Космодром

Космос не для человека

Артур Кларк

 

1.

Я присела на мягкую табуретку и, в ожидании чая, кое-что вспомнила. Год, может быть, назад сидели мы с Кузнечиком в громадном пустом зале (он назывался зал для актов, и Кузнечик над этим всякий раз хохотал. Строил предположения, что за акты, и все в этом роде). Последние лет десять Кузнечик вел в нашем институте курс; подрабатывал, а может, для тонуса. Все же институт – это молодежь, тут надо держать ухо востро; ну а Кузнечик на такие дела мастер. У него отличная реакция, плюс он грубиян, а это молодежи вроде бы нравится. Ну вот он и работал в нашем единственном Звездецком высшем учебном заведении. И по какому-то случаю (после встречи кого-то с кем-то) мы и оказались в этом зале, сидели и болтали, а был уже вечер; за высокими, скрытыми тяжелыми портьерами окнами стояла глухая мгла, и мне, помню, пришло  в голову, что все это сильно напоминает полярную ночь. Кузнечик был мрачен – или, лучше сказать, стабильно мрачен; рассыпал ядовитые шутки по адресу знакомых и незнакомых мне людей, потом взялся за нашу компанию (за меня, в частности); заметил между делом, что мой творческий кризис определенно затянулся (тут он был абсолютно прав, я смиренно приняла упрек); потом высказался в том роде, что дружественные связи, скрепленные привычкой и отсутствием общего дела – наиболее стойкие (я озадаченно подняла брови, но возражать было лень). Возражать было лень, а вот слушать Кузнечика – приятно. Как и обычно, вне зависимости от того, что он говорил, кого обличал.

— У тебя, – заметила я вскользь, – гигантский потенциал.

Кузнечик скорчил недовольную мину.

Я сказала:

— Запасы яда как в хорошей нефтескважине.

— Не понял, – сказал Кузнечик.

— Да ладно, – махнула я рукой. – Не понял, и ладно.

И вот тут, игнорируя предыдущую нашу болтовню, Кузнечик внезапно сказал одну вещь, которую я запомнила. Прошел уж, наверное, целый год после этого разговора, а я помню слова моего приятеля. Он сказал:

— Всегда думал, что наш Звездецк – самая большая задница, какую только можно вообразить. Задница-рекордсмен в плане провинциальности, развития – в любой сфере.

— А теперь? – спросила я уныло. – Теперь ты изменил свое мнение и поверил в Звездецк? Так это не оригинально.

— Да нет, – азартно произнес Кузнечик. – Ты не поняла. Дело не в том, кто во что верит или не верит. Дело в том, что наш Звездецк – это шкатулка с сюрпризом.

Я подумала и сказала:

— С вонючим сюрпризом.

Кузнечик бросил на меня удивленный взгляд. Словно спрашивал: а какая, собственно, разница? И не один ли фиг?

— Какая разница? – спросил, пожав плечами, Кузнечик. – И потом: кто сказал, что сюрприз – это всегда приятно? Я вот тут задумался…

Тут уж пришла моя очередь удивиться. Не могла я представить задумавшегося Кузнечика. Думать он умел, тут не надо путать. Что правда то правда… Но думать стремительно, быстро; а если идея казалась неплодотворной – тут же отбрасывать ее. Без сожалений. Все же я прислушалась к словам Кузнечика. Интересно, чего он там надумал…

Звездецк, по мысли моего товарища, – крепкий орешек. Именно так он выразился. С виду обыкновенный врастающий в землю монстр, каких не счесть; все эти бывшие военные точки, города-ящики, настолько секретные, что сотрудникам предлагалось имитировать врожденную немоту. При непредвиденных встречах, ха-ха. Короче – таких объектов по белу свету раскидано полным-полно. Наш не исключение. Или исключение в том роде, что тут имеется собственный космодром. Космодром государственного значения. Если, конечно, государство об этом помнит, если не позабыло в суете многочисленных своих забот…

— В общем, обычнейший монстр, – с удовольствием повторил Кузнечик. – Имеются, однако, кое-какие отличительные черты.

В зале было сумрачно, прохладно. Я уже говорила, слушать Кузнечика было сплошное удовольствие, говорить он умел и любил, к тому же обладал способностью заряжаться вдохновением от собственной речи.

В общем, наблюдая за Кузнечиком, я немного отвлеклась. К жизни меня вернуло довольно неожиданное высказывание.

— По-моему, – сказал мой приятель, – наш Звездецк имеет шанс получить дополнительную посмертнуюбиографию.

— Благодарность потомков? – кисло спросила я.

— Благодарность потомков? – удивился Кузнечик. – За что бы, интересно знать? Нет, я говорю о другом.

