Здесь был я. Роман. Продолжение

Родился в Москве, детство провел в Финляндии. По образованию культуролог. Публиковался в антологии современных авторов «Листая свет и тени» (2015). Победитель конкурса Литературного института «ЛитКонкурс. Стихи и проза» (2015). Живет в Подмосковье.

 

Начало в № 2 (21) 2016

 

Часть вторая. 

 

       Мальчики играют во дворе. Они только что сложили свои игрушечные ружья. Война им надоела, к тому же они так и не определились, кто кого убил, а кого только ранили. Теперь они начинают играть в прятки. В этой игре правила действительно очевидней, и не зависят от рикошетов невидимых пуль и бронежилетов. Некоторое знакомые Рубашова говорят, что теперешние дети играют только в видео-игры и общаются через социальные сети. Но ребятня бегает, как бегал сам Рубашов в их возрасте. И он стрелял, искал и прятался. Его любимая игра называлась «вышеземки». Правила были очень просты: добраться до определенной точки, не наступив на землю. С каждой игрой немного менялись условия, иногда под ногами была лава или кислота, и тогда можно было находится на земле не более трех-четырех секунд, а иногда и вовсе ничего не было, только бездна, и если ты срывался, то должен был начать все сначала. Больше всего любили играть на стройке. Не «выше земли», а именно «вышеземки». А самым скверным ругательством, адресованным девчонке, было «сукина сынка». Почему не дочь или, например, тетя, неизвестно. Все всегда друг друга понимали. Дети до определенного возраста всегда умудряются понять друг друга, и все происходящее понимают куда лучше самих взрослых. На интуитивном уровне, на уровне первого впечатления. Еще дети обладают исключительной способностью прощать. Со временем это проходит. Если в порыве игры один случайно заденет другого до слез, то первым делом, как правило, сделает вид что и сам пострадал. Но потом обязательно подойдет, ибо ясно чувствует, что причинил боль. Спустя считанные минуты игра вновь продолжается, словно бы ничего не произошло. Дети во всем мире играют в одинаковые игры. Дети подражают взрослым. Они перенимают поведение взрослых и их слова, чтобы перенести все в свой мир. Например, когда дети в первый раз сталкиваются со смертью. Когда Рубашов узнал, что жизнь конечна, он очень долго плакал. И сейчас эта мысль не проходит бесслезно. А когда они с ребятами нашли мертвого птенца, то похоронили его в обувной коробке. На могилку они положили полевые цветы.

      Рубашов изобрел машину времени. Иногда она, правда, барахлит и сама включается. Он не так часто пользуется ее возможностями. Вдруг запахнет в воздухе так же, как несколько лет назад, и вот Рубашов уже в прошлом. Или он что-нибудь увидит, например, верхушки высоких сосен, раскачиваемых вечерним ветром. Они скрипят, как старые суставы. Бывает, что Рубашов нарочно возвращается на миг в прошлое. Когда готовит себе глазунью с черным хлебом и ест ее прямо со сковородки, и запивает горячим чаем. Такую часто готовила ему бабушка. Или вот еще одна «зацепка»: чай комнатной температуры в пластиковой бутылке из-под газировки, с несколькими большими чаинками на дне. Прошлое как будто кричит внутри каждого человека, и иногда до наших ушей доходит только эхо далекого крика, но и его бывает достаточно, чтобы обернуться. Прошлое кричит, потому что мы что-то там забыли; забыли частицу себя.

Сидят и играют в интернете. Слишком рано подкралась к сверстникам Рубашова эта мысль. В ней нет ничего нового. Дело не в интернете,  а в том, что дети делают другое, чего не делали сверстники Рубашова, чего у сверстников не было. Пусть сверстников с детьми и разделяет максимум двадцать лет. Не та нынче молодежь. Не та нынче Греция, добавляет Рубашов. Поколение Рубашова может быть последним, которое смотрело в детстве телевизор. Следующее рискует не застать ящик дома. Правда, радио уже больше сотни лет слушают, но оно буквально застряло в пробке.

Во всяком случае, дети быстрее взрослеют. Потому что все вокруг быстрее стареет. Хочет Рубашов сказать про технологии, но пока борется с порывом. Еще не до конца уверен. Да, были в его жизни аудио- и видео-кассеты, которых нынче не достать, и телефоны с антенной и черно-белым экраном. Но о чем это толком говорит? Можно сказать, что технический прогресс идет такими быстрыми темпами, что в течение одного только поколения полностью сменяются технологии, и что вчера было горой, сегодня оказывается холмом. И все знания, полученные в университете, устаревают еще до выпускного. Но наступившее будущее, которое все совсем недавно наблюдали в кинофильмах, распределилась на глобусе неравномерно. Есть космический туризм, и совсем скоро человечество долетит до марса, но не везде есть газ. Аналогии можно проводить бесконечно. Рубашов думает, что такими темпами человечество скоро достигнет тупика. Высаживаются космонавты на Марсе и говорят: «Ок, что дальше?» Один из них показывает на Венеру. Не долетим, отвечают ему. Прогресс замедлится. О чем можно совершенно точно сказать, так это о конкуренции.

Вот третья тема современности. Низкая самооценка, отсутствие гарантий и конкуренция. Все очень тесно связано друг с другом, все пункты внутривидовые. Все три вида можно отлично рассмотреть на книжных полках.

Кстати о полках... Рубашов отправил летом свой роман на конкурс. Так был уверен в победе, что стал мысленно растрачивать призовой фонд. Помимо необходимых вещей, он хотел отправиться в небольшое путешествие по Европе. У него была отличная идея книги. Вот это будет бомба. Но для работы необходимо поближе познакомится со старым светом. Еще Рубашов надеялся, что одержав победу на конкурсе, он победит своих внутренних демонов: сомнения, неуверенность, низкую самооценку. Диплом победителя станет справкой о здоровье. Итоги предварительного отбора будут объявлены в октябре, а пока обстоятельства заставляют Рубашова заняться поиском новой работы. Он делает творческое резюме. На кирпичном фоне размещает свою фотографию, ниже указывает опыт работы и образование. Подбирает специальный шрифт, напоминающий граффити. Указывает в резюме, что недостаток знаний он легко компенсирует быстрой обучаемостью и что его книга готовится к печати. Рассылает его в сотню компаний, независимо от наличия открытых там вакансий. Ждет. Ждет. Ждет. Пока Рубашов ждет, то рассылает свое обычное резюме в несколько ближайших магазинов. Резюме обычное по виду. В самом содержании он немного приврал, указав отличные знания тех программ, которые в глаза не видел, и добавив себе двухлетний опыт работы. Придумал отличную легенду, отвечающую на вопросы отсутствия записи, подтверждающей опыт работы, в трудовой. Хотел еще написать, что танцует чечетку, но менеджеры по подбору персонала, как он уже убедился, не обладают чувством юмора в рабочее время. О, вершители судеб. 

Ему позвонили из магазина электроники, поинтересовались его знаниями. Пригласили на разговор с директором. У Рубашова больше шансов получиться должность после разговора с директором, чем после разговора с менеджером. Так всегда бывало. Рубашов разговаривает с директором магазина больше часа. Они переходят из одного отдела в другой. Директор магазина старше Рубашова максимум на пару лет. Он обещает огромный процент от личных продаж и карьерную лестницу. Сказал, что он здесь совсем недавно, но уже успел уволить всех сотрудников и сейчас собирает новый штат. Говорит, что будет называть Рубашова бородачом и что бородач, молодец, не теряется во время разговора, хотя ничего толком про технику и не знает. Но это поправимо, главное не теряться с клиентом.

– А чего теряться с клиентом?

– Да приходят сюда... и двух слов связать не могут. Я у них спрашиваю, в чем разница между двумя телефонами, а они начинают потеть, как на экзамене. Ни бе, ни ме. Вот, – достает он с витрины телефоны, – в чем разница?

– В бренде.

– Это понятно, но конкретно в чем?

– В бренде.

Директор магазина объясняет конкретные и конкурентные отличия. В конце встречи говорит Рубашову, чтобы тот ему сам позвонил.

Это такая игра. Немногие компании готовы лично сообщить соискателю об отказе. Поэтому они велят ждать звонка. Рубашову всего несколько раз сообщали. Даже говорили причину. В первый раз ему отказали, так как он не производит впечатления человека способного пойти по головам. Блаженны кроткие. Второй раз, потому что он провалил экзамен. В той огромной компании (ее штаб-квартира была расположена на территории бывшего завода) отбор кандидатов состоял из трех этапов. Первый – экзамен по русскому языку. Кандидатов собрали в зале, выдали листы и ручки и читали им Чехова. Рубашов набрал проходной бал. Второй этап – ролевая игра. Соискателей поделили на две команды: одна должна была купить как можно дешевле картину, которая была у второй. Этот этап Рубашов не прошел, при том, что он уже «играл» в точно такую же игру в составе другой команды.

Если работодатель просит соискателя перезвонить, то таким образом он узнает о желании соискателя работать. Метод безотказный. Директор магазина электроники дал Рубашову свой номер и, как выяснилось впоследствии, попросил Рубашова позвонить именно в свой выходной. Рубашов справился. Его позвали во второй раз.

– Большинство не звонят. Им вообще наплевать, кем работать и что продавать.

Как Рубашову.

– Ты молодец, – директор дает Рубашову бумажку. – Поезжай завтра по этому адресу с документами. Тебя устроят. Подпишешь договор. По договору ты будешь получать сорок рублей в час, остальное – премии.

Это была типичная схема. По документам все получают минимально допустимую правительством зарплату. Сверх того – бонусы. Везде одни сплошные бонусы, как мыльные пузыри на детском утреннике. Еще никогда прежде много зарабатывать не было так просто. Продавай телевизоры и получишь бонусы, не забудь только настоять на покупке специальной тряпки для очистки экрана от пыли и отпечатков пальцев. Ведь экраны не терпят чужих отпечатков пальцев. При продаже одной вещи ты должен продать еще одну вещь. Или услугу. Например, пожизненную гарантию или чехольчик, или упомянутую тряпочку, или батарейки, или провод, потому что в комплекте плохого качества. Есть импульсивные покупки, совершаемые покупателями случайно, по наитию. Ерунда в красочной обертке, безделушка. Все продажи начинаются с того, чтобы вызвать этот импульс у покупателя. Никому не нужны батарейки для пульта только что купленного телевизора. Какими плохими бы ни были батарейки в комплекте, они проработают несколько лет. И уж тем более никому не потребуется дополнительная гарантия на телефон, который перестанет работать через год. Рубашов отрывается от земли – ведь и он большой мыльный пузырь. Сейчас лопнет под потолком. Когда поступал в институт, он видел что-то очаровательное в рекламе. С каждого плаката на Рубашова смотрят счастливые лица. Красивые, счастливые лица. Если реклама стоматологии, то на плакате женщина, откусывающая зеленое яблоко. Если реклама бытовой химии, то в ролике или на плакате счастливая домохозяйка в кругу семьи. В рекламных роликах все человеческие проблемы решаются удивительно быстро. Да и сами проблемы мимолетны. Диарея или изжога – это грустное лицо и рука, потирающая живот; одна таблетка и все прошло. Жажда, голод, импотенция, насморк, кашель, менструация, нервы, плохой запах изо рта – больше не проблемы. Реклама толком перестала продавать товар, она продает образ счастья. Все подсознательно стремятся быть похожими на персонажей рекламы, в этом нет абсолютно ничего плохого. Разве Рубашов не хотел бы стать тем красавцем за рулем роскошного седана? Он выходит из своего особняка в деловом костюме, ездит по пустым дорогам и очаровывает всех в округе. Это потрясающе, и любой человек подсознательно уверен, что, купив именно эту машину, впридачу получит все остальное из ролика. Реклама стала столь однотипной, точно ее всю делают по общему шаблону. Рубашов как-то видел штендер с рекламой химчистки:

            # VIP эксклюзивное индивидуальное обслуживание

            # Чистка эксклюзивного меха

            # Индивидуальная стирка премиального белья

Все стало эксклюзивным, индивидуальным и очень важным. Никуда он не поехал, ничего не подписывал. Директор магазина звонил ему, требовал объяснений. Рубашов неразборчиво сказал что-то про семейные обстоятельства, про болезнь, здесь плохая связь.

На эксклюзивное, индивидуальное и очень важное для Рубашова резюме ответили только из одной компании. Из школы дизайна. Расположенная в самом центре столицы, в старом особняке, школа предлагала всем желающим пройти курсы обучения ландшафтному и интерьерному дизайну, дизайну одежды и еще какому-то дизайну.

Где бы что не находилось, Рубашов не может дойти до этого места единственной правильной дорогой. Даже если он изучил маршрут и взял с собой карту, он рискует свернуть не на том перекрестке, выйти из другого подземного перехода и так далее. Словно бы его голова находится не на плечах, поэтому ноги, не получая сигнала, вынуждены отмерять огромные расстояния без идеи. Как в школе, если кто-либо забывал дневник дома, учитель всегда спрашивал: «А голову ты не забыл?» Из некоторых так и сыпались риторические вопросы. Как ты сможешь съесть пудинг, если не доел обед?

