей партии принял нетривиальное решение только однажды: это произошло в 1956 году (20 съезд); пленум ЦК - в трех случаях: в 1957 (дело об антипартийной группе), в октябре 1964 г. (отстранение Хрущева) и, возможно, в 1982 (генсек Андропов). В каждом из этих случаев пленуму предшествовало нетривиальное решение политбюро, резко менявшее партийный курс. Общим для всех четырех случаев была угроза раскола в правящей партии после наметившегося раскола в политбюро, а пленум устранял эту угрозу.

Эти примеры наводят на мысль о том, что главной функцией ЦК являлось устранение угрозы раскола в правящей партии при происшедшем или наметившемся расколе в постоянном органе - политбюро. Какова же была нетривиальная роль последнего? Как это ни кажется странным на первый взгляд, но главной его функцией было предотвращение раскола в ЦК и, во вторую очередь, на съездах. Достигалось это путем тщательного, многоступенчатого отбора кандидатов в ЦК и делегатов на съезды. И не только это, но также и отбор кандидатов в номенклатуру, определение ее численности, формирование состава, структуры, характера функционирования и, следовательно, отбор кандидатов на все ключевые посты в партии и государстве.

Иначе говоря, главная и нетривиальная функция членов политбюро - кадровая (вспомним сталинское: “Кадры - это всё”).

Такая работа была по силам и дряхлым старцам, каких в советском политбюро (и это типично для любой партократии) было большинство. И не просто по силам: они обладали для этого особым, годами и десятилетиями отработанным чутьем, нюхом. Благо и личный опыт был немалый, так как восхождение каждого из них обычно было продолжительным. Задача отбора облегчалась и тем, что путь к вершинам власти был длинен, и кандидат на каждом его этапе, при каждом перемещении, “просвечивался” со всех сторон, изучался годами и десятилетиями “по частям”.

И на протяжении полувека этот верховный партийно-государ-ственный орган с честью выполнял свою главную обязанность не допускать посторонних к реальной власти. И ни на одном съезде, ни на одном пленуме не произошло раскола или хотя бы серьезной его угрозы. И из сотен тысяч номенклатурщиков оказались ненадежными лишь единицы, да и то не на самых верхних уровнях.

Таким образом, одной из главных функций всех трех верховных органов партократии являлся взаимный контроль друг друга с целью предотвращения раскола в правящей партии. Ибо раскол - действительно реальная угроза ее власти.

Вторая важная функция, вытекающая из первой - формирование однородного и консолидированного правящего слоя, поскольку любые неоднородности могут создать потенциальную угрозу раскола. Обе эти функции были очень важны. Тем не менее, ни один из этих органов не являлся руководящим, то есть местом локализации всей верховной власти. Последняя была распределена по всей структуре партократии, причем - неоднородно. Но как? По какому принципу? И где располагалась нижняя граница верховной власти? Она, очевидно, не совпадала с нижним уровнем правящей партии, так как рядовой ее член, как и рядовой гражданин, были одинаково непричастны к реальной власти.

Далее, в КПСС вторым лицом после генсека всегда считался главный идеолог, а не член политбюро, ведающий кадрами, как этот казалось бы из приведенного выше.

Почему? Какую роль играет идеология и как она связана со структурой власти? Структура власти основана на идеологии или наоборот?

Для ответа на этот последний вопрос полезно вспомнить, что одним из неожиданных фактов перестройки 1980-х годов являлась та быстрота, с которой и КПСС, и правящие компартии государств-сателлитов, в их стремлении удержать ускользающую власть отказывались от всей коммунистической атрибутики и программ. Это подтверждает очевидную, впрочем, истину, что именно власть являлась (и является) для партократов самоцелью, а идеология - лишь средством ее захвата и удержания. Ошибочно считать идеологию ответственной за нагромождение социальных, политических и экономических преступлений, за чудовищные просчеты и нелепости, за геноцид, за реки крови и горы трупов. Действительно, идеология всегда формируется на основе какого-то учения (марксизм, расизм, панарабизм и прочие), но осуществляет трансформацию этого учения в идеологию конкретная организация. При этом учение “напяливается” на жесткую организационную структуру как кафтан, который затем штопается в местах разрывов и подгоняется к “фигуре”. Ошибочно говорить, в частности, о марксизме как идеологии (только - учение), так как не было и нет соответствующей организации.

