Смерть чиновника. Главы из детективной повести

Начало в №№ 1 – 3

 

 

Глава 7

 

Чиновник Брудастый потерял голову. Вот оказия, а? Однако, несмотря на потерю, не уменьшил административного рвения. Голова головой, понимал Брудастый, а что-либо предпринимать следует ежедневно. И он действовал, не затихая ни на минуту. Другие чиновники любовались героем, который, будучи лишен важного участка тела, не сморгнув, продолжал прежние набеги на законность. Строй параграфов всякий час выскакивал из-под бойкой руки и радовал глаз. Некоторые даже плакали, увидевши эту армию; другие плакали и крестились… А Брудастый всё извергал и извергал уставы!

Между тем (хотя это и могло показаться бесперспективным) чиновник по особым поручениям неутомимо продолжал исполнять свой долг. Этот чиновник (его звали Микроп Аристархов) продолжал поиски Брудастовой головы. Следствие по делу о потере уже располагало целым ворохом свидетельств обывателей; всякий ревниво доносил на соседа, стараясь не отстать в похвальном рвении… Микроп Аристархов – а это был еще молодой чиновник – не жалея сил,  -перечитывал бумажные свидетельства; выходило, что, при всем старании, никто из обывателей не мог припомнить, когда в последний раз видели Брудастого в полном составе, то есть именно с головой. Это было самое настоящее недоумение: без головы встречали, и не раз! А вот вооруженного сим снарядом… - тут свидетельства будто натыкались на невидимую преграду.

Юный Микроп Аристархов, однако, не унывал. Демонстрируя похвальное рвение, продолжал поиски, а в очередной депеше приписывал: «Точно ли потерпевший имел сей снаряд (то есть голову) при себе от рождения – или кража совершена была еще в младенчестве, а хватились – позднее? В этом последнем случае рассчитывать на скорый успех не приходится, ибо прошло, может статься, немало времени, и голова могла истлеть».

Предположениям, таким образом, не было конца; чиновник по особым поручениям всё читал горы доносов, в коих среди прочего указывалось, что очевидцы наблюдали, как некий обыватель Тришка поил пострадавшего господина Брудастого гнилым отваром.

— Была ли у господина Брудастого на тот момент голова? – допытывался проницательный Микроп Аристрахов.

Допрашиваемый божился, что головы не было.

— Отродясь, – прибавлял он, перекрестившись на пуговицу дознавателя.

Выходила дичь. Как же, спрашивается, Брудастый мог принимать зловредный отвар, не имея в своем пользовании столь необходимый для сего дела инструмент, как голову? Чем же пил? На это обыватель, автор доноса, ответа не знал; он лишь божился, утирая масляные губы, да повторял:

— Какая голова? Никакой головы!

Таким образом удивительное следствие зашло в тупик.

Потерявший голову Дементий Брудастый продолжал бродить среди живых обывателей, а те всё не могли разобрать, жив ли начальник; а если жив – где его голова? Ну а уж если нету головы, то как, прости господи, он исполняет служебный долг в таком непотребном виде? Короче говоря, вопросов было предостаточно, а ответов всё не находилось. Ответ было поручено сыскать молодому чиновнику по особым поручениям… И правда – поручение, полученное юным Микропом Аристарховым, было в полном смысле особым; вот молодой дознаватель и сбился с ног, всё искал проклятую голову…

 

Генриха не было. Не могу сказать, что в ту минуту, когда я обнаружила этот невероятный факт, вся жизнь промелькнула перед моими глазами… Ничего такого – однако же странное повествование нашего режиссера Вадима Старикова пришло мне в голову. Почему? Вероятно, потому что я здорово растерялась… И – напугалась, к тому же… Еще бы! Ведь первое, о чем я подумала, было связано с нашим дорогим исчезнувшим покойником: раз его нет на этом месте (на котором мы совсем недавно его оставили) – стало быть, он скрывается где-то в другом… Я вздрогнула, потому что припомнила, как выглядел Генрих перед этим своим побегом… Погано, надо сказать, выглядел; страшный белый человек, залитый кровью… И вот теперь, выходило, я могу столкнуться с ним, отворив любую дверь? Как говорится, лицом к лицу?..

Я всё стояла, прислоняясь плечом к декоративной колонне.