Сознание вернулось, когда ноги Рубашова сели на лавку. Больше идти они не могли. За десять минут до собеседования. Рубашов был разочарован. Так бывало каждый раз. Мимо Рубашова проезжают автомобили, как в рекламе. Суммарной стоимости всех автомобилей в радиусе ста метров хватит для утоления голода населения небольшой республики хотя бы на день. Один сытый день. Как вообще могут существовать голод и полуразрушенные хибары, способные похоронить под собой целые семьи от одной только вспышки фотоаппарата, когда есть сияющая сторона наполненных до краев всевозможными деликатесами тарелок? Стало быть, кто-то из них врет? Либо вздутые от голода животы, либо вздутые от чревоугодия. Как могут существовать эпидемии, неизлечимые болезни, голод, нищета, безработица, войны, перенаселение, глобальное потепление, техногенные катастрофы, отравляющие почву свалки, зашкаливающий уровень преступности, самоубийства, отсутствие образования и медицины, несчастья и депрессия, как это все может так спокойно уживаться с роскошными бутиками и ресторанами, сотнями тысяч за год обучения, с квартирами за несколько миллионов, чудесами медицины, вечеринками, отдыхом на островах, профессиональной охраной? Причем это как-то уживается в одной программе новостей. Она начинается за упокой павших на бесконечном поле брани и кончается неминуемым хэппи-эндом. Кажется, что по обе стороны перегибают палку. Рубашов понимает, что если в одной стране кто-то купит себе яхту, это не означает, что в другой кто-то умрет от голода, причем именно в тот самый момент, когда документ купли-продажи будет подписан. Возможно, яхты и голодная смерть не так поэтичны. Рубашова больше интересует другой факт: никто из рабочих, собирающих яхту, никогда не сможет купить себе такую яхту. И официанты, разносящие фуагру, не каждый день сами ее едят, и строители особняков не живут в них, и так далее, и типа того. И Рубашов не каждый день ходит на собеседование, не каждый раз устраивается на работу после собеседования, но каждый раз сидит так и размышляет. И если он поделится своими размышлениями с любым из прохожих, то тот скажет ему: не заморачивайся. Поэтому мы и не водим дружбы с каждым прохожим — чтобы чувствовать условную уникальность наших мыслей.

Он решает побороться с городом еще несколько минут, ему уже интересно расположение переулка больше, чем условия работы. Он заворачивает за угол, проходит несколько метров и нужный особняк оказывается напротив него. Он нашел его случайно, а разочарование и усталость в ногах настигли Рубашова на параллельной улице. Он заходит в ателье, расположенное на первом этаже и спрашивает:

– Это вы школа дизайна?

– Нет.

– А кто?

– Не знаю. Спросите выше.

– Спросить молитвой или этажом? – улыбается Рубашов и поднимается по лестнице.

Однажды, жарким летом, семнадцатилетний Рубашов работал курьером и искал одну охранную контору. Очень долго искал, потому что контора не обременяла себя вывеской и город не обременял себя табличками с названиями улиц, и жители не обременяли себя знаниями улиц. И карта в руках Рубашова не обременяла себя номерами домов. Никто никого не обременял, кроме документов конторы, обременяющих Рубашова. Наконец измученный Рубашов буквально выбивает ногой последнею дверь на последнем этаже офисного здания и обращается к первой же попавшейся женщине. У нее была короткая стрижка, большая родинка под губой и не было шеи. Она была очень похожа на бульдога.

– Это вы цербер? – спросил Рубашов.

– Ну не я конкретно... Но компания так и называется, – ответила женщина. Было жарко, как в аду, и Рубашов искал цербера, чтобы передать ему документы.

– Школа дизайна? – Спрашивает Рубашов у девушки за столом на втором этаже.

– Да. Вы по какому вопросу?

– По вопросу трудоустройства. Мне нужна некая, – читает он в скомканной бумажке, – Лена.

Девушка с улыбкой приглашает Рубашова пройти за ней. Буквально весь этаж заставлен старой мебелью. И новой, выдающей себя за старую. Клетки для птиц, стеллажи, глобусы, картины, торшеры, ковры, кожаные кресла, – все, как в антикварном магазине, только все расставлено со смыслом. Иногда среди антиквариата Рубашов видел молодых девушек, сидящих за дубовыми столами с самыми современным компьютерами. Помещение было хорошо проветриваемым, воздух свежим, вопреки ожиданиям любого входящего. Среди старья ожидаешь ветхого и пыльного воздуха, с ароматом мокрой древесины и прохладой заплесневелого подвала. Если и искать смысл жизни, думает Рубашов, то только здесь, среди торшеров и журнальных столиков, которые были созданы лет сто назад, без всякой задней мысли, много держали и освещали на своем веку, а теперь, больные артритом, морщинистые и шепелявящие, стоят среди молодых, но искусственно состаренных вещей. Каблуки так громко стучат по паркету, что невольно хочется ходить на цыпочках. В конце этой длинной антикварной лавки их уже ждала другая девушка.

– Вы, должно быть, Лена? – спрашивает Рубашов.

Провожатая пошла обратно.

– Нет, я Юля. Лена заболела, но предупредила меня. Вы, должно быть, Рупешов?

– Рупешов не смог прийти, я Рубашов.

Юля растерялась, и Рубашов решил оставить шутку в стороне.

– В смысле, Лена неправильно записала мою фамилию. Я – Рубашов, как в резюме.

– Ой, извините. Нам очень понравилось ваше резюме. Вы можете подождать пять минут, пока я предупрежу директора?

– Да, разумеется. Здесь подождать?

– Там, у главного входа, откуда вы пришли, есть кресло. Подождите там.

Рубашов повернулся и прошел всю лавку в обратном направлении. Дошел до конца, которое недавно было началом, и уселся в кресло, напротив той самой девушки, у которой спрашивал про школу дизайна. Ему здесь нравится. В своем твидовом пиджаке с кожаными заплатками на локтях, бородой и оттиском интеллигентности на лице он здесь неплохо смотрится. Он как искусственно состаренная вещь. Он не подровнял бороду и не почистил кеды, но зато помыл голову и надел чистую рубашку. Только забыл ее погладить.

Послышались шаги. Юля шла к Рубашова. Походка ровная, в такт секундой стрелке.

– Я предупредила. Пойдемте, я вас провожу.

Они опять прошли все лавку, спустились по спиральной лестнице на первый этаж и вошли в комнату. Юля представила Рубашова двум сидящим женщинам и ушла. Его передавали из рук в руки, как эстафету.

– Здравствуйте! Меня тоже зовут Юля, и я зам директора.

– А меня зовут Лена, я зам зама директора.

– Я просто Рубашов, мой зам заболел.

– В смысле заболел? Вы болеете?

– Шучу, не обращайте внимания.

Все сели на белые кухонные деревянные стулья. На стеклянном журнальном столике, очень низком, стояла заполненная пепельница. В углу диван и еще один столик. Во все стену расположился огромный книжный шкаф, забитый каталогами и альбомами. У противоположной стены – дубовый стол, весивший, должно быть, целую тонну. В комнате было очень уютно, тепло, небольшой творческий беспорядок как-то располагал к работе.

– Не обращайте внимания на беспорядок, мы все в работе, скоро начало учебного года.

– Понимаю.

– Должна сказать, – начинает первая зам, – что нас всех поразило ваше резюме. Вообще на эту должность мы рассматриваем только девушек, но тут не могли устоять.

– Да, мы очень хотели на вас посмотреть, – продолжает вторая зам.

Им обеим чуть за сорок. Первый зам с русыми волосами, очками в черной оправе и шелковым платком на плечах, в бежевой юбке и туфельках: видно, что она следит за собой, за фигурой, питанием и головой. Вторая немного погрубее: с очень короткой стрижкой, в джинсах и кроссовках, без косметики, но с лишним весом.

– В резюме вы написали, что вы писатель.

– Нет, я не писатель. Я только написал первый роман.

– Должно быть трагический роман. Вы производите впечатление очень серьезного человека,  – говорит вторая.

– Я просто не причесался.

– В смысле?

– Я произвожу такое впечатление в начале, когда привыкаю. На самом деле я постоянно шучу  и легок в общении.

– А что вас привело сюда?

– Лена хочет спросить, почему вы решили работать здесь администратором, раз, как вы говорите, вы писатель.

– Роман пока не публикуют, а кушать хочется. Тем более у меня очень большой опыт подобной работы.

– Ну а вы не пробовали писать статьи или устроиться куда-нибудь в издательство, например?

– Конечно пробовал, это никого не интересует.

Рубашову неудобно на стуле. Не знает куда девать руки и как сложить ноги. Для комфортного общения всегда требуется личное пространство, способное защитить психологически. Например, переговорный стол. Таким образом между собеседниками будет как минимум целый метр ничейной территории, и можно положить руки на стол  и чуть наклониться к собеседнику – эта поза означает большой интерес к разговору. Можно скрестить ноги, в конце концов. Видно из-за такого стола только голову, грудь и руки, весь интим закрыт. А сейчас как на иголках. У Рубашова был знакомый, который во время разговора подходил очень близко, практически вплотную. Это давит и очень раздражает. Всегда должно быть личное пространство.

– Правда?

– Да, – Рубашов решает раскрыть все карты, – вы единственные, кто ответил на мое резюме. Сомневаюсь, что остальные даже читали отклики на вакансию.

– У нас работа не очень творческая.

– Даже совсем не творческая, – добавляет вторая.

– Если я написал роман и сделал такое резюме, это не значит, что  претендую только на творческие должности. Тем более я работал не на творческих должностях.

– Понимаете, вакансия называется администратор. Но по факту вы секретарь.

– Тогда почему вы указали, что ищете администратора?

– Это лучше звучит. На секретаря почти никто не откликается.

– В ваши обязанности входит отвечать на звонки клиентов, распечатывать что-то, точить карандаши. Я шучу, конечно.

– Хорошо, не проблема.

– Вы любите людей?

– В смысле? – удивляется Рубашов.

– Должность подразумевает общение с людьми. Надо будет отвечать на глупые вопросы, обладать терпением. Так что без любви к людям долго не протяните.

Обе смеются.

– Так вы любите людей?

– Жить без них не могу.

– Мы просто не уверены, что вам будет интересно. В день бывает больше сотни звонков. Мы обе работали здесь секретарями и вечером, когда приходили домой, не могли разговаривать. Язык буквально болел. А вы какой-то немногословный.

Обе смеются.

– Я работал в продажах. И каждый день у нас бывало больше трехсот клиентов. И каждый у меня что-то спрашивал. Так что вы меня не испугали.

– Наверно, в продажах больше определенных вопросов. А здесь задают иной раз очень странные вопросы.

– Вы не поверите, о чем меня только не спрашивали.

– Иногда, требуется общаться на английском языке. Какой у вас уровень?

– Неограниченный.

– Какой?

– Вполне свободный.

– То есть вы сможете что-то ответить?

– Не что-то, а вполне конкретно. Это не проблема.

– Еще надо часто переписываться, как у вас с этим обстоят дела?

– Ну, раз он романы пишет…

– Логично. Иногда еще надо составлять рекламные брошюры. У нас часто появляются новые курсы…

– Я изучал рекламу, так что тоже без проблем.

– Рекламу? Правда?

– Да, в резюме указано.

Что бы ни было написано в резюме, его никто не читает.

– Я изучал рекламу, поэтому знаю, как составлять брошюры. Еще я изучал живопись, архитектуру и немного дизайна.

– То есть вам не составит больших трудов что-то порекомендовать.

– Конечно нет. Я посмотрел на все эти книги здесь, на полках, и все что там написано, для меня не пустой звук. То есть это не высшая математика, я здесь ориентируюсь.

– А как у вас обстоят дела с офисной техникой и офисными программами?

– Отлично обстоят. Не хакер, конечно, но разбираюсь.

– Хакер? – спрашивает первая.

– Это тот, кто взламывает сайты, как в кино, – объясняет вторая. – То есть вы сможете сделать брошюру в фотошопе?

– В фотошопе? – спрашивает первая.

– Да, это специальная программа, в которой делают фотографии и все остальное, – объясняет вторая.

– Ничего я не понимаю в этих компьютерах, – говорит первая.

– То резюме, которое вам понравилось, я сделал в самом простом и бесплатном редакторе.

– А в фотошопе?

– Без проблем, я изучал эту программу, – врет Рубашов. Все занятия он прогуливал.

– Работа немного скучная, вы все-таки творческая личность.

Рубашов терпеть не мог это словосочетание.

– Творчеством я занимаюсь в свободное от работы время. Работаю ответственно. У меня,  кстати, есть рекомендации.

Он потянулся к портфелю.

– Не надо, мы охотно верим. Все-таки работа предполагает большой уровень стресса…

– Я сталкивался с этим. Я очень спокойный человек.

– Понятно. Ну что же, мы поговорим с директором, она не смогла сегодня приехать. Она принимает решения, не мы.

– Я понимаю.

– Ну хорошо.

Все втроем поднимаются.