Выяснилось, что да, правда, о другом.

Кузнечику пришла в голову причудливая мысль, что то умирание, свидетелями которого мы все являемся и которое стараемся вежливо не замечать, это умирание – начало абсолютно нового жизненного цикла. О нет, он говорит не о переориентации предприятия, либо о выпуске какой бы то ни было жизненно важной продукции. Все будет как было: космодром останется космодромом. Другое дело, это будет мертвыйкосмодром.

Я вздрогнула. Мертвый космодром, подумать только… Была в этом, как хотите, какая-то поэзия; намек на некоторые (неясные) обстоятельства; а не просто – заброшенный объект; объект, потерявший свой созидательный смысл…

Короче говоря, высказавшись по поводу нашего Звездецкого космодрома, Кузнечик бросил на меня пристальный взгляд. Возможно, проверял эффект (поскольку Кузнечик та еще сирена; ему постоянно необходимы подтверждения собственной неотразимости).

Потом Кузнечик высказался так:

— Мертвый космодром не какой-нибудь бывший клуб отдыха молодежи. Не паршивый пансионат.

— Пансионат, – повторила я рассеянно. Очень я хотела уловить мысль Кузнечика; но где уж тут уловить, когда он сам – сам! – по-моему, толком не сформулировал свой главный постулат.

 «Понаедут теперь, – припомнились мне слова моей ученицы Сэлы-Сардинки. – Понаедут, потому что тут у нас…».  А что у нас, собственно? Знаменитый в прошлом космодром? Но кого это теперь интересует? Кто «понаедет»?

Однако – разговоры были. Неясные какие-то разговоры, туманные…    

Тут я поймала себя на мысли, что вот уже, наверное, целый час раздумываю о пустяках. О давних высказываниях Кузнечика (мертвый космодром!). О глупой болтовне, связанной с какими-то якобы судьбоносными для города Звездецка событиями. О последней командировке нашего Викинга – и, между прочим, о его заявлении касательно все того же Звездецка; о том, что наш космодром зарос травой. Короче – спасение от таинственных образов, от многозначительных намеков. Не люблю, однако, когда образывылезают из литературных текстов (где им самое место) и прут в реальную жизнь. В мою жизнь.

Чтобы победить внезапное раздражение, я вышла на балкон. Прямо над соседней крышей висела полная серебряная луна. Викинг, подумала я опять. Луна, возвращение. Постояла еще немного, замерзла и вернулась в комнату.

 

2.

Космодром был построен в Звездецке почти сто лет назад.

От этого времени остались руины – во всех смыслах. Остались гигантские, как поля, площадки, заросшие травой; могучие и уродливые технические сооружения – место редких школьных экскурсий. Остались, само собой, фотографии и кадры старой кинохроники… Алые ковровые дорожки, от самого трапа самолета, по которым легкой походкой сбегает Первый Космонавт… За первым – год или около того спустя – второй… третий…

Сохранились, естественно, мемориальные доски; «Здесь родился и жил…»; «В этом доме скончался…»; «Этот дом покинул в 19… году космонавт…».

Покинуть-то покинул, что верно то верно. Вот только назад не вернулся… только этого бедолагу и видели! Причем – что характерно – о самой аварии решительно ничего не сообщалось – ни тогда, ни теперь. Улетел, можно сказать, человек молча, не прощаясь; рванул к звездам… Ну, пусть не к звездам, это сильно сказано… К Луне… А в ту пору командировка на Луну еще не превратилась в работу (как пятьдесят лет спустя после полета первого космонавта); тем более – не сделалась редкой и бессмысленной командировкой – как теперь.

Луна пребывала тогда в статусе загадочной и недоступной твердыни; и, как ни странно, продолжала порождать мифы. Из какого, спрашивается, сора?!

 

Теперь, впрочем, все поменялось. За какие-нибудь очередные полвека Луна превратилась в обыденность, а слово поменяло орфографию и пишется отныне вроде бы со строчной буквы. Иногда мне даже приходит в голову: уж не мелочное ли это с нашей стороны (со стороны мыслящего, так сказать, человечества) сведение счетов? Месть за наши восторги? За наши не оправдавшиеся надежды?

Что же касается мифов…

По уверению моего приятеля Кузнечика (прошу заметить – это мнение исключительно на его совести)… так вот: Кузнечик убежден, что лучшее изо всего, что дала нам Луна (то есть  та  Луна, которую мы еще писали с заглавной буквы) – это именно мифология. Те всходы, которые – на протяжении тысячелетий – давал серебряный лунный свет; то наполненное смыслом молчание, которое позволяло человеку чувствовать себя не случайной космической пылинкой, а чем-то иным… Молчание, рождающее понимание, – нечто в этом роде.