Он ранен, подумала я. Ранен, жив… Однако почему, в таком случае, он не вернулся к нам, не явился за помощью? Мне не хотелось думать, что тут возможно только одно (очень простое) объяснение: Генрих не пришел к нам за помощью, потому что твердо знал виновника происшедшего! Ах, ну и что же из того? Так и вернулся бы, и назвал имя своего несостоявшегося убийцы! Генрих Сергеев, между тем, предпочел действовать иначе, в его разбитой голове, надо думать, созрел план… Я вздохнула, потому что это означало, что ничего не кончилось. Отвратительный вечер, в компании с убийцей и убитым (тут я, признаюсь, поежилась, не взирая, так сказать, на атеизм) – этот вечер продолжался!

Я еще раз, не покидая своего пункта наблюдения, огляделась. Всмотрелась, насколько было возможно, во все темные углы фойе; бросила еще один взгляд на Пальму (она, между прочим, мирно дремала на том самом месте, где недавно лежал Генрих; можно было подумать, что она просто проглотила несчастного – вот он и исчез; проглотила, а теперь спокойно отдыхает…). В фойе никого не было, вообще тишина внезапно смутила меня. Тишина, подумала я в согласии с литературной романтической традицией, таила угрозу… Поразительно, но так оно и оказалось.

Надо найти остальных, решила я. Зачем? Понятно, зачем: чтобы было не так страшно…  Ну и еще, прибавила я про себя неохотно. Еще – для того, чтобы кто-то – один-единственный! – был на глазах. Тот, кто виноват в страшном происшествии. В покушении на убийство. «Опасная игра», - подумала я, снова прибегая к литературным формулировкам. Я медленно, прислушиваясь к собственным шагам, двигалась по коридору. Я решила вернуться в Малую гостиную и вот шла мимо десятка дверей и утешала себя тем, что ни одна из них не может открыться, что двери, слава богу, опечатаны…

Вдруг я остановилась. Меня поразила неожиданная мысль. Мне пришло в голову, что Генрих все-таки мертв; то есть тогда, когда мы первоначально осматривали фойе, он был еще жив, но без сознания; потом, после нашего ухода, Генрих, вероятно, пришел в себя и предпринял попытку вернуться в Малую гостиную. Но – силы покинули раненого, и он остался лежать где-то на пути к нам, теперь уже – окончательно… На пути к нам? Да собственно я  иду по этому же коридору; правда, имеется и вторая лестница… Что же это означает? Только то, что – немного терпения – и я набреду на бездыханное тело… на белого неподвижного Генриха… Я вздрогнула. Оказалось, что остановилась я неспроста; что-то упорно привлекало мое внимание. Это была вторая, по ходу моего движения, дверь (на ней стоял номер, и было что-то написано. Только мне было не до чтения! Потому что эта дверь, как я обнаружила, присмотревшись, была приоткрыта). Едва-едва, но я заметила щель. Не успев подумать и принять какое-нибудь решение, я осторожно отвела дверь и шагнула в неизвестный кабинет. А подумать, как любила повторять Алиса в Стране Чудес, очень даже не мешало бы…

Вероятно, это был единственный мужественный поступок в моей жизни. Глупейший, но мужественный. Потому что, как вы помните, я шла по огромному зданию и поблизости не было ни одного человека. К тому же, где-то в недрах этого здания, очень может быть, подстерегал меня покойник; но что еще неприятнее – злоумышленник, убийца. «Я-то ему зачем нужна?» - подумала я в смятении. Но тут же вынуждена была признать: он вполне может вообразить, что я – свидетель. Уж я, читатель детективов, это знала отлично, так что могла бы не соваться в полуоткрытые двери на пустом этаже!

В общем, я вошла в кабинет. Вернее, переступила порог. В комнате свет не горел, она лишь слабо освещалась из коридора. Тут я совершила удивительное действие: я робко постучала в открытую дверь. Как видно, во мне заговорил ген уважения к невидимому начальству (до сих пор молчавший). Но скорее всего, я просто тряслась от страха…

Чего я, спрашивается, ждала? Что мне ответят, скажут: входите? Могу себе представить… Так или иначе, я сделала еще один отчаянный шаг внутрь темного кабинета. И в ту же секунду раскаялась! Потому что оказалась в полной темноте (прибавлю: в кабинете стоял тяжелый запах); дверь за моей спиной бесшумно, но решительно закрылась. Ее закрыл убийца! Или убитый… Я не решалась шевельнуться. Самым страшным, между прочим, представлялась именно темнота; я и подумать не могла, что, повернув выключатель, испугаюсь куда сильнее!