– Кстати, вы бывали за границей? ? спрашивает вторая зам.

– Я жил в Европе больше пяти лет.

– Просто как-то чувствуется, что бывали.

– Вы сможете сделать несколько рекламных брошюр? Самых простых, как у нас на сайте?

– Без проблем.

– Вот и отличненько, – первая зам передают Рубашову свою визитку, – отправьте их на мой электронный почтовый ящик.

– Надо говорить: на почту. Нам было очень приятно с вами познакомиться.

– И мне. Спасибо за ваше время. Выход через вход?

– В смысле?

– Как мне выйти отсюда?

– Здесь есть выход, я вам покажу.

И первая зам показывает выход Рубашову. Выход за старой дверью в кабинете, между книжным шкафом и дубовым столом.

– Всего доброго.

– До свидания, ждем от вас брошюр.

 

Во дворе школы стоял роскошный спортивный Бентли ярко-красного цвета, с огромными черными дисками. Рубашов заметил православные иконы на дверце отделения для перчаток. Практически у каждой второй машины есть иконы. Православные предпочитают ездить на иностранных машинах. Некоторые из этих машин, надо признать, собирают в православной стране, под чутким руководством католиков. Атеист Рубашов не понимает, почему вероисповедание выставляют напоказ. Он сомневается, что иконы уберегут от аварии, но им вполне под силу уберечь от автомобильного вора, если он верующий. Перед тем, как разбить окно и вытащить магнитолу, возможно, он подумает о небесной каре за свои грехи.

Тем же вечером Рубашов делает в бесплатном редакторе обещанные брошюры и отправляет их по указанному на визитке адресу. Он делает шесть штук. Не самого лучшего качества, но с интересными идеями. Скорее это наброски, о чем он сообщает в письме. Через день он позвонил по указанному на визитке номеру. Первая зам директора сказала, что они посмотрели его брошюры, но предложение сделать не готовы, так как считают, что Рубашову будет не интересно и что он слишком творческий для них. Рубашов подавлен, ведь он очень рассчитывал на эту должность. Ему там очень понравилось. Он даже стал представлять, как ездит туда по утрам и возвращается вечером домой, как он там работает. Он всегда все детально представляет после довольно расплывчатых и условных намеков. В этом одна из моих проблем, думает он. В воображении собственной жизни – в надежде. Одно дело творческое воображение, без него и строчки не написать. Но совсем другое дело — воображать ближайшее собственное будущее. Реальность и его представление реальности еще никогда не совпадали, реальность всегда была несколько хуже. Ожидания исходят изнутри, а разочарования извне. Извне всегда больше чем изнутри. Но как что-то можно начинать делать, не имея ожиданий? Разве в таком случае само действие не будет изначально лишено смысла? Как можно готовить обед, не веря в то, что он будет вкусным, или, как минимум, не утолит голод? В качестве опровержения гипотезы можно сказать о конвейере: о механическом действии, совершаемом человеком. Например, рабочий, собирающий дверные петли на заводе, не надеется на то, что на этих петлях будут висеть лучшие двери на планете. Возможно даже, что этот условный рабочий вообще ни о чем не думает, в том числе и об отдыхе или об оплате своего труда. Однако от этого собранные им петли не становятся хуже. Но Рубашов думает, что на то он и конвейер. Он остроумно отвечал на вопросы и его идеями восхищались – в воображении, на деле же его ни о чем не спрашивали, а остроумные замечания в лучшем случае не понимали. Как на следующем собеседовании.

Крохотная комната некогда жилого дома, отведенная под офис. Главный директор фирмы, куда пригласили Рубашова, снимал в этой комнатке стол. Класс Б. После приветствия директор спросил Рубашова:

– Какие, на ваш взгляд, три ваших главных недостатка?

К тому времени Рубашов решил кардинально изменить свое поведение, о чем неустанно твердила ему Арлова. Раньше он делал вид заинтересованного в работе человека, согласного на все условия. Как собака, выполняющая любую команду хозяина ради косточки. Ничего из этого не получилось. Рубашов понял, что нет определенного поведения, способного устроить всех, нет никаких правил, гарантирующих тебе трудоустройство, толком нет дресс-кода. Однажды он не понравился, потому что был в джинсах, на другом собеседовании он не понравился, потому что был в костюме. Раз так, то он будет вести себя по-своему. Шансы равны, как в игре в кости: либо ты каждый раз перед броском загадываешь новое число, либо всегда придерживаешься одного. Еще Рубашова стали раздражать такие вопросы: он понимал, как надо было отвечать, но не мог сделать этого по упрямости своего характера. Игры, в которые играют взрослые, извращенная версия «вышеземки». Твой недостаток, каждый из трех, должен быть на самом деле достоинством. Например, с кислым лицом, ты выдавливаешь из себя мокрые от слез слова: главный мой недостаток в перфекционизме — я не могу выполнить что-либо, не будучи уверенным в том, что выполнил это совершенно. Еще я чрезмерно обязательный, в ущерб личной жизни. Вот как ответил Рубашов на вопрос о своих недостатках:

– Во-первых, я не читал Булгакова. Во-вторых, я не хочу читать Булгакова. В-третьих, и это самый главный мой недостаток, я не понимаю подобных вопросов.

У него была абсурдная теория насчет Булгакова. Он заметил, что «Мастер и Маргарита» является, как правило, любимой книгой для тех, кто очень мало прочитал в своей жизни.

Его позвали на вакансию копирайтера. Он представлял, как в творческой атмосфере будет лепить из слов волшебные предложения, участвовать в так называемых «мозговых штурмах», ездить по командировкам. Так он представлял свою жизнь в университете. Пока в какой-то день все это не закончилось. Надо было снизить дозу окружающих его рекламных образов, слезть с иглы собственных представлений, перестать пить ту дрянь всеобщего счастья, которую подмешивают в питьевую воду. Что-то в этом было от когнитивного диссонанса: лобовое столкновение на огромной скорости двух враждующих между собой представлений с возможностью собрать из оставшихся осколков третье, прочное и отвечающее требованиям разбившихся. Но больше было от теории диффузии идентичности, предложенной, кажется, Эриксоном. Рассеивание не остановилось в юношеском возрасте, напротив, оно тогда только началось. Рубашов, как бездарный врач, не сможет поставить сам себе диагноз на основании субъективного анамнеза, но почему бы не поставить этот диагноз всей стране? Если не принимать во внимание население, отвлечься от этой мысли, если считать, что вся страна – это живой организм, страдающий кризисом диффузий самоиндентичности. И дело вовсе не в западничестве и славянофильстве, дело не в терминах, от социализма до капитализма: ведь все они были неправы, они не учитывали человеческий фактор. Дело не в них, сейчас очень много терминов, этих ярлыков. Конечно, это удобно и экономит время, но это также создает впечатление всеобщего помешательства. Может, страна – это всего лишь подросток, который провел свое детство где-то далеко-далеко, а сейчас слушает от совершенно чужих людей, которым почему-то все на свете виднее, нескончаемые советы о своем будущем.

Надо уходить, думает Рубашов, от оценок в романе, сосредоточиться на главном герое, если только главный герой в современной литературе может существовать вне времени, оценок и вне политических границ. С другой стороны, главный герой есть отражение времени, его причуд и условностей. Рубашов — как психотерапевт, страдающий депрессией. Как писатель и литературный критик в одном лице, пытающийся предвидеть недостатки в собственном произведении. Критик Рубашов спрашивает у Рубашова-писателя, где же в романе любовная линия? И сам отвечает:

            вот же она —

             _ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __

 

Критик Рубашов ругает Рубашова-писателя за форму ненаписанного романа. Говорит, что никак не разобрать: этот роман – размышление главного героя с вкраплениями сюжета или сюжет с вкраплениями размышлений? И почему события непоследовательны? Рубашов-писатель отвечает Рубашову-критику, как отвечали хотя бы раз в жизни все художники своим критикам: раз такой умный, то сам пиши. Рубашов – палач, сложивший голову на гильотину и пытающийся дотянутся до спускового крючка. Рубашов-неведающий – после прочтения стольких книг и размышлений единственное, на что он способен, так это развести в стороны руки, приподнять плечи, вытянуть нижнюю губу. Рубашов, спрашивающий себя, что же было дальше. Рубашов, отвечающий: дальше были прогулки под звездами, крушение, новый год и все остальное.

 

            Прогулки под звездами

 

Дима был вторым читателем романа. Они познакомились еще год назад на дне рождении Арловой, но в алкогольных парах умудрились не заметить друг друга. Рубашов прозвал его поручиком за сердечное сочувствие к белым.

В конце августа они гуляли большой компании сверстников. После празднования собственного дня рождения город медленно остывал, ветер лениво гонял по улицам мусор. Кое-где еще встречались группы таких же молодых людей, которые из последних сил допивали виски с колой. В центре города рабочие демонтировали сцену – весь день на ней выступали местные музыкальные коллективы, представляя себя местной власти: что одни, что другие играли всем знакомые песни. Звезды на небе светили не ярче надежд каждого из прохожих. Рубашову очень нравятся такие ленивые и порочные вечера, как этот. Ничто так не объединяет незнакомых людей, как общий праздник, траур или победа сборной. Алкоголь размягчает индивидуальность, а общая тема празднования или горя притягивает незнакомцев.

Они сидели у фонтана, пили виски и вино. Рубашов с поручиком долго рассматривали работу местного художника (Рубашов назвал его самодуром), выставленную в честь праздника. Это был здоровый лебедь, метр в длину, сделанный из пластиковых бутылок.

– Как тебе современное искусство? – спрашивает Рубашов.

– Слишком пластиковое, – отвечает поручик.

Работы этого художника часто встречались в городе. Сам он жил в самодельном домике, тоже своего рода предмете искусства. Шарообразный, без окон, расписан маслом. Поручик с Рубашовым прошли чуть дальше и наткнулись на еще одно произведение: большой советский фотоаппарат на треножнике. Он был сделан из картона, и на его фоне все фотографировались, не задумываясь о том, что все значило. Они зацепились за местную выставку и, не успев окончательно опьянеть, стали рассуждать о современном искусстве.

– Главная проблема, — если есть главные среди проблем и проблемы вообще, — заключается в том, – начинает издалека Рубашов, – что современное искусство – это идея. То есть предметом современного искусства является идея.

– Предположим.

– Предположим. А идея не может быть предметом искусства. Сама по себе идея ничего не стоит и начисто лишена смысла.

– А как же тогда Поллок?

– У него была не только идея. Впрочем, у него могло и не быть никаких идей. Проблема в том, что идея временна, а современное искусство очень зависит от времени и отвечает этому времени, и слишком надеется на современного зрителя.

– А Дюшан в таком случае? Это было еще лет сто назад.

– Вот с тех пор все и пошло лесом. После его писсуара и фабрики Уорхола. Терпеть их не могу. Но у них идеи были большими и не отвечающими конкретному времени. Они говорили о том, что искусством может быть все, что угодно, пока оно выставлено в музее. И что искусство стало слишком массовым, фабричным. И что банка томатного супа – тоже искусство.

– Может быть, один говорил, что искусство – это все, что в музее, а второй, что это все за пределами музея?

– Может быть. Вот смотри. Представь себе серию из восемнадцати фотографий. На первой  фотографии изображен младенец, он только что родился. Лежит в кроватке, в роддоме, среди таких же новорожденных. На стене, на заднем фоне, весит портрет нашего президента, его только что избрали.

– Ага.

– Вторая фотография. Младенцу год, он среди родителей, подарков и гостей. А в центре торт с одной свечкой. Все счастливы. На стене, на заднем фоне, портрет президента. Может быть, родители этого младенца – госслужащие. На третьей фотографии младенцу два года. На седьмой он или она торжественно держит букет цветов на линейке перед школой. Он или она пошли в первый класс. На заднем фоне всем известный портрет.

– Я понял.

– Второй, третий класс, четвертый, если есть сейчас такие, и так далее. То есть на фотографиях мы наблюдаем за всей жизнью того некогда младенца вплоть до поступления в институт. Например, на последней фотографии он пьет пиво с новыми друзьями во дворике, а на заднем фоне…

– Интересно.

– Стало быть, неправильный пример. Вот та пластиковая утка... Что это такое? Я хотел сказать, — мне кажется, — потому что я уже запутался, — что искусство сейчас — это не то куда ты смотришь, а то, что появляется в твоей голове, пока ты смотришь. Ах, эта природа из пластика, ах, тот фотоаппарат, этот картонный памятник хипстерам. И кто они вообще такие?

– Знаешь, если в этом смысл тех работ, то смысл интересный.

– Мои мысли разбились со скрипом, как пенопласт. Я, наверное, вот что хотел сказать, в чем моя главная претензия: искусство перестало на что-либо претендовать. Оно стало теперешним.

– На что претендовать, например?

– На вечность.