Впрочем, с тех пор, когда полеты на Луну стали исключительно способом решать те или иные технические проблемы, иллюзий разом поубавилось. Естественно! Да и с какой стати множиться иллюзиям за счет стабильного невежества?

Так или иначе, мне пришлось вспомнить замечания Кузнечика («Звездецк – крепкий орешек» и тому подобное), а также болтовню некоторых моих учеников из самых юных – к примеру, заверения Сэлы-Сардинки, о том, что «понаедут! Потому что тут… у нас…». Что именно у нас, она, конечно, не знала. Как толком не знали и те взрослые, чьи слова Сардинка бестолково повторяла. Ни я, ни они, надо думать, не относились всерьез к подобным заявлениям. Знали: Звездецк – мертв. Как мертва идея путешествий в Космосе. Как мертв сам Космос. Короче, по замечанию одного старинного писателя, мы все давно мертвы. (Конечно, кое-что в этом заявлении – преувеличение. Бальзам на раны. Можно думать и так. Мертв или жив Космос, мы не знаем. И никогда не узнаем. Не нашего ума дело. Просто последние сто лет ясно указали человеку: знай свой шесток. И не высовывайся. Так что Луна, собственно, – все, что нам остается. Исследованная и не сулящая сюрпризов Луна. Та, что с маленькой буквы… Здоровенный космический камень, льющий потоки серебра на наши головы).       

 

3.

Викинг вернулся месяц назад. Это была командировка – двухнедельная, кажется, – от которой он настойчиво пытался отказаться. Но не получилось.

— Почему ты не хочешь ехать? – удивлялась я. – В конце концов, это неплохие деньги и две недели знакомой и не пыльной работы.

По совести говоря, мне было бы лучше помолчать. Я и на Космодроме-то бывала в жизни не больше трех раз (один раз – в детстве – водили на экскурсию меня, два других раза – я сама приводила своих учеников).

Тоскливое это было зрелище – наш Звездецкий космодром. Поля с желтой мертвой травой… какие-то лишенные перспективы пространства, заставленные ржавыми скелетами отслужившей техники… Мне пришло в голову, что так должен бы выглядеть тот свет для покорителей космоса. Подобным образом…

Так что – возвращаясь к командировке Викинга – не мне было давать ему советы. Тем более, о лунной командировке. Но мы – я, Викинг, Кузнечик – были старинными, со школы, приятелями; и совать нос в дела друг друга было в нашем случае чем-то вроде проявления взаимной заботы или там интереса… В худшем случае – не вредной привычкой.

На мои разглагольствования Викинг ничего не ответил. Он и вообще был, не в пример Кузнечику или мне, малоразговорчив. Технарь, один из немногих продолжавший службу на мертвом космодроме, он молча пожал плечами, а через неделю улетел. Ну а по прошествии ровно четырнадцати дней вернулся на Землю. Вот, собственно, и все; рядовая командировка.

Однако неделю спустя (мы с Викингом еще не встречались после его командировки) мне позвонил Кузнечик. Некоторое время мы болтали – каждый, можно сказать, о своем – так что я даже подумала, что звонит мне мой приятель исключительно по причине стандартной осенней депрессии.

Слушая Кузнечиков треп, я бросила мимолетный взгляд на окно; ранний сумрак, ноябрь и отчетливый вой ледяного ветра – вот что было за окном.

 «Депрессия, – подумала я, рассеянно отвечая Кузнечику. – Ничего больше… Не первый раз».

Но депрессия была не причем.

 

4.

Я была довольна, что Кузнечик решил навестить меня. Еще бы! У меня не так-то много впечатлений, а Кузнечик – это до сих пор впечатление,  хотя и поистершееся с годами.

Дожидаясь гостя, я не торопясь заварила свежий чай и проверила, имеется ли в кухонном шкафу кофе. (Кузнечик, я знала, предпочитал чай; ну а кофе старался любить, что ли; по-видимому, рассчитывал, что это больше ему соответствует. Чаевничать – пóшло; другое дело – глушить кофе. Если уж не водку из фарфоровых чашек – то кофе).

Короче, дожидаясь Кузнечика, я думала о нас и нашем родном мертвом Звездецке; как-то это все оказалось связано…Лет десять назад я вполне могла выйти замуж за Кузнечика; ну а Викинг бы сделался другом нашей семьи. Или тоже женился бы – не знаю. Но Кузнечик был уверен, что любовь в нашем городе – все равно что свадьба в городском МОРГе. Уверял, что это дело бесперспективное; какая семья, господи? Для чего?

— Дети! – яростно говорил он мне. – Ты представляешь тут детей?