Но из марксизма выросли социал-демократия (Лассаль, Бернштейн и др.), различные формы современного социализма, а также марксизм-ленинизм, сталинизм, маоизм и прочие “измы”, приспособленные к обслуживанию конкретных организаций. Именно эти организации, и особенно их руководство и вожди, ответственны за преступления против народов тоталитарного 20 века.

Поэтому главная сущность партократии не в идеологии, а в том, что все три высших органа нацелены в первую очередь на сохранение единства в правящей партии и привилегированном правящем слое, то есть на предотвращение раскола.

 Тоталитарная сущность партократии содержится, таким образом, уже в структуре и функциях высших органов.

 

 

Форма правления

 

 Эту странную форму правления очень трудно втиснуть в какую-либо из известных классификаций. Если воспользоваться классификацией Аристотеля - автократия, аристократия (олигархия) и демократия (республика) - и считать партократию 4-ой формой правления (по Авторханову), то культ личности и коллективное руководство придется причислять к разным формам. К тому же КПСС, КПК и другие подобные образования не являются политическими партиями в обычном смысле слова, а элементами государственной структуры. Если же воспользоваться классификацией Монтескье (три образа правления: республиканский, монархический и деспотический), то неизвестно, куда поместить форму “коллективного беззакония” (деспот явно отсутствует).

Тот факт, что в партократии власть размазана по всей структуре, а не локализована в каком-то одном органе, вовсе не означает, что это - демократия, так как сама организация охватывает лишь небольшую часть населения. Распределена эта власть по вертикали неравномерно, ее бòльшаячасть сосредоточена в номенклатуре. Но вряд ли на этом основании можно причислить “партократию” к олигархии или другим подобным формам, поскольку сама номенклатура - это просто перечень имен, список должностей чиновников, полностью или частично изъятых из-под действия публичных законов. Этот перечень кто-то ведь составляет, утверждает, меняет и т.д.. Причем он различен в разных иерархиях и постоянно изменяется. Меняется и характер партократии: при Сталине ее можно было бы с некоторой натяжкой причислить в автократии, а при Брежневе? Наконец, любой парламентский режим нашего времени - это ведь тоже партократия, хотя и находящаяся под постоянным контролем общества.

Все это означает, что партократия не является западной формой правления, и поэтому она и не укладывается в соответствующие классификации, ведущие начало от Платона и Аристотеля. Но ведь не только она не укладывается. В нее очень непросто уложить и форму правления, существующую в Китае более двух тысячелетий³. Нетрудно понять и причину этого: централизованная бюрократия была в Китае не просто методом управления, как в Западных обществах, а всегда являлась государственной сверхбюрократией и одной из главных политических и социальных сил всего общества. Это же характерно и для современной партократии. Поэтому ее сравнение с китайской государственной системой представляет больший интерес, чем использование западной классификации форм правления. И здесь обнаруживается ряд интересных параллелей.

 Партократия формировалась в России после революции, четырехлетней Гражданской войны, голода и массовых репрессий. Все это вместе унесло почти четверть населения страны, разорвало связь поколений и создало атмосферу социального и духовного вакуума. Первое объединенное китайское государство, империя Цинь (221-206  г. до н.э.), возникло после почти двухсотлетней гражданской войны (т.н. “эпоха воюющих царств”, 403-221 г. до н.э.) и в аналогичных условиях. У истоков русской партократии лежит единоличная тирания Сталина. А у истоков китайской государственности - аналогичная тирания Цинь Ши-хуанди. И в том, и в другом случае империя объединялась насильственно.