Так, однако, и вышло. Преодолев ужас, который меня как будто парализовал, я припомнила, где обычно в комнатах находятся выключатели. Это, впрочем, была последняя победа… Я включила свет.

Прямо передо мной – лицом ко мне! – в кресле сидел человек. Он сидел, перевалившись через ручку кресла, и почти доставал головой до пола. На полу, заметила я, растеклась мутная лужа… Это был Виталий Валерьевич Сонн, я это поняла сразу. Повторяю: я видела его отлично, и даже окликнула раза два. Сонн, однако, не ответил мне. Уже позже, когда меня освободили из заточения в неизвестном кабинете, выяснилось, что Виталий Валерьевич был вовсе не в обмороке, а умер. Перед смертью его отчаянно рвало (этим объяснялся запах, расползшийся по всему кабинету; тут же выскочило и слово: отравление).

Итак, я стояла, держа руку на выключателе. В полутора метрах от меня находилось выдвинутое на середину комнаты кресло, в кресле, как я уже сказала, сидел человек. Это был чиновник Управления образования и поэт Виталий Валерьевич Сонн. «Не Генрих», –заключила я, придя в себя.

По-видимому, к неподвижному Сонну нужно было подойти; только я, как следовало ожидать, боялась… Да и что я могла сделать? Что вообще делают в подобных случаях? Проверяют пульс? Ну и, допустим, пульс отсутствует? Или, наоборот, бьется? Понятия не имею, как делают искусственное дыхание…

Я наконец убрала руку с выключателя и потерла лоб. Я так и не сделала ни шага внутрь кабинета, а поступила проще: заорала что было мочи – так, что даже сама перепугалась… Я звала на помощь, надеялась, что меня услышат и откроют проклятую дверь… Черт возьми, боялась наткнуться на страшного мертвого Генриха, а обнаружила Сонна, тоже страшного и неподвижного… Но главное, я, видно, едва не столкнулась с убийцей! Ведь кто-то же запер дверь… Кстати, интересно – зачем? Ах, с этим как раз всё понятно: преступник, чтобы я не увидела его около жертвы, запер меня в комнате… Может, так, а может, и нет; всё неимоверно запуталось.

В общем, я заорала. К счастью, достаточно громко; в коридоре раздались шаги, ко мне спешили сразу несколько человек.

 

 

Глава 8

 

И вот мы снова в Малой гостиной. Наконец-то! Как, оказывается, немного нужно человеку для того, чтобы почувствовать облегчение. Конечно, это мнимое облегчение – с учетом наших обстоятельств; но всё же на короткое время я перевела дух. Мне по-прежнему казалось, что все, что произошло, - разрешится в самое ближайшее время. Вернется охранник, и странные обстоятельства разъяснятся… Во всяком случае, я старалась думать именно так. Прятала голову в песок? Ну что ж, очень возможно… Впрочем, скоро выяснилось, - не только я…

Я уже сказала: мы вернулись в Малую гостиную. Комната, где я оказалась в плену, была всего-навсего «предбанником», ведущим в кабинет по общим вопросам (понятия не имею, что это значит). Но главное – предбанником! Прихожей… Там стояли стулья для посетителей и даже телевизор – а вот телефон находился непосредственно в кабинете (от которого ключей не было). Что же до самой прихожей, где я оказалась заперта на пару с беднягой Сонном, - то от нее ключи нашлись у Владимира Николаевича Тукляева.

— Эти ключи не проблема, – объяснил он, пожав плечами. – Эта комната, в сущности, – продолжение коридора, от таких помещений ключи есть почти у всех сотрудников. Ведущих сотрудников, – добавил он.

— А заперли эту дверь тоже вы? – спросила Лариса Старикова.

В гостиной стало очень тихо. Задав свой дурацкий вопрос, Лариса сама испугалась, тихонько ахнула и закрыла рот.

Напомню, в гостиной теперь сидели пять человек: Владимир Николаевич Тукляев, Вадим Стариков и его жена Лариса, Владимир Андреевич Опарышев и я.