— Представляю, – уныло откликалась я. – Конечно, представляю. Я же работаю в школе…

— Тогда – какие вопросы?!

А у меня и не было вопросов. Да и о свадьбе с Кузнечиком я почти совсем не думала даже в ту пору. Мы и без того были осуждены на общение бессрочно; уж ей-богу, знали наизусть каждый вопрос тире ответ… Но что поделаешь: нашему Кузнечику были нужны зрители, ну а мне катастрофически не хватало театра…

 

Кузнечик явился на полтора часа позже условленного времени (он обожал опаздывать, как какая-нибудь провинциальная примадонна); чай уже остыл, а я разозлилась.

— Привет! – сказал Кузнечик, сбрасывая мокрую куртку на стул в прихожей. Снег там, что ли, пошел?

Я молча поставила перед ним чашку с чаем и пододвинула тарелку с печеньем.

— Я видел Викинга, – в два глотка покончив с чаем, сказал мой приятель. – Он сам не свой. Не знаешь, почему?

Я немного подумала, потом, улыбаясь, сказала:

— Викинг – человек с Луны. Чего же ты хочешь?

— В том-то и дело, – хмуро сказал Кузнечик. – Вернулся, будто пыльным мешком ударенный. Мешком лунной пыли.

Кузнечик молча и с раздражением оглядел пустую чашку.

— Еще чаю? – спросила я.

— Не помню такого Викинга, – помолчав, проговорил Кузнечик. – С седьмого класса точно. Иначе говоря – с того момента, когда он решил свалить из дома. Вообще из Звездецка.

Я пожала плечами, но ничего говорить не стала. Подумаешь – сбежать из дома! Да кто из нас хотя бы однажды не принимал такого решения? Жаль только, никто так и не осуществил задуманного…

Но, повторяю, ничего такого говорить я не стала. А вместо этого спросила:

— Может, у него на работе неприятности? На этом их космодроме?

— Какие там могут быть неприятности? Вик у них лицо неприкосновенное… За столько-то лет службы…

Снова повисло молчание, и я поставила подогреть воду для чая.

— Кофе нет? – буркнул Кузнечик недовольным голосом.

Я достала банку растворимого кофе; не хотелось мне возиться с кофеваркой; обойдется мой милый друг тем, что есть.

Кузнечик, поморщившись, принял чашку. Не снизошел до упреков…

— Тайны Мадридского двора, – сказала я сердито. – Не проще ли спросить самого Викинга?

Кузнечик быстро сказал:

— Кто будет спрашивать? – ну а я вздохнула. Потому что подумала о том же, о чем и он: расспрашивать нашего общего друга – неблагодарное дело. Бесперспективное – если смотреть правде в глаза. Ничего Викинг не станет объяснять: ни мне, ни Кузнечику, ни кому бы то ни было. Когда, помнится, года три назад врачи обнаружили у Викинга довольно неприятную опухоль неясной этиологии, – мы узнали об этом лишь тогда, когда Викинг попросил меня проследить за его котом Мурром. Покормить вовремя – на период его вынужденного отсутствия. И только после настойчивого вопроса, что за отсутствие, Вик неохотно пояснил, что должен лечь на небольшую операцию.

— Серьезная операция? – немедленно перепугалась я.

Но Вик пожал плечами и сказал, что там видно будет.

Речь, как вы понимаете, тут вовсе не о здоровье Викинга (тем более, в тот раз все обошлось). А о его дурацком принципе: решать проблемы в одиночку. И ни под каким видом не подключать окружающих. То есть нас – меня, Кузнечика – своих старинных приятелей. Так что слабая, ох, какая слабая была надежда вытянуть что-нибудь из Вика…

Я сказала:

— Придется оставить Викинга в покое. Захочет – сам расскажет. Оставить в покое и умерить свое любопытство, – ядовито прибавила я.

Кузнечик внимательно посмотрел на меня.

— Ты не поняла, – констатировал он. – Ни фига не врубилась. Дело не в любопытстве, малыш.

 «Малыш» – так он изредка называл меня по старой памяти. Еще с тех пор, когда мы читали дьявольски устаревшие книги некоего Хемингуэя, и все это имело смысл…

Я вздрогнула: не любопытство? Что же, интересно знать…

Кузнечик – любитель эффектов – выдержал очередную паузу.

— Я сказал, – заметил он, – что Викингу не грозят неприятности. Ну, на этой его почетной космодром-службе… Однако это не совсем так. Ведь Космодром – даром, что давно уж превратился в гигантскую развалину – продолжает позиционировать себя как солидный научный центр.