При Цинь Ши-хуанди весь Китай был разделен на 86 областей, каждая из которых управлялась тремя лидерами: гражданским чиновником, военачальником и инспектором. Все три иерархии, составлявшие каркас государственной власти, замыкались на императоре. Все сословия и племена были упразднены, и жители империи стали называться “черноголовыми” (аналог ликвидации классов и превращения всех в “трудящихся”). Были национализированы все частные владения (“экспроприация экспроприаторов”), а все наследственные ранги знатности упразднены: император создавал новую, свою собственную элиту. Все оружие у частных лиц было отобрано и перелито в колокола. И в этом (кроме колоколов) прослеживается аналогия с советской партократией.

Для новой бюрократии были введены ранги знатности (всего - 20) и установлена новая иерархия чиновников, которая формировала новый тип бюрократа - рангиста. “В китайском обществе IV-III веков до н.э. появился новый критерий ценности человека, санкционированный государством. Если в период Чжоу общественная значимость индивидуума определялась его положением в системе родственных связей..., то отныне ценность человека определялась его местом в лестнице рангов знатности.”⁴ Эта концепция дополнялась принципом равных возможностей на приобретение рангов и на продвижение по службе при единственном условии - преданности императору. И поскольку вся старая собственность была экспроприирована, новые чиновники всех двадцати рангов находились на полном иждивении государства, получали плату за свой труд натурой и таким образом полностью зависели от императора. Натурой поощрялось и их дополнительное рвение на службе, а всевозможные привилегии (вплоть до размеров гробов) зависели от ранга.

Все это очень напоминает сталинские реформы государственного аппарата. Сходство еще и в том, что осуществлялись такие реформы в атмосфере тотального страха и массовых репрессий. При Цинь Ши-хуанди была установлена сложная система наказаний, в которой только смертной казни было 12 видов. Предусматривались наказания не только за проступки, но и за намерение их совершить, за мысли. За преступления отвечала вся семья и ближайшие родственники осуждаемого. Преступников стало великое множество, и они использовались на “великих стройках”, главным образом на строительстве Великой китайской стены. Концентрационные лагеря Гитлера и ГУЛАГ Сталина не являются, таким образом, оригинальным изобретением нашего времени. Не являются оригинальными и другие способы обеспечения “морально-политического единства” населения, такие, как переселение народов, геноцид против собственного народа, сжигание книг, преследование ученых и интеллигенции вообще, освоение целинных земель и многое, многое другое.⁵

Что же известно о личности первого китайского императора, что могло бы объяснить столь неограниченную его власть? Известно, что он не обладал никакими привлекательными внутренними и внешними качествами и не был харизматической личностью, в противоположность, например, Александру Македонскому или Юлию Цезарю. Совсем напротив: он был невзрачным и тщедушным уродом, имел куриную грудь (болезнь остеомаляция), голос шакала (хроническое воспаление гортани), не отличался и храбростью. В последние годы жизни постоянно опасался покушений и скрывал от всех (под страхом смерти) свое местонахождение⁶. Почти то же можно сказать и о Сталине. На чем же тогда основывалась неограниченная власть столь непривлекательной личности?

Тот же вопрос в отношении Сталина проясняет сходство систем власти и тем самым оправдывает проведение параллели. В этом случае ответ вполне ясен. Война, разруха, голод, распад гражданского общества - вот условия, в которых формировалась новая система государственной власти. Волею судьбы, в результате ряда случайностей и в силу природных особенностей характера Сталин оказался в самой критической точке этой формирующейся системы и принял на себя роль выразителя одной из этих сил. Теперь многое стало известно о природе этих сил и о том, как они складывались в России после революции: захватившая власть политическая партия, формирующаяся государственная бюрократия, армия и госбезопасность выясняли свои взаимные отношения, определяли границы возможных компромиссов и блокировки. В Китае в период образования первого объединенного государства такими силами были остатки прежнего привилегированного слоя, формирующаяся новая бюрократия и армия. Формирование китайской государственности продолжалось несколько столетий, но начало этому процессу положил Цинь Ши-хуанди, введя “кормления” (право сбора части налогов с определенного числа хозяйств, не передающееся по наследству) для двух самых высших рангов знатности, выделив их этим из всей иерархии чиновников и военных. Этим было положено начало китайской “номенклатуре”, численность которой впоследствии возрастала, так как “кормление” распространялось на все большее число рангов чиновников и на высшие уровни военных. Позже право “кормления” стало наследственным.