— По-моему, – заметила я осторожно, – нам сейчас следует сделать две вещи (потому что больше ничего мы и не можем предпринять). Во-первых, успокоиться, а во-вторых, – решить, что именно мы ищем. То есть ответы на какие вопросы.

— По-моему, – передразнил меня Опарышев (он теперь поменял свой малиновый цвет на желтый; и вот обратил ко мне воспаленное желтое лицо). – По-моему, у нас тут есть руководители и помимо вас. А вы, извините, кто? Я не помню.

Я пожала плечами. Мысль, мелькнувшая у меня в голове, была не такая уж значительная, чтобы настаивать на ее обнародовании. Нет так нет. В конце концов, не век же нам тут сидеть; прибудут специалисты и разберутся. Я и сама понимала, что мое утешение слабовато; у нас на руках два трупа… Или все же один? Трудно сказать, что лучше… вернее – что хуже…

Я не удержалась и сказала:

— Мы оставили (и правильно сделали) в комнате почти пустую бутылку с коньяком. Я имею в виду, в той комнате, где умер Виталий Валерьевич Сонн. – Всё должно оставаться на своих местах… Явятся специалисты и отдадут этот чертов коньяк на анализ!

— Сейчас отравиться коньяком легче, чем мышьяком, – встрял Опарышев. – Я сам месяц назад едва остался жив…

— Пусть проверят этот коньяк, – повторила я. – Хотя Виталию Валерьевичу уже не поможешь… Зато можно помочь другому человеку, на которого неизбежно падет подозрение, – прибавила я невинно.

Они откликнулись довольно дружно, поднялся нестройный шум. Громче всех орал Опарышев, на его желтое лицо вернулись малиновые пятна.

— Какой смысл кричать? – заметила я. – Вы, по-моему, все слышали, как Виталий Валерьевич жаловался на отсутствие спиртного… сетовал, что маловато запасли… А это значит, что с собой у него про запас ничего не было, и кто-то – кто-то из нас – выручил Сонна и подарил ему бутылку. Вот я и говорю, что необходима экспертиза; то есть важно установить, что именно употребил бедняга – фальшивый коньяк или коньяк хорошего качества, но… – тут я замолчала.

— Отравленный? – шепотом подсказала Лариса.

Я не стала отвечать ей, а вместо этого объяснила:

— На этот вопрос нам самим все равно не найти ответа. Поэтому предлагаю подумать над другими вопросами. А именно: жив или нет Генрих Сергеев? Где он сейчас находится? И наконец, - если он все-таки жив – то для чего скрывается? Есть, конечно, и еще загадки… Мне, к примеру, очень интересно, кто теоретически планировалсяна роль жертвы? Генрих или… не Генрих?

Надо сказать, мои вопросы парализовали нашу компанию. Еще бы! Спасительная болтовня о несчастном случае, которая, как говорится, всегда наготове, оказалась невостребованной. Но ладно – не востребованной мной! А если то же самое произойдет, когда явятся эти самые эксперты… специалисты? Вот о чем, надо думать, они забеспокоились.

Владимир Николаевич Тукляев постучал согнутым пальцем по стеклянному столику.

— Наше положение трудное, но не безнадежное, – объявил он. – У постороннего наблюдателя (тут он метнул неодобрительный взгляд в мою сторону) может сложиться превратное впечатление… Генрих Карбидович… который временно отсутствует… обрисовал картину, в общем, далекую от истинного положения дел… Мнимые мотивы нелюбви или враждебного отношения к нему… В то время, как в целом – я подчеркиваю – в целом Сергеева уважали…

— Уважали! – вмешалась Лариса Старикова. – Только хотели выкинуть с работы!

— В двадцать четыре часа, с вещами! – прибавила она  и внезапно разрыдалась.   

Тукляев кашлянул.

— Это невозможно, – твердо возразил он. – Я имею в виду – двадцать четыре часа… Невозможно, поскольку противоречит трудовому законодательству.

— Плевали тут на трудовое законодательство! – не сдавалась Лариса.

— Дура! – высказался Ларисин супруг и режиссер Вадим Стариков. – Дура и есть. Твое-то какое дело?

— Ха! – оживился руководитель культуры Опарышев. – Я уже объяснял…

Я заметила, что его небольшие глаза масляно заблестели. Любимая тема, понятно…

— Теперь уже безразлично! – рыдала Лариса. – Красивые, сильные люди здесь не нужны!