— Позиционировать? – повторила я растерянно. И подумала: что это с Кузнечиком, ей-богу? сроду он не употреблял подобных словечек всуе…

— Так вот, – продолжал мой товарищ, игнорируя мое кроткое замешательство. – Сейчас, повторяю, Викинг может вылететь с любимой службы в два счета.

— Это еще почему?

— По-моему, – выразительно произнес Кузнечик, – у него поехала эта самая… - и он ткнул пальцем в собственную коротко стриженую голову.

— Викинг? – сказала я, переведя дух. – Да брось. Самый нормальный из нас. Был и останется.

— Был – это может быть, – легко согласился Кузнечик. Потом махнул рукой и, решившись, сказал:

— Я с ним виделся дважды после его возвращения. Оба раза он был изрядно навеселе. А может, и пьян, не понял.

— Викинг пьян? Навеселе? Чушь. Даже и в лучшие наши годы…

Но Кузнечик перебил меня:

— Возможно, теперь настали не лучшие… Так или иначе, картинка была та еще… Мрачный, как туча, Вик; початая бутылка водки на столе, с которой он, бедняга, сражался в одиночку; испуганный взгляд, который Вик то и дело бросал, полуобернувшись в пустоту; и в заключение – абсолютная чушь, бредятина, повторенная им несколько раз…

Я вздохнула. Мне вдруг стало всех нас ужасно жалко: Викинга, Кузнечика, себя… Что за жизнь, в самом деле? Знакомы бог знает сколько лет, вроде бы дружим – а прямо спросить товарища: что с тобой? Если и впрямь неприятности – положись на меня – этого нипочем не скажем. И не потому, что не хотим помогать друг другу – а знай себе считаем подобные проявления громкими словами (с презрительной подачи Кузнечика, в том числе; для которого все на свете – кроме его собственного разраженного бурчания – громкие слова!).

Я сказала:

— Что же такого говорит Викинг?

Я не надеялась на прямой точный ответ. Знала я страсть моего приятеля к эффектным фигурам речи… Но Кузнечик обманул мои ожидания, высказался просто и исчерпывающе.

— Викинг говорит, что на Луне есть космодром.

Я немного удивилась.

— А, собственно, что такого? Это разве новость – лунные базы?

— Ты не поняла, блеснув глазами, высказался мой приятель. – Не лунные базы. А Звездецкий космодром – уж Викингу ли не знать? Один-в-один… Только…

— Ну? – сказала я. Я была немного разочарована. А что, в самом деле, такого? Может, в прежние времена существовал такой проект – возвести вместо одной из лунных баз наш двойник – космодром Звездецка. Так сказать – подчеркивая заслуги?.. Либо – какой-нибудь «закрытый» проект? У них ведь там – особенно в прежние времена – всякий проект был закрытым…

— Понимаешь, – задумчиво проговорил Кузнечик, – по словам Вика, он увидел не просто наш Звездецкий космодром. Он увидел космодром, каким тот был в незапамятные времена. В позапрошлом веке, если тебе интересно. Полно военных, железная пропускная система, портреты их тогдашнего вождя – знаешь, как из романа «Тараканище»…

— Что за роман? – спросила я тихо. Я думала о другом, но Кузнечик охотно объяснил:

— Был такой роман. Не так уж давно – не больше десяти лет назад… Роман-реконструкция, что-то в этом роде. Стеб, конечно; но автор (одна столичная дама) сочинила или реконструировала биографию этого самого вождя народов. И объяснила, что мистическая сила его воздействия на людей…

— Мистическая? – заметила я.

— Некоторые историки (не из самых первых, я полагаю, но однако) склонились к такому толкованию. Придавали его воздействию на людей особенный смысл.

— Эффект кролика и удава? Понимаю.

— Вот именно. Так вот: эта литературная дама доказывает в своем бессмертном сочинении, что все дело было в его знаменитых усах. Главный морок… Ну а, мол, сбрей он эти усы – и от его воздействия не осталось бы следа. Но он усы так и не сбрил до самой смерти. С этими усами и при всех регалиях и изображен на портрете, который видел Викинг.

Я вздохнула.

— И где висел этот портрет?

— Над входом в главное здание. В Управление.

— Что-то я не помню на космодроме такого здания.

— Естественно, не помнишь. Его разрушили – за ветхостью – лет сто назад. Или не из-за ветхости, а из-за какого-нибудь морального старения…

Я сказала:

— Итак, наш Викинг видел лунный мираж.

— Мираж? Как бы не так.  

 

5.

У Викинга маловато воображения – вот в чем дело. Ну вот как родятся иные люди без чувства юмора, или там – начисто лишенные музыкального слуха… Таков – в плане воображения – и наш Викинг: нету, никаких следов. В прежние времена, помнится, он уверял, что потому и выбрал такую профессию – космический техник – чтобы компенсировать полную нехватку этого природного продукта.