 

Поручик был на два года младше Рубашова. Он занимался музыкой и у него не было отца. Рассказывал, что его старик в тридцать лет пошел утром за водкой, по дороге упал и умер. Поручик был безумно влюблен в одну девушку, у нее тоже не было отца. Но девушка не любила его в ответ. Об этом все знали. Поручик никогда не скрывал своих чувств, но и не подходил к каждому с рассказом. А когда Рубашов узнал об этой трагической и незавершенной истории, он задумчиво сказал Арловой:

– Что в нашем мире может быть хуже неразделенной любви?

– Спид.

Но это касается только их двоих. Поэтому Рубашов даже личного мнения не имеет на этот счет. В ту же ночь Рубашов отправил ему свой роман. Через неделю поручик приехал к ним с Арловой домой.

– Слишком американский роман.

– Да?

– Да. Мне понравилась сцена в ресторане.

– Мне тоже. Долго над ней работал.

– И конец. Как бы параллельный монтаж.

– Да?

– Да.

Затем у них вошло в привычку встречаться раз в одну-две недели на сиреневой кухне Рубашова и распивать бутылку водки за тысячу рублей. Говорили о политике, литературе и музыке, а когда водка заканчивалась, они слегка затрагивали темы личной жизни.

По будням Рубашов отправлял несколько десятков своих резюме в разные фирмы. Чаще он откликался на вакансии в разделе «Искусство / СМИ / Развлечения». Судя по его резюме, он плохо подходил для продаж. Несмотря на его пятилетний опыт работы в магазинах. Потому что он, во-первых, работал там только продавцом, а во-вторых, имел неподходящее образование. Незаконченное высшее на факультете рекламы, высшее на искусствоведении, фотокурсы и курсы сценарного мастерства. В-третьих, у него была борода. Не подходил он и для вакансий из раздела «Искусство». Потому что он работал только в продажах, для которых не подходил из-за образования. Иногда у него спрашивали, отчего такая несостыковочка между опытом и дипломом. И вновь Рубашов разводил руки в стороны и бормотал невнятное «пытаюсь выжить».

– Кого выжать?

Однажды, когда он дошел до собеседования на позицию копирайтера, у него спросили, почему он хочет заниматься писаниной. Так и спросили:

– Почему вы хотите заниматься писаниной?

– Я начал писать с третьего класса, до этого придумывал истории, и я хотел бы заниматься в жизни тем, к чему как бы расположен.

– Мы здесь вообще-то ради денег.

Рубашов тогда сорвался. Он порядком устал от всего этого бреда.

– У меня есть один знакомый. Он работает начальником вино-водочного склада и зарабатывает столько денег, до скольки вы досчитать не сможете. Поэтому не надо мне…

И затем он сказал несколько вульгарных слов, запрещенных нынче поправкой к закону, и громко хлопнул дверью. Когда он решил действовать решительней на собеседованиях, то не предполагал такого поведения. Никак не мог разобраться, чего от него хотели. Среди его знакомых не было ни одного начальника вино-водочного склада, но был один грузчик. И он действительно прилично зарабатывал. Он даже как-то приглашал к себе на работу самого Рубашова, но тот отказался. Приехал, осмотрелся и не смог. Ничего против такой работы не имел, просто не был уверен в своих силах. Не в физических силах.

Хорошо бы иметь наставника, думает Рубашов. Вообще, у него много наставников, завернутых в офсетную бумагу – они все толпятся на полках. Был бы кто-нибудь конкретный... Например, старик с седой бородой. Он бы говорил Рубашову: используй силу, не сомневайся, держись, гни свою линию. Сейчас он сказал бы Рубашову: не перечитывай того, что было написано вчера. Потому что Рубашову хочется все удалить и начать все заново. На этот раз надо написать гениально и осторожно. Старик ответил бы, что гениальное – в глазах смотрящих, как красота, как все остальное и что кроме твоих собственных глаз, больше нет ничего. Объективный седовласый наставник.

Сосед Рубашова – пятидесятилетний мужчина с седыми усами. Рубашов хочет придумать слово, наиболее точно отображающее соседа. Придумать, не подобрать. Одно слово, состоящее из трех: объект, субъект, собутыльник. Объетильник, суббутильник. Светильник.

Они познакомились, когда Рубашов вкручивал лампочку на лестничной площадке. Через год после переезда. В темноте с вытянутыми руками искать дверь в квартиру было крайне опасно из-за самого разнообразного хлама, расставленного в коридоре. Коробки, пакеты, три велосипеда, один из них детский, люлька, две стиральных машины, самокат, санки, три клетки для канареек, лыжи, лестница, десятки пятилитровых бутылок, один книжный шкаф, забитый учебниками, две автомобильных шины, несколько плетеных корзин и коробка с гвоздями. Квартиры были слишком тесными для жителей. Это тот случай, когда личная жизнь выходит из квартиры и распространяется, как плесень, на подъезд, двор и парковочное место. Рубашов думает, что еще ни одна вещь не хотела бы стать хламом, выставленным в подъезд или на чердак, или в подвал. Но тут же душит эту мысль еще в зачатке, ведь сейчас тысячи и тысячи магазинов с таким хламом. И не только магазины, даже книги полны разного ненужного хлама, но об этом Рубашов порассуждает позже, сейчас он вкручивает лампочку, а ее белый энергосберегающий свет ляжет на хлам в подъезде и на усы соседа, и на его слова:

– Ну это правильно, а то я вчера чуть было нос не расшиб, пока пытался дойти до двери. Главное – всем наплевать. Ну что за люди?

Они пожали друг другу руки и выяснили некоторые детали биографий. Рубашов сказал, что сам он из столицы, снимает эту квартиру под новой лампочкой со своей девушкой. Живут здесь уже год. Сосед сказал, что его зовут Андреем, он живет здесь с женой и дочкой уже лет двадцать и что большая часть этого хлама принадлежит ему. Точнее, его жене, ведь именно она не разрешает ему выкинуть все из окна. В конце разговора сосед одолжил у Рубашова сто рублей. Впоследствии он каждую неделю то одалживал деньги, то их возвращал. Очень часто, независимо от времени суток, он был пьян. Держался на ногах, лицо было красным, пытался завести задушевные разговоры, но в задушевных разговорах всегда держался только нескольких тем, за пределы которых выходил крайне редко. От задушевных разговоров пахло водкой. Под хмелем они кружили в воздухе, выполняя фигуры высшего пилотажа. Их стойкости можно было позавидовать. Он говорил, что устал от жизни, устал от жены, от отношений и от работы. Родился, отслужил, женился, родил, работал, ушел с работы, устал, собирается умереть. Андрей часто предлагал выпить Рубашову. И Рубашов порой соглашался. Ему был интересен Андрей в целом, а не в чем-то определенном. Как и каждый человек. Рубашов всегда внимательно слушал Андрея, не спорил и не осуждал ни в мыслях, ни на словах. Однажды, после очередной рюмки дешевой водки, которую Андрей прятал от жены в барабане одной из двух стиральных машин, он сказал, что десять лет назад потерял младшего сына. Ему только исполнилось восемнадцать лет и он собирался пойти в армию, но вместо этого напоролся на чей-то нож во время драки.

– С тех пор я пью, – сказал сосед.

Больше об этом они никогда не говорили. У Андрея была десятилетняя дочка. По утрам он отводил ее в школу, днем забирал. Он хвастался Рубашову ее успехами. Говорил, она отличница, но сетовал на то, что дочка слушается только свою мать. Она очень часто видела своего отца пьяным. Андрей работал дворником и ночным сторожем в поликлинике. До этого был краснодеревщиком.

На свете очень много людей и каждый со своими трагедиями. Но сколько их упало в эту бездну?

Во время очередного визита поручика радостный Рубашов рассказал ему про суверенную демократию. Рассказывал так, словно бы понял одну из вечных загадок нашего мира. Он сказал:

– У нас в ванной комнате долго жил большой паук. Я в них не разбираюсь, но тот был величиной с фалангу мизинца. Жрал мух. Он свил себе паутину под ванной. Я ему уже несколько раз спасал жизнь – он часто, видимо, от голода срывался с крана и падал в чугунную бездну. Вообще, эта тварь пугающая. Я понимаю, что он мне ничего не сделает, но его наружность... эти глазки, лапки, брюшко, – Рубашов скривился. – Он часто Арлову пугал, когда она мылась. И вот я понял, что мы не уживемся. Все-таки это паук, а не попугай. Я поймал его в банку и отнес в лес. Вот что такое суверенная демократия. При коммунизме мне бы пришлось его расстрелять. При демократической демократии он бы жил там дальше.

 

Крушение

 

Наступил октябрь. Рубашов по-прежнему искал работу, одалживал соседу сто рублей, встречался с поручиком и раз в две недели виделся с родителями на нейтральной территории. С тех пор как отправил роман на конкурс, не написал ни строчки, не считая сопроводительных писем. Он слишком много поставил на победу. И проиграл.

На сайте конкурса объявили длинный список номинантов, и Рубашова среди них не оказалось. Они с Арловой несколько раз перечитали список из пятнадцати фамилий, но нужной не обнаружили.

– Может, это ошибка? – спросила Арлова.

– Никакой ошибки нет, – ответил Рубашов.

В тот же день, когда Арлова ушла к своим родителям, оставленный наедине с собой Рубашов заплакал. Изо всех сил старался сдержаться, но что-то внутри как будто взорвалось. Взрывом изуродовало лицо, и слезы полились ручьем. Вдруг безработица, банкротство, расклеивающеюся отношения с Арловой, все его внешние проблемы, на которые он старался не обращать никакого внимания, стали в одночасье центром солнечной системы, и Рубашов начал кружиться вокруг них. Он захлебывается, его тянет ко дну. Дело не в призовом фонде и даже не в том, что победа на конкурсе помогла бы найти хорошую работу. Дело в том, что победа смогла бы хоть немного утихомирить боль внутри Рубашова, накормить его демонов: всю жизнь они шепчут ему, что все его действия – лишь прах, его мысли – пепел. Что он бездарен, как валенок, и то в валенке больше проку. И что это вовсе никакое не искусство, его «роман» – жалкая писанина, школьное изложение, рассказы – список покупок, это не состояние души, он не художник, не шестое чувство мира, нет в его словах откровения, нет в нем таланта, настоящего таланта, только копейка, все это — кулич из песка. Публикация – не свет маяка, а блуждающий в ночи светлячок. Рубашов на дне. Хромает среди развалин воздушного замка. Старается взять себя в руки. Еще есть издательства. Он пока не пробовал рассылать свой роман в издательства.

 

Среди всех его сопроводительных писем, выделялось одно, очень короткое, хрупкое и честное. Он написал его несколько недель назад, еще до итогов конкурса. Письмо было адресовано одной очень известной компании, занимавшейся промышленным и веб-дизайном. У компании было несколько магазинов, реализующих исключительно товар собственного производства. Им требовался продавец. Вакансия была опубликована у них на сайте, и в ней было сказано, что им нужен исключительный продавец, и работа очень сложная и ответственная, и если вы не уверены в своих силах, не стоит даже пробовать. Главное требование к кандидатам – это небольшой рассказ о себе и своих достижениях. Рубашов принял вызов и написал рассказ о себе. Вот он:

 

Рассказ о себе и своих достижениях

Амбициозность поставленных целей при неустойчивом вращении нашего мира и скромность их изложения перед незнакомыми лицами — уже достижение. И все от того, что мне решительно не понятно, как небольшой рассказ о себе повлияет на мое дальнейшее трудоустройство. Речь здесь идет скорее о критериях отбора: должность займет красноречивый рассказчик или человек с внушительным списком достижений? И какие фрагменты своей биографии следует выделить перед лицом возможного начальства? Факты жизни за границей в хрупкий период становления личности и влияние старой буржуазной Европы на мой характер или большой опыт работы в продажах — от музыкальных дисков, через строительство, прямиком к дорогому алкоголю? Следует ли к достижениям отнести мой доход на последнем месте? — он в два раза превышал зарплату остальных сотрудников, а я работал так, словно бы мне платили сотни тысяч. Или достижение – это мой первый художественный роман и карандашные наброски речи, которую я произнесу при получении Нобелевской через несколько лет (это обязательно)? А может быть, достижение покоится в моих словах, адресованных вам: не стоит пугать меня ответственностью и тем, что работать за прилавком трудно, и сложностью испытательного срока… проходил и не через это. 

За сим благодарю за внимание, с убедительной просьбой не терять наше с вами время и ответить о любом принятом решении — 

                                      Рубашов

 

Конечно, никаких карандашных набросков речи он не делал. Но на нобелевскую рассчитывал. А на ответ не рассчитывал. Не все работодатели любят такой подход. Но этим такой подход понравился, и Рубашову позвонили. Пригласили прийти на собеседование в удобное для него время, но пока не в офис, а в магазин. Рубашов думал, что будет разговаривать с директором.