— Это Генка красивый и сильный? – неожиданно заинтересовался Опарышев. – Ниже меня на голову… Тоже мне, мистер Мускул!

— Он сильный… изнутри, – объяснила Лариса.

— Может, закроешь рот? – довольно спокойно поинтересовался Вадим Стариков.

Лариса вскочила на ноги. Я заметила, что дивное бархатное платье немного помялось; да и вообще Лариса, как видно, из-за переживаний, теряла вид…

— Не смей затыкать мне рот! – вскричала разгневанная актриса. – Даже своего Демьяна Грудастого не смог дописать!

— Дементия! И не Грудастого, а Брудастого! – возразил муж. Он также вскочил, руки его тряслись.

— Рукопись в работе, – выговорил он немного охрипшим голосом.

Владимир Николаевич Тукляев вторично постучал по стеклянной поверхности стола. Может, ему пришло в голову, что сейчас самое время взять ситуацию под контроль, и что кому же как не ему… Не знаю, не знаю – только Тукляев явно взбодрился.

— Исчезновение Генриха Карбидовича выглядит тревожным симптомом, – сделал открытие Тукляев. – От этого факта не отмахнешься.

— Смерть Сонна тоже не смотрится утешительно, – вставила я.

Тукляев хмуро взглянул на меня.

— Да. Неутешительно, – признал он. – Но более или менее объяснимо.

— Виталий Валерьевич, – заявила Лариса, успевшая промакнуть заплаканные глаза, – по крайней мере не представляет опасности.

Странные слова произвели впечатление. Наступила пауза.

Лариса переполошилась.

— Я имею в виду, – пустилась она в неуклюжие объяснения, – от Сонна не исходит никакой угрозы.

— Еще бы! – хмыкнул Опарышев.

— Оставьте свой цинизм при себе! – напустилась на него актриса.

— Лариса права, – угрюмо высказался Вадим Стариков. – Черт его знает, что он замышляет.

— Кто, кто замышляет? – заорал Опарышев.

— Не притворяйтесь дураком, – с прежней угрюмостью отреагировал режиссер. – Конечно, ваш любимый Сергеев.

— По-моему, с Геной приключилось несчастье,у– заметил Опарышев. – Мы все были свидетелями…

— Но Генрих Карбидович преодолел тяжелые обстоятельства, – загадочно заявил Тукляев.

Вновь повисло молчание, точно на глупые слова опустилась завеса.

Подумав немного, я рискнула высказаться.

— Какой смысл делать вид, что судьба Генриха – исключительно его собственное дело? Пока мы не знаем, что именно произошло с ним (и что происходит в данную минуту) – мы не можем быть уверены в том, что нам самим не угрожает опасность. Я тоже думаю, что Лариса права.

— Что же вы предлагаете? – раздраженно уточнил Опарышев.

Я пожала плечами.

— Есть только два пути. Первый – продолжать прятаться в этой гостиной и дожидаться помощи извне. Кто-то же, в конце концов, явится, чтобы освободить нас.

— А другой путь? – спросила Лариса шепотом.

— Осмотреть здание, – сказала я. – Поскольку мы не можем быть уверены в том, что Генрих скрывается добровольно… Возможно, ему нужна помощь; а может, помощь нужна и нам? Повторяю: мы не знаем его мотивов, а также мотивов еще, как минимум, одного человека… Во всяком случае, я считаю, что такой человек существует.

— Он прячется где-то в здании? – спросила Лариса. – То есть этот другой человек?

— Этого не может быть, – решительно опроверг Тукляев Ларисино предположение.

— Ну почему, – хмыкнул Опарышев. – Никто не проверял кабинеты…

— Все ключи сданы под ключ! – твердил Тукляев.

— А возможность запасного ключа вы не учитываете? И потом, – продолжал Опарышев, – не забывайте, господа, – что-то ведь творилось тут в самый канун праздников. Странные видения должны же иметь какое-то объяснение! Кровь перед Архивом и прочее… Так что тут не все ясно, – заключил он.

— Где Генрих? – в отчаянии проговорила Лариса.

— Соскучилась, – сквозь зубы прокомментировал ее супруг.

— Надо пойти и посмотреть, – сказала я. – В конце концов, нас пять человек.