— В космосе, – довольно угрюмо объяснял Викинг, – воображение не требуется.

И, усмехаясь, прибавлял:

— Там уже без нас все вообразили.

К чему я это говорю? Да к тому самому, что видеть сны наяву – не по части Вика. Это не я, не Кузнечик…

— Гуманитарии! – говорил в наш адрес Викинг, а более ничего не добавлял. Как будто этим было все сказано…

Но вот в роли гуманитария пришлось выступить ему самому. В не свойственной Викингу роли человека, страдающего избытком воображения.

Впрочем, сам Вик на этот счет придерживался другого мнения.

 

После нашего разговора с Кузнечиком миновала, наверное, неделя; темная, холодная неделя, наполненная дыханием близкой зимы. Было около шести часов вечера, когда я увидела Викинга. Он шел мне навстречу по аллее городского сквера имени Первого космонавта – угрюмый, сосредоточенный, абсолютно одинокий человек под низким небом, под летящими громадами снежных туч.

Сквер был пуст, фонари под стеклянными колпаками лили мутный желтоватый свет; деревья выступали из сумрака унылыми тенями.

Я обрадовалась встрече, но Викинг заметил меня не сразу. Подумать только: заметил не сразу в пустынной аллее!

Я прикоснулась к рукаву Викинговой куртки, сказала сердито:

— Ты еще мимо пройди.

— А! привет.

— Вот именно. Очень торопишься?

Викинг сосредоточенно обдумал мой вопрос.

— Да как тебе сказать…   

 «Понятно, – подумала я. – Врать мы не умеем».

— Не против, если я тебя провожу?

Викинг промямлил:

— Да, собственно… Я ведь вышел просто прогуляться. Один.

Я, наконец, разозлилась. Сколько можно, в конце концов! Стою, уламываю этого великовозрастного урода… Точно имею на него какие-то особенные виды... Но тут же и вынуждена была признать: да, имею. Лютое любопытство не дает мне покоя! И перетягивает все на свете: мою симпатию к Викингу и уважение к автономии (которое в нашей компании было чем-то вроде неписаного закона: не лезь в чужую душу. Этот закон в свое время насадил, со свойственной ему авторитарностью, Кузнечик; был такой момент… Отучил меня совать нос в чужие дела – раз и навсегда).

Но вот разом я позабыла все уроки. И стою в осеннем сквере, дергаю за рукав своего доброго знакомого, который определенно не торопится разделить со мной роскошь человеческого общения!

Я вздохнула и выпустила Викингову руку. Потом сказала:

— Ладно, извини. У тебя дела, наверное. Встретимся в другой раз.

Викинг всполошился. Не знаю уж, отчего… Может, не хотелось меня обижать – или по какой другой причине… Только он сказал:

— Замерз я, как собака. Шляюсь по улицам второй час.

— Да? – удивилась я. – А что такое? Ключ потерял?

Но Викинг оставил мой вопрос без ответа.       

Так и получилось, что через неделю после разговора с Кузнечиком мы снова сидели на моей маленькой кухне вдвоем – на этот раз с Викингом. Около месяца назад вернувшимся из лунной командировки. С Викингом, который видел на Луне что-то такое… или вообразил, что видел…

 

Я налила Викингу чая, а потом занялась ужином. Яичница, сосиски, жареный хлеб. Викинг молча наблюдал за моими действиями. Вдруг неожиданно проговорил:

— Уже в курсе, конечно?

Я притворилась, что не поняла. Хотя – чего тут было не понять? Яснее ясного, что мой гость имел в виду все эти лунные дела... свои причудливые впечатления... Короче – понятно, что.

— Ты имеешь в виду?.. – начала я осторожно.

— Угу, – сказал Викинг. – Именно. Кузнечик, само собой, доложил?

— Так, вкратце, – признала я, выкладывая яичницу на тарелки.

— А там и было все вкратце.

Я внимательно посмотрела на Викинга.

— Ты должен принять какое-нибудь решение, – заметила я, помолчав. – Что-то, знаешь ли, определенное. Или хранить и лелеять свой секрет (я не удержалась от иронии) – или уж рассказать толком, что и как.

Викинг на мою иронию не обиделся. Он сосредоточенно обдумал мои слова, а потом заметил, что он, собственно, только тем и занимается; принимает, мол, решение – и все никак не может принять.

Я пожала плечами. Подумала: черт с ним! Нипочем больше не стану уговаривать. Потому что, между нами говоря, знаю: Луна – мертвый мир. И там существует одна-единственная лунная база – построенная еще в самом начале программы по освоению Луны. Называется база парадоксально: «Земля». Земля на Луне – бред какой-то, вам не кажется? Но так оно все и было.