Еще одной параллелью между партократией и китайской государственностью является схожая эволюция идеологии. В сталинской партократии процесс формирования системы власти дополнялся переформулировкой марксистского учения применительно к задаче укрепления власти парт-госаппарата, превращением учения в обязательную и принудительно внедряемую идеологию. Аналогичный процесс можно проследить и при формировании китайской государственности. Он начался при династии Хань одновременно с формированием элиты, но закончился лишь при династии Сун (960-1279), то есть оказался очень продолжительным. Единая идеология впитала в себя концепции всех основных философских школ Китая: легизма, конфуцианства, даосизма и монизма, но в сильно переработанном виде. Эта переработка сводилась к такому их синтезу, который оказался удобным для оправдания как предельной централизации всей государственной власти в руках императора в периоды чрезвычайных положений (легизм), так и правления наследственной привилегированной верхушки общества, формально возглавляемой правителем - слугой этого правящего слоя (конфуцианство) в спокойные периоды. Единая идеология охватила и поглотила остатки древних верований и переняла важнейшие функции религии в консолидации общества, заменив в ней божество его земным наместником. Изолируя Китай от внешего мира, идеология не только предохраняла его от разрушающих внешних влияний, но и препятствовала внутренним переменам, консервируя все общество. Но не те же ли самые функции выполняла и марксистско-ленинская идология в советской партократии?

Китайская государственность просуществовала более двух тысяч лет. За этот период в ней сменилось около двух десятков династий, каждая из которых начинала с диктатуры военного руководителя и заканчивала разлагающейся бюрократией с марионеткой-императором на вершине пирамиды власти. Наличие третьей силы - элиты придавало этим колебаниям устойчивость, уменьшая их амплитуду и частоту, обеспечивая преемственность власти.

Подводя итог этому краткому экскурсу в историю Китая, отметим главную особенность китайской государственности (государственности “восточного” типа): полную независимость власти от управляемых, что превращало народ в объект управления. При этом все установления, предписания и законы этой власти лишены религиозной или моральной основы, и произвол власти ничем не ограничен. Так обычно себя ведут внешние завоеватели, когда они силой устанавливают свои порядки на завоеванной территории и силой же их поддерживают. Следствием этой особенности является постоянное противостояние государственной власти и народа, чувствующего себя совершенно отчужденным от этой власти. Основоположники китайской государственности и не скрывали этой особенности, чем и отличались от основоположников партократии.⁷

Все другие особенности связаны со способами подчинения общества и с механизмом воспроизводства системы власти. Во-первых, это предельная концентрация законодательной, исполнительной и судебной власти в руках единой централизованной правящей иерархии. Во-вторых единая, принудительно внедряемая сверху идеология, направленная на создание единомыслия. Всеобщая бюрократизация и иерархический отбор в верхние эшелоны власти образуют механизм воспроизводства системы.

Если управляющие полностью независимы от управляемых, и народ - лишь объект управления, то индивид в обществе не может иметь никаких интересов и потребностей, отличных от интересов и потребностей государства. В таком обществе нет личностей, нет даже граждан, а лишь подданные. В нем нет гражданского общества. Нет никаких политических партий в западном смысле этого слова, поэтому нет никакой политической борьбы, а есть лишь восстания и бунты. Нет борьбы мнений и всего того, что называется плюрализмом. Динамизм общества создается лишь борьбой клана императора с бюрократией и местной властью, сменой династий, внутрибюрократической возней и т.д., а его эволюция сводится к колебаниям между “культом личности” императора и “коллективным руководством” правящей элиты.