Забегая вперед, скажу, что мое предложение прошло. Это, как мне теперь кажется, было едва ли не самым странным изо всего, что нам пришлось пережить в описываемый вечер; они согласились.

— Если кто-то шляется по зданию, – бормотал Опарышев. – Кто-то, кроме Генриха,– подчеркнул он и осекся. Кажется, и сам сообразил, что заявление выглядит, мягко говоря, двусмысленно. Потому что неизвестно, что страшнее: или кто-то, нам не известный (но живой, в конце концов!) – или окровавленный Генрих…

Тем не менее, мы встали со своих мест – хотя и без особой охоты…

И – вышли в коридор.

Мы заранее договорились не расходиться.

— По крайней мере, все на глазах, – наивно заметила Лариса.

Ее высказывание оставили без комментариев, было не до того. Отряд молча двинулся по коридору; первым пунктом, который решились подвергнуть осмотру, довольно единогласно выбрали участок в подвальном этаже перед Архивом; тот самый…

— Пока мы идем по одной лестнице, – заметила Лариса, – он спокойно может пройти по другой.

— И так до утра! – с сарказмом откликнулся Опарышев.

— Что же, вы предлагаете разойтись в разные стороны? – спросила я, не удержавшись.

— И устроить на Генку облаву! – подхватил Опарышев.

— Вовсе нет! – вскричала Лариса. – Будем действовать сообща.

Так мы и поступили: дошли «сообща» почти до самого Архива. В двух метрах от закрытой двери мы остановились.

 

Потом, когда всё, наконец, осталось позади, я получила небольшое наследство – сочинения режиссера Вадима Старикова. И вот, стоило мне приняться за чтение, как я, само собой, тут же вспоминала удивительный вечер в компании людей, связанных друг с другом довольно странными узами. Странность, главным образом, заключалась в том, что они, с одной стороны, терпеть не могли друг друга, а с другой – не могли друг без друга жить. Вот как хотите! В этом, как я думаю, и заключалась важнейшая причина всего, что произошло в тот Рождественский вечер – включая и убийство.

В общем, читая сочинения Вадима Старикова, я, выражаясь языком нашего сочинителя, погружалась в воспоминания. Но и, само собой, следила за ходом повествования. История диковинного следствия, придуманная Вадимом, будь она прочитана вовремя, может, и подкинула бы нам кое-какой ключик… Ведь пострадавший Дементий Брудастый был чиновником – то есть человеком той же самой профессии, что и наши герои - как бы там они себя ни называли; все эти замы и помы, ответственные специалисты и руководители - чиновники (если, конечно, такая профессия действительно существует! Профессия, призвание…).

Вернусь, однако, к сочинению Вадима Старикова. Следствие там шло полным ходом.

Дознаватель Микроп Аристархов сбился с ног. И трудность, повторяю, заключалась в том, что бедняга искал то не знаю что! Искал, собственно, голову, которой, возможно, и прежде Дементий Варламович не носил на своих ватных плечах… Что же тогда украшало эти широкие плечи? – заинтересовался молодой следователь. Скорее всего, фрагменты туалета, их перечень лежал на столе перед Аристарховым и наводил на мысль о  том, что потерпевший не пренебрегал общественными интересами; следователь и сам не знал, каким образом пришел к подобному заключению – но вот же…

В ходе следствия выскочило и другое немаловажное обстоятельство: помимо охоты рядиться в партикулярное платье и пребывать в дыму государственных забот, Дементий Брудастый имел в некотором роде и другой предмет забот – собственного сына (которого, если верить документам, звали Нисруном – имя, как видите, библейское). Юноша был дороден телом и ленив разумом, в результате чего основное время своего отрочества, а вслед за тем и юности проводил на диване в отцовской гостиной, устрашая кошку зычными воплями, кои имитировали Божественный Гнев. Остроумные забавы не были преградой созерцательности, склонность к которой выражалась в неутомимых экспедициях указательного перста молодого человека от одной ноздри к другой.

Так подрастал Нисрун Брудастый, наследник отцовских идей, и Дементий Варламович уже прикидывал, на какое место можно определить обещающего недоросля.