Имелись ли другие лунные базы? Насколько мне известно – нет. Но, может, мне не все известно… Все эти секреты прежних лет (давно минувших лет!). В ту далекую пору люди всерьез рассматривали вопрос космического присутствия. Я имею в виду – своего присутствия в космосе. Воображали, что сумеют внедриться… и изучать… либо, как минимум, – наблюдать…

Но уже через несколько десятилетий Международную программу (в которую вбухали бог знает сколько средств) пришлось по-тихому свернуть. И тут, конечно, было не все ясно. То ли деньги закончились… То ли – нашлись-таки умные люди и поняли, что в космосе мы не нужны. Что там, уж извините, нет места человеку. Как ни обидно – увы!

 «Нас просто выперли из космоса!» – надрывались в СМИ исследователи-одиночки (из тех, кто не имеет специального образования – зато наделен интуицией, а главное – чертовой энергией! И вот забрасывают письмами НАСА, и Белый Дом, и Кремль… Призывают к ответу). Но никакого ответа нет. Некому отвечать… И зарастает, зарастает травой космодром в родном Звездецке… Редкие командировки на Луну – вот и все, что осталось… Да и то – командировки!.. Эти полеты производятся, скорее всего, ради того, чтобы сохранить лицо; потому что особенной нужды работать на Луне явно нет. И это отлично понимают сотрудники космодрома; и наш Викинг это отлично понимал, надо думать… Вот и всячески отнекивался от командировки… Но служба есть служба. Полетел.

Полетел – потом вернулся. А с ним вернулись странные идеи… видения-не видения…

 

Выслушав рассказ Викинга, я поежилась и для чего-то плотно захлопнула форточку. Как будто рассчитывала уберечься от грозной опасности.

Рассказ Викинга… Он длился, может быть пять минут – а легко разделил мою жизнь на две половины: доипосле.

— Теперь понимаешь? – спросил Викинг, глядя поверх моей головы. – Кому рассказывать? Для чего? Если это, действительно, правда, объективная, так сказать, реальность – то, в таком случае, человечеству придется пересмотреть все свои представления о физическом мире; о времени. О пространстве. О фундаментальных законах, наверное… Короче – это невозможно. И правдой никак не может быть. Если же это сны – то, скажи на милость, как бороться со снами, которые оставляют на теле ожоги и следы радиации?

Тут мне захотелось выпить, да и Викингу, наверное, тоже. Что мы и сделали. Допили бутылку красного сухого вина из моего холодильника; того самого вина, которое не рекомендуется держать в холодильнике, а следует пить тепловатым. Либо комнатной температуры… Короче – допили и уставились друг на друга. Сны – как вам это нравится?!

 

— А может, – сказала я, разглядывая фужер, – имеется еще какая-то третья  возможность?

— Может быть, – равнодушно и легко согласился Викинг. – Третья, четвертая, пятая. Только пойми: дело не в природе этого феномена. Его природа – это уж вопрос для будущих поколений, так сказать… А для нас…

— Ну? – шепотом сказала я. Я знала, что имеет в виду Викинг.

— Для нас, – спокойно докончил он, – важны не объяснения. А то, что пушка направлена в сторону Земли. И, знаешь ли, у меня сложилось впечатление, что они хорошо подготовились…

— Значит, – сказала я, вздрогнув, – это финал?

— Черт его знает. Но очень похоже на то.

Викинг вдруг усмехнулся и пропел на варварский какой-то мотив: «Луна, владычица развалин»…

А я с отвращением посмотрела на недоеденную яичницу и подошла к темному окну. Никакой луны видно не было; ни луны, ни фонаря.           

 

6.

Если ты носишь форму рядового состава с петлицами рядового состава Пограничной Стражи (малиновые полоски и литеры с номером школы и буквой Ш) – то где бы ты ни был, ты обязан помнить: твое дело – выполнять распоряжения, а не строить догадки. Где бы ты ни был…

Но Василек (так звала его в детдоме младшая воспитательница Клавдия) был любопытен, вот беда. И то и дело смотрел вверх либо по сторонам… Зачем, спрашивается? Из любопытства, иначе не скажешь. Поскольку ни вверху, ни слева либо справа – смотреть было не на что. Черная мертвая пустота, как в коробке из-под папирос. Такова их служба; такова задача – ждать сигнала и не вертеть головой.

За каждым из них, знал Василек, закреплен свой собственный участок. «Интересно, – раздумывал Василек с любопытством, – а на тех участках тоже пустота и чернота? Или все-таки имеются какие-то природные виды?».