В тот день шел проливной дождь. Магазин находился в самом центре столицы, в одном из старейших переулков. Рубашов целый час искал этот переулок, сверяясь то с распечатанной картой, то со своим телефоном. Выйдя из метро, он вновь пошел в противоположную сторону и чуть было не заплакал от своей глупости. В конце концов он вышел к магазину — самым странным и противоречивым из всех возможных способов. Он вспотел, промок под дождем до нитки и был зол до последней клетки своего несовершенного тела. Магазин располагался в подвале ветхого здания, на первом этаже которого находилось модное кафе. Модное кафе принадлежало компании. Его интерьер был своего рода апофеозом стиля «лофт». Кованая лестница, кирпичные стены, состаренная мебель, – типичные представители западного стиля, — были скрещены с типичными представителями советского времени – холодильниками «Минск», разнообразными плакатами той эпохи, посудой и меню (Рубашов заметил это позже). Он спустился в подвал, подошел к единственному продавцу и сказал:

– Я на собеседование. К Сергею.

Продавец ответил:

– Вы, должно быть, Рубашов. А я Сергей.

Он предложил Рубашову снять пальто и выпить кофе. Рубашов отказался от кофе, но пальто снял.

– Откуда вы знаете о компании?

– О ней трудно не знать, – с улыбкой ответил Рубашов.

– А почему решили работать у нас?

– Я давно работал в продажах. И, в основном, в продажах работают временные люди. Поэтому такая текучка. А мне хотелось работать среди профессионалов.

– Да, это верно. У вас есть вопросы?

Рубашов задал несколько типичных вопросов про инкассацию, отчеты, количество покупателей, кассу, прием товара, зарплату и график. И получил несколько типичных ответов. Обещали по сто пятьдесят рублей в час плюс процент, с графиком один через два.

– Я вам позвоню. Думаю, что завтра, – сказал Сергей.

– Хорошо, – сказал Рубашов.

Они пожали друг другу руки, и Рубашов поднялся в кафе. Он подумал, что это было очень короткое собеседование, пожалуй самое короткое. Затем он выругался про себя и вновь спустился.

– Я забыл зонтик.

– Он здесь.

На улице, под зонтом, Рубашов закурил. Из переулка свернул на улочку с односторонним движением, прошел метров двадцать и, уткнувшись в табличку «Метрополитен», опять выругался про себя. Прохожий под белым зонтом обратился к Рубашову:

– Подскажите, как пройти к Кремлю?

– Не знаю. Я турист.

 

На следующий день ему позвонили из другой компании. Рубашов не сразу вспомнил, что отправлял им резюме несколько дней назад. Это был продовольственный магазин, самый элитный из эксклюзивных. Он находился очень далеко от съемной квартиры Рубашова, но так как там предлагали ночную смену и неплохие деньги, Рубашов все-таки решил поехать на собеседование. Под неплохими деньгами Рубашов понимал зарплату чуть ниже средней по столице, он такие деньги уже зарабатывал. А поскольку денег у него не было вообще, обещанная сумма стала неплохой. На этот раз Рубашов хорошо подготовился: погладил рубашку и внимательно изучил дорогу. Вышел из дома за три часа до встречи. Когда доехал до ближайшей станции метро, понял, что не успеть. Он решил позвонить в магазин и предупредить об опоздании. Десять минут репетировал.

– Здравствуйте, это Рубашов. У нас назначена сегодня встреча...

– Да-да, я помню, – ответила женщина.

– Я, к сожалению, задерживаюсь. Я попал в небольшую аварию.

– Ой! Я надеюсь все в порядке? Мы можем перенести встречу…

– Все нормально, никто не пострадал. Просто задержусь.

– Хорошо, я тогда предупрежу директора.

Впервые в его жизни реальность и репетиция реальности были очень похожи.

В конце концов, через три с половиной часа, он добрался до места назначения. То, что он увидел перед своими глазами, разительно отличалось от того, что он привык наблюдать из своего окна. Это был совершенно другой мир. Еще лучше, чем в центре столицы. Здесь были ровные дороги, невероятные особняки (а по одной из предыдущих работ он помнил цены за один квадратный метр) и огромное количество автосалонов. Машины, разъезжающие по ровным дорогам и выставленные на подиуме в салонах, он видел только в кино и на выставке. Когда выходил из дома, думал, что он хорошо выглядит. На нем был новенький серый бушлат, в котором он забыл распороть карманы: наивный Рубашов немного стеснялся его в электричке. Но здесь он чувствует себя так, словно бы приехал из самой далекой на свете деревни, —  он даже оглянулся в поисках своего стада лысых овец. А вместо них увидел меню ресторана. За суп просили четыре тысячи. Но дело было не в том, что тарелка супа действительно столько стоит, а в том, что такую цену могли себе позволить и продавцы, и покупатели. Интересно, кто был первым: предложение или спрос?

Нужный магазин оказался напротив остановки. Профессиональные охранники редкой породы учтиво поздоровались с маленьким Рубашовым, сообщив, что офис директора расположен с другой стороны магазина, там, где принимают товар. С изнанки, с торца, за кулисами блестящего мира. Там, где в поте лица работают грузчики, где дорогой товар стоит прямо на полу, где уборщицы ходят в тапках, а продавцы едят лапшу быстрого приготовления и смотрят крохотный телевизор. Над всем этим, на втором этаже, восседало начальство.

Директор очень понравился Рубашову. Про таких говорят self made man1. Они сидели в крохотном офисе. Казалось, что однажды директора просто отгородили от всех гипсовой стенкой, потому что здесь было даже трудно повернуться, а не то что внести и поставить стол, а также несколько десятков толстых папок с документами. Колени Рубашова упирались в стол. Его бушлат в подсобке смотрелся лучше, чем на улице.

Они проговорили больше часа, причем, в основном обсуждали планируемые или совершенные путешествия по Европе. Директор недавно вернулся из Испании. Он провел там несколько недель, разъезжая на машине по всей стране.

– Объездил все вдоль и поперек.

Рубашов сказал, что сам рассчитывает на подобные путешествия в будущем, правда его больше привлекает север, что, признаться, весьма странно, так как он не выносит зимы.

– Зима зиме рознь, – сказал директор.

– Истинно говорите, – ответил Рубашов.

Директору понравилось, что Рубашов отправил свое резюме им на главный сайт, что он живет так далеко и расстояние его, судя по всему, не пугает. Ведь это говорит об уверенности и большом желании работать на ниве элитных продаж. Рубашов чувствовал себя глупо. Директор сказал, что в ночную смену Рубашов здесь будет главным. Ему как администратору будут подчиняться все, кроме охраны. Потому что у охраны свой господь бог. Еще директор спросил, какая выручка была в том продуктовом магазине, где работал Рубашов.

– Несмотря на то, что я лично заполнял все отчеты и относил деньги в банк, говорить о выручке не в моей компетенции.

– Но магазин, как я понял, больше не работает?

– Не работает, однако и не объявил себя банкротом. Извините, но это не в моей компетенции, – кинул Рубашов сочную кость.

Они понравились друг другу. Оба это поняли. Могли бы сработаться, а то и стать близкими товарищами. Директор сказал, что до конца недели у него назначено несколько собеседований, поэтому он не может ответить сразу. Но он позвонит в пятницу. И позвонит в любом случае, потому что это профессионально, а он профессионал. А еще сказал, что проводит только первое собеседование, второе будет у самого главного босса, а третье в службе безопасности. После крепкого рукопожатия они разошлись.

 

На улице, закурив, Рубашов начал обдумывать собеседование. О том, что если кандидат чем-то понравится, его опыт и деловые качества отойдут на второй план. И что в жизни такое сплошь и рядом: в действительности мало что зависит от нас самих, от наших качеств и тем более опыта. Как будто всем в жизни правит импровизация. Удача, везение, симпатия, совпадение, нужное место и время. И каждый человек представляется Рубашову только маленьким фрагментом огромной мозаики, и только от случайного порыва ветра зависит твое место на картине: станешь ли ты лишь крошечной частью однотонного фона или сыграешь куда более важную роль в общей композиции.

А когда Рубашов сел в автобус, он подумал о службе безопасности. Однажды он проходил такого рода проверку. Это было еще на заре его трудовой деятельности. После ухода из музыкального магазина он решил заняться чем-то другим. Пошел, однако, опять в сотовый салон, только не продавать, а расставлять товар. Какое это, на первый взгляд, идиотское занятие, перебило воспоминания замечание, – расставлять на витрине товар. Но во многом именно от этого и зависит выручка. Кажется, тогда он переговорил со всеми руководителями. Службой безопасности был бывший шпион, который внимательно смотрел в глаза Рубашову. Затем он поинтересовался:

– Вы принимали, когда-нибудь наркотики?

– Какие? – спросил в ответ Рубашов. Сейчас он уже не может вспоминать разговор без улыбки, но тогда он был очень серьезен.

– Когда так отвечают на мой вопрос, я делаю вывод, что наркотики вы все-таки употребляли.

– Да, но мне совершенно не понравилось. Мне нравится быть трезвым.

То же самое спрашивал у Рубашова психолог в военкомате. Он так же внимательно смотрел в глаза, точно пытаясь определить малейшие колебания души Рубашова. Спрашивал шепотом, практически не шевеля губами, в полумраке холодного кабинета. Сам худой и серый, как пепел.

Рубашов, не отводя глаз, прошептал:

– Не-а.

Идиотизм. В принципе, это имеет свой смысл – задавать прямые вопросы: вы употребляете, вы убивали, а может крали или насиловали? Только куда большую роль играет не сам ответ, а реакция отвечающего. Потому что вроде как все вокруг очень крутые психологи. Особенно на границе.

– Вы провозите наркотические средства, холодное или огнестрельное оружие?

– А что вас конкретно интересует?

Но какую реакцию они ожидают увидеть от молодого человека до тридцати лет в наше время? Не виновен, ваша честь? Урну для мусора найти сложнее, чем спиртное или наркотики.

Это их работа — задавать дурацкие вопросы. На границе, в военкомате или в службе безопасности. И эти вопросы ничуть не хуже заученных «Вам подсказать?» или «Вам помочь?» В следующий раз, обещает себе Рубашов, на вопрос о приеме наркотиков он ответит так:

– А есть чего?

Рубашов лишь свидетель сотой части одного процента, поэтому он не может с условной уверенностью говорить так. Возможно, кто-то из спрашивающих понимает всю абсурдность вопроса. Но от этого мир станет только безумней. Сизифов мир. Возможно также, что Рубашов все преувеличивает: роль наркотиков и алкоголя, лжи и глупости и страха. Главное, чтобы он не приуменьшал. Или все в порядке, может, он просто заморачивается? Все в порядке, все нормально, но не с точки зрения абсолютной нормы и порядка, а с точки зрения сегодняшнего дня. Может быть, все вообще всегда в порядке? Возможно, и проблема только в глазах смотрящего? Он уже думал об этом раньше. Каждая его мысль есть сумма двух предыдущих. Фибоначчи Рубашов проехал свою остановку. Многие пассажиры автобуса, в основном худые и загорелые мужчины с бутылками пива, прильнули к окну. Они громко обсуждали достоинства и недостатки проезжающих мимо машин. Не всем нам ездить на Феррари. Это мысль отрезвляет и остается надолго комом в горле. Рубашов задумался о своих собственных недостатках. Кому он завидует, чего боится?

На следующий день ему позвонил Сергей.

 