 

Бутафории власти

 

Западная государственность, истоки которой прослеживаются через Грецию и Рим к щумерам, имеет совсем другой характер. Хотя некоторые из рассмотренных особенностей восточной государственности и можно обнаружить в истории Запада, они никогда не соединялись в такое всеподавляющее единство, которое позволило бы заменить религию обязательной идеологией и превратить граждан в подданных бюрократического аппарата. Венцом эволюции западной государственности является парламентарная демократическая республика, наиболее характерной особенностью которой является полное или частичное разделение законодательной, исполнительной и судебной властей; их полная или частичная независимость и, как следствие, взаимный контроль. Поэтому в таких государствах централизованная бюрократия, как бы она ни усиливалась, не может превратиться в сверхбюрократию и стать единственной властью в государстве. Второй характерной ее чертой является реальная, а не игрушечная выборность всех органов власти в государстве. Поэтому, как бы ни усиливалось положение главы исполнительной власти, он всегда ограничен сроками выборов и не может сделаться диктатором. По этой же причине народ является субъектом, а не объектом власти, и представляет собой реальную политическую силу. И хотя власть в государстве и принадлежит одной политической партии, то есть система власти в этом смысле тоже является партократией, но эта власть всегда ограничена наличием реальной оппозиции и сроками выборов. Динамизм общества создается борьбой политических партий за власть, а не бюрократической возней, как в истинной патрократии.

На первый взгляд партократия кажется просто промежуточной формой между восточной и западной государственностью. Действительно, наряду со всеобъемлющей государственной иерархией, предельной централизацией власти, постоянным привилегированным правящим слоем бюрократии, единой обязательной идеологией вместо религии в СССР существовали и некоторые атрибуты парламентской республики: органы законодательной (верховный совет), исполнительной (совет министров) и судебной власти (верховный суд). Но это только видимость разделения властей: эти органы не являлись ни верховными, не независимыми. Верховные власти находились в другом месте, а это были лишь их бутафории. Но зачем они? Их нет и не было в Китае. Еще более странным является то, что существовали институты выборности по отношению к этим бутафориям. Более того, сами эти выборы являлись, по существу, бутафориями, лишь игрой в выборность: их результат был всегда предопределен, и поэтому было незачем выставлять нескольких кандидатов. Кандидат был всегда один, и был спущен сверху властями. И это естественно, так как выбираются бутафории власти, и поэтому за выборами не кроется борьба политических сил, как в Западных государствах. Далее, вся власть в государстве была сосредоточена в руках одной политической партии, которая делегировала своих представителей во все звенья государственного аппарата сверху до низу. Кажется, это и есть главная черта западной партократии, но в исследуемом случае партия-то есть, а борьбы партий нет, нет и оппозиции. Правящая партия не является партией в обычном смысле этого слова (part - часть чего-то), так как не представляет и не защищает интересы какого-либо определенного социального слоя, а лишь интересы самой себя.

Таким образом, никакой промежуточности нет, а в партократии осуществлялись все те принципы, которые характерны для восточной (китайской) государственности. Поэтому в ней нет места личности с ее неотъемлемыми правами, нет граждан, а есть лишь подданные государства, а место религии занимает принудительная идеология. Поэтому и эволюция ее сводится к колебаниям между культом личности и коллективным руководством. И если бы не было упомянутых бутафорий власти с бутафорной комедией выборов в них; если бы правящая бюрократия не называлась почему-то партией, а ее правитель - генсеком (какой же этот секретарь?), а не императором или, скажем, богдыханом; если бы правящий слой бюрократии не назывался так странно - номенклатура (буквально - роспись имен) и не прятался от народа и внешнего мира в подполье со своими привилегиями - “кормлениями”; и если бы, наконец, государственная идеология не называлась почему-то “ марксизм” (какой же это марксизм?), а не легизм, тогда эту форму правления можно было бы с полным основанием назвать “восточной партократией” и причислить к разновидности китайской государственности.