Раньше (то есть до службы) Василек к этим природным видам был довольно равнодушен; виды и виды… Да и на что там было смотреть? На березки у реки? Когда только и знаешь, что думаешь, как бы пожрать – не до березок! Тем более, что соком они сочатся только по весне…

Но вот сейчас, в новых условиях, Василек вдруг затосковал именно по видам. Захотелось ему, хоть плачь, бросить взгляд хоть на что-нибудь! хоть на какую-нибудь кочку, ей-богу… и чтобы по кочке полз светло-желтый мох… чтобы какой-нибудь муравей, что ли, поспешал к муравейнику…

Тут у них не было муравейников. Вообще, по совести говоря, ни черта не было. Хотя кормили неплохо… Каша, мясо из банок… Василек был доволен, хотя и маленько тосковал. По кому тосковал, по чему? Неясно, вопрос – как выражался товарищ старшина Зуб – мужик, кстати говоря, не глупый. Такого не проведешь на мякине.

— Я тебе, дружище Василек, так скажу, – объяснял товарищ Зуб. – Я тебе скажу, если интересуешься, как называется наш объект.

— Участок, товарищ старшина? – уточнял старательный Василек.

— Угу. Называется этот гадский объект Космическая Задница. Как одноименное созвездие.

У Василька от переизбытка информации глаза полезли на лоб.

— Разрешите спросить, товарищ старшина?

— Валяй.

— А что, имеется в космосе такое созвездие?

— А ты думал. В космосе вообще до хрена всего. Только сунься…

— Товарищ старшина.

— Ну?

— Я вот интересуюсь… Космос – это понятно. Это неопознаный объект, поскольку расположен чересчур высоко…

— Правильно рассуждаешь. Дальше!

— А Пушка зачем?

Старшина Зуб оглядел молодого бойца по имени Василек, немного подумал и сплюнул в темноту.

— Дубина ты, Василек! – в сердцах выговорил он. – Для чего Пушка? Это ж надо такое спросить!

— Не могу уловить суть, товарищ старшина.

— Суть, дружище Василек, в том, что должон быть порядок. Для того и Пушка. Без нее никак невозможно. И наше с тобой дело не вопросы задавать. А наше дело – быть наготове.

— Слушаюсь, товарищ старшина! Есть быть наготове! Разрешите вопрос?

— Ну.

— Интересуюсь, товарищ старшина… Вот когда самый сигнал поступит, и мы запалим Главный Фитиль… То сами мы… то есть исполнители… чего-нибудь увидим? Окромя темноты?

Выслушав вопрос, Зуб покачал головой.

— Любишь в кино ходить, Василек?

— Нравилось раньше… Ежели время выдавалось свободное…

— Ну вот сейчас, считай, – то есть ежели запалим – то самое кино и будет! Такое то есть кино!

Василек вдруг поежился.

— И до Земли долетит? – спросил шепотом.

— Ты, Василек, – веско выговорил старшина, – напрасно сомневаешься в этом самом… В мощи человеческого разума. Так долбанет… уж так врежет, что разом – безо всякой волокиты, понимаешь? – установится ПОРЯДОК. Везде – сколько хватает глаз!

— Боязно, товарищ старшина. Страха то есть нету, а жалко, что ли… Вот у нас во дворе – когда я еще в детском доме жил – были деревья… Ну то есть мы сами посадили каждый по дереву, для памяти… Так выходит и их тоже под корень? Ежели долетит?

— Дубина ты, Василек, – повторил старшина Зуб как будто с сожалением. – Естественно, под корень! Что твои деревца? Всю Землю под корень! Ради порядка…

 

— А потом я, понимаешь, на минуту отвернулся, – спокойно объяснил Викинг. – Отвел глаза. Не знаю, что меня отвлекло. Просто как-то тошно сделалось… А повернулся – ничего нет. Камень, мрак, холод. Ничего.

— И ты поверил? – спросила я. – Поверил в этот проклятый мираж из прошлого? В эту пушку?!

Викинг сказал задумчиво:

— И воняло там, знаешь, по-казарменному: потом, табаком дешевым… Такого и не найти сейчас…

 

Через полчаса Викинг ушел. Я закрыла дверь, мне пришло в голову, что пора заняться делом; допустим – вернуться к брошенной рукописи…

А еще подумала о двух вещах. О том, что так и не уточнила у Викинга: что за ожог он упоминал? Радиоактивный ожог?

А вторая мысль была, скорее, литературная. Ружье, которое непременно должно выстрелить. То есть Пушка…

Да или нет?

Я усмехнулась.

На столе сиртливо лежала тонкая стопка листов – моя рукопись.

Луна, луна – владычица развалин...