А сейчас Рубашов задумался о смысле описания этих собеседований. С ними роман поправился бы на несколько страниц, но что скрывается за гранью подробностей? Вся самостоятельная жизнь Рубашова — это поиск работы, несколько месяцев самой работы и вновь поиск. Его всегда что-то не устраивало, всегда за красноречивыми обещаниями скрывалась гнусная ложь, с одной или другой стороны. На самом деле, Рубашов просто не хотел работать. Он не хотел строить карьеру, зарабатывать деньги, просиживать штаны в офисе или простаивать ботинки в магазине. Он не хотел, что бы работа отбирала у него большую часть дня, большую часть жизни и его самого. И он не был одинок в своем протесте. Если бы у него спросили, что общего между всеми людьми, он бы ответил: мы все в какой-то момент нашей жизни не хотели быть похожими на наших родителей. Рубашов не хотел после работы грызть семечки перед телевизором. Он не хотел обсуждать вечерами свой рабочий день, в глубине души понимая, что терпеть не может работу и любое упоминание о ней. Он сидит вечерами в интернете и ест шоколадки. Куда уходит протест? Были офисы, протестующие придумали openspace2, следующее поколение осталось дома. Множество ровесников Рубашова работают по принципу фриланс. Как много иностранных словечек, постоянно всплывающих во время любых разговоров. Детей, по всей видимости, не удовлетворит и такой подход. Протест. Протест неизбежен, как прыщи в пятнадцать лет. Возможно, любой протест есть естественное состояние молодой души. Только в какой-то момент он гаснет. Возможно его, как свечу, задувает реклама, консюмеризм или обещания, или голоса родителей, или здравый смысл. Но Рубашов придерживался несколько другого мнения. Он предполагал, что этот самый протест гаснет от элементарного бессилия: человек, по мнению Рубашова, абсолютно бессилен перед временем и боится этого. Перед временем вообще, длинною в жизнь. Рубашов не хочет просыпаться пять дней в неделю в один и тот же час и совершать в течение всего дня, недели, месяца, года однообразные и бессмысленные действия, он не хочет тонуть в рутине. А именно рутина так пугает юношеский максимализм (и это словосочетание он не выносит). Но проблема в том, что и без трудовой рутины однообразие неизбежно. Например, когда Рубашов не работал, он просыпался в одно и то же время и выполнял ежедневно одинаковые действия. У рутины нет противоположной стороны, хотя бы по той простой причине, что любому требуется сон и пища. А если это так, и человек действительно не способен существовать вне протухшей рутины, то, возможно, именно поэтому человечество так любит истории. Истории в универсальном смысле этого слова, истории любой формы: от легенд и сказок до кинематографа, литературы, театра и оперы. Ведь в истории нет рутины, в ней нет тягучего времени. Ни в одном фильме мы не увидим главного героя, который сидит в очереди несколько часов. Мы не будем смотреть несколько серий о том, как персонаж спит. Мы не увидим и не прочитаем, как персонажи едут до работы. Только действия, только то, что имеет значение. В один момент персонаж решает отправиться в путешествие, а уже в следующей сцене он сидит в кресле самолета и просит стюардессу о стаканчике шампанского. Все двери в кино открываются в течение пяти секунд после звонка, если прошло больше времени ? дома никого нет; любую телефонную трубку берут уже после второго гудка. В жизни все не так. В жизни мало только захотеть отправится в путешествие, необходимо иметь деньги, документы, выбрать туроператора, страну, купить билет, взять отпуск, ждать визу, упаковать багаж, попросить кого-нибудь поливать цветы, заказать такси и доехать до аэропорта, пройти осмотр, сказать, что не провозишь оружие и наркотики, сдать багаж, подождать объявления посадки, пройти в самолет, найти свое место, сесть и пристегнуться, дождаться стюардессу, и все это лишь для того, что бы узнать: спиртное при взлете не разливают. Сколько было рутины в жизни Рубашова между важными или не очень событиями, сколько месяцев пишется книга, которую прочитают за пять часов? Как будто наш мозг работает в другом режиме: он видит только результат, идеальную картинку, а сознанию предстоит рутинная беготня по инстанциям. В детстве многие мальчики хотели стать водителями-дальнобойщиками, они видели романтическую сторону этой профессии: дороги, скорость, ощущение свободы, только вперед, только незнакомые пейзажи. На деле оказалось, что есть еще многочасовые пробки, боль в спине, запах бензина, усталость, скука и так далее. А те, кто мечтал стать врачом? Они не видели нескольких лет белого света за учебниками: сонные лекции, ординатура, глупые вопросы больных, длинные коридоры, ночные смены, писанина, нервы, скука. Зато они видели, как спасают жизни.

Рубашов подумал: вот что оставили или потеряли мы в детстве – романтику, способность видеть простое в сложном. И вот еще одна мысль: наше представление будущего схоже с воспоминаниями. Представляем и помним только главное, как в истории. Человечество всегда будет испытывать потребность в историях. Ключевое слово здесь ? скука. Но скука не от бездействия, скука здесь не антипод развлечению или интересу. Скука как неизбежность, как ошибка человеческой природы, психики —  экзистенциональная скука. Скука — это жизнь, которая медленно протекает между воображением жизни. Или так: жизнь это не то, чего ты ждешь, жизнь – это когда ты ждешь. Чем-то схоже с его определением современного искусства. Протест обречен, это сплин, это победа, которая со временем обернется поражением. Отвращение и скука.

Протест можно назвать медицинским термином «идиосинкразия». Это немотивированные неприязнь и отвращение. Отвращение к дороге, более двух часов с самыми несчастнейшими во всем мире людьми, одетыми во все оттенки черного и серого, несчастнейший Рубашов, сам весь в черном и сером, несколько часов неприязни по прибытии. Те, кто не выносит общественный транспорт, обречены ездить в автомобилях. Точнее стоять, а не ездить. И несмотря на то, что проблема пробок в последнее время только усугубляется, продажа автомобилей, напротив, возрастает. По мнению Рубашова, все дело в личном пространстве. Любому человеку среди толпы требуется временное убежище одиночества. Хотя бы один час в день. Но его не найдешь дома, его не найдешь на работе и в общественном транспорте. Оно находится или, пардон, в туалете, или в личном автомобиле. Причем как из первого, так и из второго делают своего рода культ. Шуточки про личную библиотеку вокруг унитаза это подтверждают. Рубашов видел как-то книгу ? сборник интересных фактов, на обложке которой была фотография мужчины на толчке и надпись, излишне откровенно сообщающая, что перед вами самая полезная книга для такого места. Это отвратительно. Рубашову говорили, что все естественное не безобразно, но никто еще не мог точно определить границы естественного и безобразного. Время в машине — это время, предоставленное самому себе. Это совсем другой вид одиночества. Не то холодное, когда не с кем поговорить, излить душу, вязкое и противное одиночество. Грубо говоря, когда хочешь, но не можешь. А то, когда можешь, но не хочешь. Посидеть одному за столиком в кафе в окружение незнакомцев, например. Может быть, поэтому ставят иконки на приборную панель? Личная исповедальня? Мужчина из соседнего с Рубашовым подъезда недавно купил себе новенький фольксваген. Белого цвета, так как сейчас это самый распространенный цвет среди автомобилей. Буквально на следующий день после покупки, он приклеил иконы, поставил фигурку собаки с раскачивающейся головой, а на передние сиденья положил подушки, по расцветке очень напоминающие те самые ковры, которые все так любили вешать в свое время на стены. Только после этого новая машина стала истинно его. Еще он повесил шторки и наклейку на заднее стекло типа «танки грязи не боятся». Кажется, он сделал все, что только мог.

Отвращения к дороге Рубашов пока не чувствовал. После звонка Сергея и всех беспочвенных рассуждений он ехал на второе собеседование в ту самую компанию, занимавшуюся дизайном. Офис был в центре. Столица вообще состоит только из центра, спальных районов и шестиполосной кольцевой дороги, отделяющей ее от всего остального мира. Опять он блуждал полчаса в поисках нужного адреса, и опять никто из прохожих ничего не знал. Опытный Рубашов нашел офис буквально на ощупь. Офис находился на территории бывшего завода. Торчащие отовсюду трубы, разбитый асфальт, бетонный забор и автомобильная стоянка, ? этот поникший индустриальный пейзаж под серым небом охранял худой усатый сторож в форме и один кривой шлагбаум. Для входа требовался специальный пропуск, иначе сторож мог защекотать тебя насмерть своими усами.

– Тебе понравился офис? – спросила впоследствии Арлова.

– Мне это уже порядком надоело. Сплошная таксидермия.

Поднявшись на последний этаж в тесном лифте, Рубашов увидел перед собой огромные белые двери, как врата в рай. Это и был в какой-то степени рай для всех уважающих себя дизайнеров. Очень крупная компания, очень громкие проекты, раскрученное имя. Настоящий большой отечественный бренд, с запахом свежей краски и свежемолотого кофе. Две тысячи квадратных метров «протестного» опенспейса, своя столовая, комната отдыха, душевая, спальня, магазин, переговорная и лекционный зал. Все было забито белоснежной техникой самого известного производителя, на краже которой в свое время сделал хорошие деньги ранее упомянутый рецидивист. Советские плакаты висели повсюду.

Это было второе самое короткое собеседование Рубашова, если не считать пятнадцати минут ожидания в переговорной, с видом на несколько зеркальных небоскребов. Рубашову очень понравился гигантский синий стол. Компания недавно сюда переехала. Не везде был закончен ремонт, множество запечатанных коробок стояло вдоль стен, везде лежали клубки проводов. В переговорную вошел молодой человек, чуть старше самого Рубашова, в очках с черной оправой, с животом, синими ботинками и зауженными к низу штанами-скинни – протест против родительских клешей. Они поздоровались. Его звали Василием, он отвечал за магазины. Василий настоял на чашке кофе. Рубашов переводил взгляд со стола на небоскребы, с небоскребов на неприбитые плинтусы, с плинтусов на Василия, с Василия на чашку кофе. Ему понравился кофе, хотя он никогда прежде не пил черный без сахара. Ему понравилась чашка, которую он поставил на понравившийся стол.

– Ну, рассказывай, – сказал Василий.

– Что именно? – спросил Рубашов.

– Ну, кто, что, зачем.

Рубашов в течение одной минуты рассказал всю ложь о том, что ему нравятся продажи и профессионализм, и так далее.

– Понятно. Сегодня после пяти тебе позвонит Сергей и вы договоритесь, когда тебе выходить.

– И это все?

– Все. А чего еще?

– Я думал, что буду писать диктант, или сдавать тесты на IQ.

– На хрена? Поработаешь пару дней, мы посмотрим, ты посмотришь. Ну, давай,  мне пора, – протягивает руку.

– Точно все? Я даже кофе не допил.

– Можешь посидеть здесь и допить. Приятно было познакомиться.

Пожимают руки, и занятой Василий убегает. Рубашов жадно глотает горячий кофе.  Почему одни и те же вещи могут быть такими простыми и такими сложными, думает Рубашов.

На следующий день он приходит в магазин к Сергею, который спрашивает у Рубашова, зачем он пришел.

– Мы же договаривались.

– Мы, наверное, неправильно друг друга поняли. Ты должен был пойти к Василию.

В очередной раз Рубашов хочет провалиться на месте, он слишком устал от собственного непонимания таких простых вещей. Для него договориться о встречи слишком сложно.

– Ты можешь ему позвонить и предупредить?

– Конечно. Ничего страшного.

Василий устраивает Рубашову подробную экскурсию по офису. Он рассказывает, где какие отделы и кто чем занимается. Перед кабинетом владельца компании, чьим именем она названа, его голос меняется, словно бы он говорит о сакральном, в страхе навлечь на себя гнев потусторонних сил:

– Ну а здесь его кабинет.

Крылатая фамилия владельца буквально на каждой вещи.

Затем Рубашов несколько часов разбирает стеллаж в местном магазине. На следующий день он расставляет на стеллаже все новинки, произведенные компанией. На третий день он выходит в магазин к Сергею. Сергей говорит ему, что все типичные и расхожие фразы типа «вам подсказать» в магазине запрещены. Но приветствуются любые шутки и к покупателям здесь относятся как к знакомым, что безмерно радует и интригует Рубашова.

За две недели, что он там проработал, Рубашов познакомился со многими отличными и очень интересными людьми, пока не был занят курьерскими обязанностями, каждый день развозя разные предметы из одного магазина в другой. Но он не жаловался, так как прекрасно понимал, что это обычная проверка «на вшивость». Например, он познакомился с официанткой-баристой. Она приехала в столицу три года назад, сейчас училась на менеджменте, но хотела стать художником. Он спросил, в каком направлении живописи она работает. Она ответила, что предпочитает гиперреализм. Это достаточно редкое явление. Многих больше интересует собственное восприятие реальности, чем реалистичное ее отображение. Еще он познакомился с одним парнем. У него была роскошная, густая борода, и он очень любил фильмы ужасов. Они долго с ним проговорили на эту тему. А с другим парнем они долго обсуждали «Падение» Камю. Когда Рубашов спрашивал у них, кем бы они хотели быть, в идеале, никто из них не мог ответить. Каждый из них проработал в этом магазине минимум два года, и каждый приходил в магазин в свои выходные. Во всех магазинах компании стояли раскладушки, потому что все магазины работали с семи утра до одиннадцати вечера, по факту – до последнего клиента, и не всякий раз продавец мог добраться до дома. Рубашов жил дальше всех. Он выходил из съемной квартиры около пяти утра и возвращался в первом часу ночи. Каждый из новых знакомых Рубашова был доволен своей работой, своим теплым местом в компании и больше увольнения боялся только другой должности. Сам Рубашов отчего-то страшился такого рода удовлетворения и мог сравнить этот страх лишь со смертью. Уж сколько их упало в эту бездну. Он сказал Сергею, что у него вскочила старая болячка и его кладут в больницу на обследование. Рубашов боялся оскорбить кого-либо своей правдой. Он не мог сказать, что никогда не будет ночевать на работе, на которой он только ради денег. Сергей впоследствии несколько раз звонил Рубашову справиться о его самочувствии.

Рубашов спрашивал себя, что это за сволочь такая сидит у него внутри, в его характере и не позволяет ему быть счастливым. Как душевный зуд, не дающий покоя, нарыв или незаживающая рана. Все он не может расслабиться, не принимать все как есть, если есть что принимать. Что-то бесконечно вибрирует у него внутри. Мысли, мысли, звуки, образы, чувства: все шуршат, порхают, денно и нощно, не тонут в алкоголе, не погибают от обезболивающих, не спят. Поручик спрашивает Рубашова на кухне:

– А зачем счастье вообще нужно? Что это? Гармония, штиль, спокойствие? Зачем? Что было, вот ты мне скажи, что было создано в гармонии? Гармония – мертвая плоть, иллюзия. Смирение – смерть. Налей еще.

Действительно, что это такое? Рубашов как-то начал писать эссе, но все никак не может закончить. Эссе на тему «Кем бы я хотел быть, не будь я самим собой?», там было про счастье.

 

Кем бы я был, не будь я самим собой

 

Счастливым. Во-первых.