Однако перечисленные выше бутафории, полностью отсутствующие в китайской государственности, требуют объяснения. Эти бутафории предназначались и для собственного народа, и для Запада. Они маскировали автократический стиль правления тотальной террористической организации; ее нелигитимный характер, а также реальную цель правителей - собственное самосохранение с полным равнодушием к экономическим, социальным и всяким другим проблемам “управляемого” ими народа; они маскировали нежелание, и, главное, неспособность решить эти проблемы; и, наконец, за ними скрывалась экономическая, военная и духовная слабость режима, его зависимость от “подачек” с Запада и кражи военных и промышленных секретов. Эта слабость проявилась в неожиданности и скорости распада режима. Распад этот застал врасплох большинство аналитиков и политиков Запада и показал, что за всеми бутафориями и за бряцанием ядерным и прочим оружием скрывался колосс на глиняных ногах. Признаки старения и приближающейся самодезорганизации системы, однако, были вполне заметны и, в частности, проявлялись в судоржных попытках советского руководства реформировать систему и сделать ее более конкурентоспособной в условиях ускоренного научно-технического прогресса в демократических странах. Этой цели служила и последняя, горбачевская “перестройка”.

Еще до Горбачева андроповские реформы привели к усилению КГБ и увеличению ее автономности. С середины 70-х годов началось быстрое наращивание численности госбезопасности, сравнимое по темпу с наращиванием в 20-30-е годы. Это не могло не вызвать рано или поздно смещение центра власти в его “хребте” с последующей перестройкой всей системы. Этот “тектонический сдвиг” и явился главной причиной последовавшей перестройки независимо от того, какими конкретными причинами было вызвано это наращивание: деградацией брежневского партаппарата, стремлением Андропова к личной власти, искоренением инакомыслия или небходимостью кражи промышленных секретов. Эту перестройку, таким образом, можно было предсказать за десятилетие до ее начала. Если под перестройкой понимать не реформы в экономике, не повороты во внешней политике и не переформулировку идеологических догм, а радикальные изменения в системе власти, как это произошло, например, после смерти Ленина, то такая перестройка началась лишь с середины 1988 года и продолжалась всего около года. И уже в самом начале ее было ясно, что ее главной направленностью было восстановление более эластичной двухиерархической системы власти ленинского образца с совмещением двух главных постов (генсека и главы параллельной иерархии советов). Это, однако, не удалось, так как правящая партия стала распадаться до того, как иерархия советов была реанимирована и приобрела реальную власть.

Таков был бесславный конец партократии советского образца. В начале 1990-х годов она распалась, но после очередного “смутного времени” была восстановлена в виде всё той же авторитарной системы власти. Новый аппарат России сложился в виде двухиерархической системы аппаратчиков-“силовиков” и капиталистов-бюрократов, возглавляемой, правда, уже не партией, а бандой дорвавшихся до власти и материальных богатств криминализированных и мафизированных гэбистов, комсомольцев и новых предпринимателей. Эта путинская “бандократия” возродила большевизм (теперь уже с приставкой “нео”), который отличается от ортодоксального большевизма главным образом отсутствием интернациональной направленности. Но эта направленность и в ортодоксальном большевизме служила лишь для оправдания внешней экспансии. Освободившись от этой направленности, необольшевизм быстро превратился в национал-большевизм, отчего его опасность даже возрасла. И нужно быть очень большим оптимистом для сохранения надежды на то, что путинская Россия в своих имперских замашках будет менее опасной для мирового сообщества 21 века, чем были СССР и нацистская Германия в прошлом столетии.