 

Перечитывая позднее эту поучительную историю, я призадумалась: как, спрашивается, в пылу взаимных обвинений мы едва не забыли о еще одном персонаже – весьма заметном, хотя и отсутствующем? Этот тоже (подобно отпрыску Брудастого) был многообещающий юноша; ленивый и капризный, вздорный, амбициозный и почти вовсе лишенный талантов. Я-то этого героя знала неплохо. Давным-давно он сидел за партой в моем классе и глядел на меня, иронически прищурившись; из-за этой иронии я даже находилась какое-то время в заблуждении, принимая небрежные манеры за ум, а умеренное хамство (оно уж и тогда то и дело выскакивало) – за незаурядность.

Молодого человека звали Костик Тукляев, это был сын уважаемого Владимира Николаевича.

В тот самый вечер нам пришлось вспомнить это имя – хотя и к величайшему неудовольствию его отца. Нам уже, однако, было не до удовольствий… Но всё это случилось немного позже, а пока мы, перепуганные разведчики, дошли до того самого места, которое, если верить рассказам, приводило в трепет сотрудников Администрации; дурная молва…

На полу, около железной двери в архив, что-то лежало. Что-то похожее на скомканный кусок материи… Тряпка была темного цвета, – и, в общем, не знаю, что это было; платок? Следовало подойти и посмотреть, но мы медлили. Наконец Опарышев мужественно произнес: «Да ну вас!» – и решительно приблизился к вещественному доказательству.

Это был кусок материи неизвестного предназначения – серой или кремовой, не разобрать. Дело в том, что тряпка была буквально вымочена в темной-красной жидкости, жидкость была совсем свежая, так что рука Опарышева оказалась изрядно перемазана, хотя он и держал тряпицу двумя пальцами…

— Кровь! – одними губами выговорила Лариса Старикова.

Опарышев стоял молча, вытянув руку с мокрой тряпкой на всеобщее обозрение. Я взяла его за руку и наклонилась к тряпице. Понятия не имею, что меня подвигло; в каком-то фильме, как будто, поступали точно так же? И вот в том фильме красная жидкость оказалась не кровью, а чернилами, редкими красными чернилами – что довольно просто определить по запаху… Я и определила: это было все что угодно, только не кровь! Не могу сказать, что мне часто приходилось ощущать запах крови; но, ткнувшись носом в наше вещественное доказательство, я сразу поняла, что запах – искусственный, что ли… Не кровь!

Я ужасно обрадовалась, или, лучше сказать, испытала гигантское облегчение. Страшный призрак оказался шутом гороховым. Так, во всяком случае, я подумала в ту минуту…

— Куда направимся дальше? – деловито поинтересовался Опарышев.

Я уже поделилась своим открытием, и вот теперь, по-видимому, мое облегчение передалось остальным.

Немного посовещавшись, мы решили покинуть подвальный этаж и пройти по первому этажу (через фойе). Таким образом, мы проконтролировали бы еще один опасный участок… Мы двинулись в путь.

Первоначальное возбуждение, связанное с моим открытием, понемногу покинуло нас. Новый приступ уныния овладел всеми; слишком длинной оказалась ночь, чересчур тяжелыми – испытания…

И вот наша поредевшая компания вновь на лестничной площадке, выводящей в фойе. Скажу сразу: в наше отсутствие тут кое-что произошло… Никто из нас, правда, не мог бы сказать, что именно: свет на лестничной площадке и в фойе больше не горел. Мы оказались почти в полной темноте, лишь верхнее освещение слабо проникало на нашу территорию…

— Где тут выключатель? – спросили одновременно Вадим и Опарышев.

— Это дело дежурных, – подал голос Тукляев. – Я имею в виду, включать своевременно свет.

— Отлично! – вдруг разозлился Вадим Стариков. – Но именно сейчас дежурные отсутствуют!

— И это вполне естественно, – заметил Тукляев.

Всмотревшись, я различила в фойе крупный силуэт. Это, конечно, была Пальма, она лежала, выставив вперед мощные лапы, и к выключенному электричеству отнеслась, судя по всему, равнодушно. Но, кроме Пальмы, я увидела кое-что еще.

— Надо как можно скорее включить свет, – проговорила я негромко. – Там кто-то есть!

Я заметила или, скорее, почувствовала, как мои товарищи вздрогнули. Искать выключатель было, однако, поздно: этот «кто-то» медленно, кажется, едва переставляя ноги, направлялся к нам.