Я был бы очень счастливым человеком, определенно. И здоровым. Как космонавт. У меня была бы любимая работа, интересная и перспективная, высокооплачиваемая, совершенно точно, на которой бы раскрывались все мои таланты и амбиции. Потому что, в противном случае, это противоречило бы первым двум пунктам. Так, что еще? Возможно, у меня была бы другая внешность. Предполагаю, я отличался бы от себя теперешнего в деталях: получше кожа и никакой хромоты, правда это относится больше ко второму пункту... Вот, у меня была бы фигура атлета, с кубиками на животе, а не шариком, как сейчас. Поменьше ноздри и никакой бороды. Но, возможно, ноздри бы оставили. Еще я бы не курил и правильно питался. Я был бы женат на самой замечательной девушке на всем белом свете. Такой замечательной, что ее приходилось бы время от времени щипать. И себя щипать: убедиться, что не спишь, а она – не сон. Она была бы очень красивой, даже самой красивой, и целью всей ее жизни был бы я. Ее родители приняли бы меня за своего сына.  

У нас были бы дети. Самые умные, талантливые, здоровые и послушные дети из всех когда-либо существовавших. Они бы нас очень уважали и всегда следовали бы нашим советам. Мы бы все очень долго жили. Неприлично долго. Скончались бы мы с женой в один день, быстрой и безболезненной смертью (что взять то с таких стариков?). Флаги были бы приспущены по всей стране, потому что мы такие замечательные.

Нет, это совсем не скромно.

Послушайте, вот каким бы я был человеком, не будь я самим собой:

Счастливым, здоровым, с прекрасной работой и замечательной женой и детьми.

Это для них.

Еще я бы был более общительным и удачливым.          

Но если бы я был тем человеком, которым меня хотели видеть окружающие, что бы от меня теперешнего осталось? Какими такими качествами я обладаю сейчас, которые никто бы не хотел поменять? Увы. Одни удивляются моему терпению и спокойствию, другие, напротив, находят в этом недостаток. Третьи говорят, что кроткие ничего не наследуют и мне следовало бы стать поактивнее и конкурентноспособнее. Словом, всем не угодишь. Себе не угодишь.

В некоторых ситуациях я хотел бы действовать по-другому. Это называется «лестничный ум»…

 

А дальше не знает.

 

***

Рубашов отправил свой роман во всевозможные издательства, занимавшиеся художественной литературой. Несколько издательств вообще не принимали никакие рукописи. А на сайтах других издательств не было никакой информации о приеме. Рубашов отправил таким письма с вопросом: «Вы работаете с дебютантами?» Только одни ответили: «Литература стала бесплатной. Публикуйтесь в интернете».

Это не вариант. Рубашов нашел литературного агента. За шесть тысяч рублей она обещала написать рецензию на рукопись, и если рукопись будет интересна, она ее покажет издателям. Если нет – их общение заканчивается. Он поинтересовался критериями интересной рукописи. Вот что ему ответили:

Факторы интересной рукописи: оригинальная, не вторичная идея, талант автора, уровень писательского мастерства + модные тенденции и ваша персональная удача. Рентабельность могут только предварительно угадывать, но определить ее стопроцентно не сможет никто.

Больше значения имело все, что стояло после знака сложения. Рубашов никак не мог понять, почему он должен платить совершенно незнакомому человеку за его мнение о романе. Пусть это мнение и носит более презентабельное название «рецензия». Он лучше заплатил бы столь большую сумму денег за мнение Бёлля, или Фолкнера. Нет, он бы не платил им. Единственная критика, которую он спокойно воспринимает – это восхищение. Лучше бы он потратил эту сумму на книги. Хорошо было бы иметь шесть тысяч рублей.

У Рубашова спросили, почему он не рассматривает вариант самиздата?

– Так могут все. Написать все что угодно, и за некую сумму это выпустят. Здесь большого ума не надо.

Затем Арлова спросила, почему он не рассматривает вариант публикации в интернете, и он ответил то же самое.

Только после написания своего дебютного романа, он увидел целый мир бесконечных возможностей издания, достаточно обманчивых, однако. Любой каприз за ваши деньги – девиз сегодняшнего дня. Все издательства предлагали свои услуги по изданию книг любым тиражом за деньги автора. Множество только на этом и специализировалось, и, судя по сумасшедшей конкуренции, это было весьма прибыльным занятием. Автор лично выбирает обложку, качество бумаги, количество экземпляров, он может даже лично заняться версткой своей рукописи и выбрать магазины, в которых это добро будут продавать. Если автор располагает скромными средствами, то он может продавать свою рукопись в интернет-магазинах. Это дешевле, никакой возни, за пятьдесят рублей рукопись будут скачивать на свои планшеты все желающие. Еще есть вариант совершенно бесплатно выкладывать рукопись на всеобщее обозрение – для этого существуют десятки специальных сайтов. Только это похоже на эксгибиционизм. И, господи, как же много всевозможных учебных пособий по написанию романа. В них рассказывают, что надо писать, как выбрать тему, сколько в день надо писать, как разговаривать с издателями. Всем кругом все известно, главное не потеряться в хороводе советов. Никогда прежде стать писателем не было так просто.

То же самое касается музыки. С такими программами необязательно знать элементарную теорию музыки, а специальных сайтов для музыкантов еще больше, чем для писателей. Но всех опережает фотография. Есть фотокурсы (и Рубашов попался на эту удочку), всевозможные студии, учебники, специальные магазины, абсолютно все. А для того, чтобы стать фотографом, нужно только купить зеркальный фотоаппарат. Несколько знакомых Рубашова спустя неделю после покупки камеры сделали сайты и предлагали всем свои услуги. Все стало просто и доступно. Эти два слова очень часто встречаются в рекламе. Кое-как еще держится кино. Это затратный и очень трудоемкий процесс, но всех пока останавливает другое. Время. Средняя продолжительность роликов в интернете всего десять минут. Потому что очень трудно удержать внимание смотрящих. Коппола в одном из интервью семидесятых годов сказал, что обязательно придет время, когда камеры и любое оборудование станут настолько доступными, что кинематограф будет в каждом доме. Любой сможет снять фильм, и огромные студии и дистрибьюторы падут под натиском доступности, и это будет хорошо. Не то чтобы он в воду глядел... Всегда хочется, чтобы предсказания сбывались как можно быстрее. Появилось огромное количество небольших самодельных роликов. Доступность. Можно заниматься любым видом творчества, без всяких ограничений. Во многих магазинах есть отделы для рукоделия, где можно купить и краски, и любые заготовки. Продаются даже гончарные наборы. Творческое начало есть в каждом человеке, и только сейчас оно так легко может найти выход. За небольшие деньги. Но, как и всегда, во всяком случае для Рубашова, есть обратная сторона. Она называется искусством и, практически, ничего не имеет общего с творчеством. Потому что творчество очень зависимо от настроения, и оно занимает малую часть жизни. Оно ни на что не претендует. Это порыв. Естественный порыв любого человека. Творчество может оставаться таким порывом всю жизнь человека, время от времени вырываясь наружу, например, в виде желания приготовить что-нибудь этакое на обед. Или оно может сопровождать человека всю его жизнь в виде хобби. Коллекционирование, в какой-то степени спорт, роспись деревянных заготовок после работы. Творчество способно успокоить, принести облегчение, отвлечь. А есть искусство. Это не порыв, а бесконечная страсть, не настроение, а состояние, образ мышления, не временное, а постоянное. Оно не отвлекает от мирских проблем. Оно приносит не успокоение, но страдания. От него можно искусственно отвлечься только на короткое время. Искусство не лекарство – это болезнь. И среди бесконечных возможностей для творчества искусство может погибнуть. Если только Рубашов не заморачивается.

 

          от кого: Издательство

          кому: Рубашов

          дата: 5 ноября

          тема: Роман

Уважаемый Рубашов!

(Вы нигде не указали своего имени)

Ваш роман «Солнечный зной» прочитан. Однако, на наш взгляд, перенос детективного сюжета в США, а также Ваше знание американской и английской литературы (действительно достойное уважения) все-таки не сделали сюжет динамичным, а описываемый мир вполне достоверным.

К сожалению, опубликовать его не можем.

Всего хорошего!

Зинаида Шишкина,

гл. редактор

 

Рубашов решил разобраться, так как никакого детектива он не писал.

 

кому: Издательство

тема: Не понял

Здравствуйте Зинаида!

Боюсь, что я не до конца понял Ваш ответ. Не могли бы Вы написать поподробнее?

В романе нет детективного сюжета. Преступление здесь ? не основа сюжета.

Описание преступления в конце второго акта ? своего рода катарсис главного героя.

Возможно, Вы сможете мне дать совет относительно публикации. Мне 25 лет, это мой первый роман, опыта такого рода у меня нет.

Спасибо за внимание.

Рубашов

 

кому: Рубашов

тема: Объяснения

То, что Вы молоды, это, в сумме с начитанностью и желанием писать ? очень хорошо, правда. Это дает надежды на будущее.

В моем коротком письме я написала о «детективном сюжете» как о неудачной попытке детектива, оказалось, такого сюжета нет.

В Вашем случае любитель детективов, прочитав про пистолет в самом начале, обрадуется, а потом рассердится на вас, за то что зря потратил время. А любитель англоязычной литературы очень быстро почувствует вторичность, неловкую, да и бессмысленную ненастоящесть мира, в котором происходит мир романа.

Действительно, в современном мире, «пережившем нашествие» великих литератур, проза и поэзия как бы стали второй реальностью, бытующей в мире рядом с первой, даже для не читающих людей блуждающие литературные образы и мифы что-то да значат. Но автор должен все же писать своей судьбой, идеями, счастьем и несчастьем, кровью. Он должен хотеть  сказать что-то свое, а уж мировая литература сама вольется в его творения, ровно в той мере, в какой влилась в его жизнь... Но не больше.

Нельзя ставить телегу впереди лошади, не потому, что «не положено», а просто потому, что далеко не уедешь... Жизнь ? первична. Ничего не поделаешь.

Я не знаю ни одного американского автора, который, прочитав всего Чехова и Толстого, взялся бы писать историю из жизни земского врача или офицера-артиллериста в окопах Севастополя... Я понимаю, что Вы ставили себе другую задачу – Вы строили психологию страхов, надежд и поступков молодых людей на несколько другом, ну вот, скажем, на американском фоне. Но «фон», как в жизни, так и в настоящей литературе, неотделим от героев и их судьбы. В театре – не так. И в кино – не так.  Там условность фона – заявлена сразу, в самом жанре. Это ведь зрелища. А литература – это прямая речь, от автора к читателю,  и даже – к самому себе. Иногда читатели при жизни автора и не объявляются. Писательство – занятие потрясающе интересное, но требующее невероятной самоотдачи.

Я так подробно пишу Вам, поскольку Вы молоды, возможно, талантливы и, надеюсь, напишете еще что-то.

С уважением, ЗШ

 

Каждый из дюжины читателей романа Рубашова спрашивал его о том, почему местом действия он выбрал США. В основном он отшучивался, но однажды сказал правду.

– Я так хотел.

А один раз, даже развернул свой ответ, как подарок в оберточной бумаге:

– Потому что я писал про людей. А люди везде очень похожи, но в хорошем смысле этого слова. Мы все похожи, потому что наши чувства и мысли ограничены. О чем будет думать всякий взглянувший на звезды? Любые различия между нами смехотворны. Каждый смеется, и каждый плачет. Нам не нужен один на всех язык, ведь сама природа дала нам один язык – язык познания. Сказки о вавилонской башне следует придать анафеме. Мы должны видеть общее друг в друге. Мы должны видеть друг в друге прежде всего человека, и только тогда мы увидим в другом себя. Да и вообще я лишь упомянул о месте. Я не хочу никакой конкретики.

Не хотел никакой конкретики в творчестве, не получил ее и в жизни. На все свои резюме получал отказы. Денег не хватало, работы не было. Рубашов стал еще больше замыкаться в себе. Он и раньше редко переписывался с кем-либо в социальных сетях, теперь же вовсе перестает смотреть в ту сторону. Если бы не поручик, приходивший раз в неделю, встречи с родителями раз в две-три и Арлова почти постоянно, он бы ни с кем не разговаривал вообще. Но даже и минимальное общение его быстро утомляет. Потерял аппетит. Чаще стучатся мигрени. Почти не выходит из дома, разве что в магазин за молоком и сигаретами. Как бы ему плохо не было бы, все равно не может без них. Настроение подавленное. Рубашов еще улыбается и острит перед поручиком и родителями, но на маску для Арловой сил больше не хватает. Не может смотреть на себя в зеркало, перестает за собой следить. Его будто бы окунули в вязкую и противную серую краску, и она проникает в его легкие, и он не может вздохнуть. Но не теряет интерес к литературе, не теряет и своей алчной любознательности. Вот где его аппетит безграничен. Сколько упало в эту бездну. Думает, что сам падает или на самом краю. Но для Рубашова ничего нового в его состояние нет. Он всегда, сколько себя помнит, был отчужденным, меланхоличным, малообщительным. Он не убегает от реального мира в свои размышления и в воображение. Наоборот, он ненадолго приходит в реальный мир за новыми темами и впечатлениями. Не синдром запертого внутри, а агорафобия. Ему удавалось настолько хорошо маскироваться, что однажды дальний знакомый, поздравляя его с днем рождения, пожелал Рубашову всегда оставаться таким же веселым и жизнерадостным. Рубашову это было настолько же приятно слышать, как актеру получить почетную награду за лицедейство. Все носят маски. Как на сцене в театре. Маски успеха и благополучия, культуры и вкуса, профессионализма, заинтересованности.

Рубашов думает, что человек взял на себя слишком много ролей. Так много, что начинает забывать и путать текст. Он кроткий сотрудник, он хорошо одетый пассажир, он страстный любовник, внимательный собеседник, капризный покупатель, ответственный налогоплательщик, примерный семьянин, лучший друг, любитель животных, член фитнес-клуба, любимый клиент, особенный ученик, уникальная личность, массовый убийца, индивидуальный извращенец, он – эксклюзив. Когда он забывает свою роль, то становится индивидуальным любовником, хорошо одетым сотрудником, капризным налогоплательщиком, любимцем фитнес-клуба, массовым пассажиром, примерным извращенцем, уникальным животным, кротким убийцей, другом семьянина, личным учеником, инклюзивом. Есть определенный типаж, к которому все подсознательно или вполне осознанно стремятся. Один на всех, большой универсальный типаж. Очень стало трудно разглядеть в каждом человеке такие же проблемы, как у самого себя. Но собственные проблемы для посторонних глаз были всегда завуалированы. Сказать о них – значит показать свою слабость. Говорят, что признаться самому себе в проблеме – это начало решения. Но только самому себе и никому больше. Отчего даже купить лекарство бывает сложно, особенно если за спиной очередь? Несчастных не любят, их презирают. Говорить о своих проблемах – значит ныть. Выставляя их напоказ, можно заработать. И так зарабатывают. Скольких юродивых видел Рубашов. Безногий мужчина, в военной форме (говорит, ветеран военных действий), практически ползает из вагона в вагон с заученным текстом. Молодая женщина собирает деньги на операцию для сына. Слепая старуха с иконками в переходе. Просьбы о помощи начинаются со слов «Люди добрые, дай вам бог здоровья». Теперь просят на корм для животных или денег на приют. Поэтому ходят со щенками и котятами, замедляя шаг около детей с родителями. Многие подают от жалости. Жалость – скоротечная уязвимость, пожалел и забыл. Многие подают от наглости просящих, как будто платят плохому артисту, чтобы тот поскорее ушел со сцены. Рубашов не подает. Это не принципиальная позиция. Он видел телевизионные передачи и читал статьи, компрометирующие попрошайничество, видел и читал и противоположные. Они вышибали слезу сентиментальным рассказом о жизни старух или стариков, которые что-то продают на одной из станции метрополитена, – ставьте лайк.

Просто не подавал, видел в этом что-то лживое. Подавал на улице, когда к нему подходили. Просят в основном на пиво, но чаще не говорят причины. Может ли сам Рубашов признаться самому себе в проблеме? Проблемы и так видны на его лице всем окружающим, но видны ли ему? А в чем его проблема? В чем проблема целого поколения? В завышенных ожиданиях, в том, что всегда мало, в неведении? Опять же, есть ли проблема как таковая? Или Рубашов драматизирует на пустом месте, переигрывает маленькую роль?

Он говорит, что у него все в порядке. Потому что не верит, что кому-либо могут быть интересны его трудности, включая его самого. Он знает, что достал всех своим настроением, как бы в подтверждение вышесказанного. И знает, что в первую очередь страдает от этого Арлова. Она все чаще ночует у родителей и встречается с подругами. Он интересуется, в нем ли причина. Она отвечает, что не в нем. Но это неправда. Последний раз они ходили вместе в кафе год назад. Она начинает на него злиться. Он сам злится. Стал каким-то вспыльчивым.

– Нас выгонят из квартиры.

– Мы же платим.

– Пока нам родители помогают. А когда перестанут?

– Ты от меня что хочешь?! Я и так ищу работу.

– Ты уже целый год ищешь работу.

– Ну извини, что меня никуда не берут! Такой вот я кретин, – Рубашов как гром.

– Почему ты не хочешь пойти в сотовый салон? Там платят.

– Потому что это мне придется там работать по двенадцать часов в день за копейки, а не… – Рубашов как молния.

– Да хоть дворником. Это же лучше, чем ничего!

– ....а не тебе! А может, ты пойдешь на работу?

– Я еще болею!

– Да, я вижу, как ты тут под капельницами лежишь!

А дальше ливень, ураганный ветер. Потом моросящий дождь. Потом холодный ветер. Потом мирятся, и появляется солнце. Но оно недолго светит, потому что сезон дождей, и ватные тучи вновь закрывают небосвод. Рубашов зол, как бешеная собака. На себя зол. Мог бы и спокойнее, думает, мог бы и работать, сейчас не до выбора.

Поручик устраивается на работу с первого раза, с первого резюме и единственного собеседования. Причем по специальности. Рубашов начинает думать про себя еще хуже. Поручик на последнем курсе, заканчивать изучать ядерную энергетику. Не сведущий в этих делах Рубашов может только отшутиться:

– Попроси у себя на ядерной энергетике, чтобы нам в подъезде свет включили. Темнота пусть и лучший друг молодежи, но не до четвертого же этажа.

– Да я в другом отделе…

– Все равно попроси. А то свечек не хватает, приходится ректальные зажигать.

Поручик говорит, что работа за тридевять земель от дома, и платят меньше среднего в два раза. Зато ему обещали частые командировки по городам одной шестой части суши. На оные поручик как раз и рассчитывает, они должны стать отличным отдыхом. Признается, что его все порядком достало.

– Тебя никто не знает, ты никого. Развеюсь, как флаг, и на родину посмотрю.

– А диплом когда сдаешь?

– В мае. Но это ерунда, почти готов.

Когда поручик назвал тему диплома, она не влетела в одно ухо Рубашова, чтобы вылететь из другого. Своим гуманитарным умом он сбил название темы еще на подлете.

А дальше они пускались в пляс с политикой и искусством. Их грубые голоса никак не могли взять высокие ноты местечковых тем. Страшные и страстные в беседе, как два неандертальца, они разливали по рюмкам эксклюзивную водку, строили причудливые предложения и громко ржали. Арловой иногда становилось скучно от их обсуждения интервью политиков и тогда она уходила; иногда она пыталась участвовать в разговоре и в таком случае задавала наводящие вопросы:

– Вы все про правых и левых... Кто такие правые и левые?

Перебивая друг друга, они принялись с удовольствием объяснять. Как будто одновременно жонглировали в тесной кухне.

– Те и другие, если крайние – плохо. Потому получается, что это фашизм и анархия.

– Да, но анархия слева.

Спустя полчаса приходили к необходимому консенсусу: правые – это те, кто хочет решать за всех, в том числе и за врагов; левые говорят, что решать должен каждый сам за себя. Оба считали себя левыми, но соглашались, что всегда по-левому действовать невозможно: не все на это способны. Неисповедимы пути человека.

– Мне кажется, что все это одно и то же, – говорит Арлова. – Все хотят все только еще больше запутать. Бред. Почему нельзя просто жить?

– Потому что много националистов.

– Да, красные мешают. Но мне кажется, что чувство острого патриотизма, которое мы можем наблюдать в последние годы, является естественной реакцией на перемены. Оно не столько вызвано со стороны, сколько отлично со стороны поддерживается. Пытаемся отстоять свою народную индивидуальность во времени и сегодняшнем дне. Такое часто встречается в странах после революции. Достигает апогея во время войны и потом постепенно рассеивается, как туман.

– Предчувствие гражданской войны.

– Да, как у Дали. Сама картина безразлична, но название потрясающе звучит! Предчувствие гражданской войны. Есть, мне кажется, даже свой ритм в этих трех словах. Напоминает военные барабаны из-за обилия звонких.

И ушли в искусство. Tут Арлова начинала злиться, потому что они только и могли, что сотрясать воздух красивыми словами и рефлексировать. Причем на кухне.

– Вести умные беседы на кухне – отличительная и ярчайшая черта народа, к которому я имею честь себя относить, – говорит поручик.

Оба ничего не достигли, а только болтают. Один в депрессии из-за неопубликованного романа, другой из-за неразделенной любви. Сказала, что им не хватает действия и решительности, и настойчивости. Рубашов мог бы дверь вышибать в издательствах, и поручик добился бы большего в музыке. А они только и могут, что ныть и болтать.

– С нытья и болтовни начинаются все революции.

Арлова часто говорила на эту тему с Рубашовым наедине. Он может быть настойчивее и действовать решительней. Он отвечал, что в нем может быть такое же количество решительности, как и воды, только от него не все зависит. Далеко не все. Пожалуй, даже слишком мало. Решительностью не сдвинешь безразличные горы.

 

Кому: Рубашов

От кого: Литературный агент

Тема: роман

 

Уважаемый Рубашов!

Писать умеете, что уже радует в наше время, но вот продать Ваш роман не представляется возможным. Вам не следовало писать про другую страну

Могу только пожелать вам удачи

P.S.

Почему Вы не пишете о русской жизни? Мне ужасно не хватает хороших триллеров и детективов. Думаю, что это имеет шанс на успех.

 

Кому: Литературный агент

Тема: Совет

 

Здравствуйте!

За полгода мне отказали все, кроме самиздата. Причем все так и говорят: хорошо, но не рентабельно.

Мне 25 лет, и перспектива работать дальше в рознице меня разочаровывает.

По поводу русской жизни... Это большой вопрос, и я не хотел бы вдаваться в пространственно-временные подробности моего мировоззрения и прочих деталей, как и из-за здешних ограниченных почтовых возможностях, так и в целях деликатной экономии вашего. внимания к моей персоне (хочу поблагодарить за это).

Совет от литературного агента начинающему нерентабельному писаке.

Лучшее для меня – это писать дальше, с уклоном в российские реалии? Что, блин, делать (когда виноват рынок)? Еще совсем недавно я ошибочно предполагал, что самое трудное – это писать роман, страдая вместе с каждым из героев, и при этом быть на объективном от него расстоянии. Оказалось, самое трудное – это издание.

Возможно, у вас есть знакомые лит. агенты. Я нашел только троих, включая вас.

 

Кому: Рубашов

Тема: Советов нет

Это и во времена Пушкина было самым трудным.

Попробуйте обратиться к другим агентам. Боюсь, что они даже не ответят. Никто не берет новых авторов, все перегружены.

 

Кому: Литературный агент

Тема: ???????

Чем в таком случае занимается литературный агент, если он не работает с новыми авторами?

 

Кому: Рубашов

Тема: Re???????

Я завтра рано лечу на презентацию в Берлин, так что нет времени на переписку.

 

Маска дала трещину.

 

***

Долго он ждал Николая. Рубашов ничего против «подождать» не имел. В эти минуты он мог спокойно о многом подумать, и никто бы не обвинил его в незанятости. Он буквально щипцами вытягивает достоинства, оправдывая тем самым свое местонахождения. Очень близко от дома, каких-то десять-пятнадцать километров, два поворота. Конечная остановка. Кажется, что это расстояние разделяет два разных мира. В одном леса, в другом пустоши. В одном мире есть люди и дома, в другом не существует прохожих, а от домов – разбросанный строительный мусор. Ржавые балки, прогнившие доски, косые заборы, бочки и покрышки, неизвестно откуда, неизвестно к чему, все лениво прикрыто грязным снегом. После второго поворота появляется вдоль дороги бетонный забор с колючей проволокой, за ним торчат деревья с обрезанными  ветками, виднеется один из корпусов завода. Над всем и небо кажется серее и безнадежнее обычного. Подскакиваешь в скрипучей маршрутке: здесь условно асфальтированные дороги, а водитель не старается объезжать выбоины, ведь от них все равно никуда не деться. Маршрутка разворачивается и резко тормозит. Конечная остановка, дальше только проселочная дорога, ведущая неизвестно куда. За железными воротами какой-то завод, или не завод, – Рубашов не знает, имени инженера или конструктора, – Рубашов не помнит. Во всяком случае, что-то связано с самолетостроением. Весь город в свое время был построен вокруг летно-исследовательского института. И названия городских магазинов связано с авиацией: крылья, полет, альтиметр, пике, бочка. Есть что-то печальное в великом множестве искусственно построенных панельных городов. Они как придаток, они лишены естественной истории, а без своего центра, главного предприятия, остаются без будущего. Сколько и таких упало в бездну? Поколение Рубашова никогда не видело таких городов в рассвете своих сил, развивающимися, сильными. Но застало их поникшими и полумертвыми, забытыми и ненужными, с ворчливыми стариками и призраками былого величия.

На полупустой стоянке перед воротами, справа от остановки, стоит киоск. Рубашов покупает там бутылку воды. Он звонит Николаю, говорит ему, что ждет у проходной. Николай просит подождать еще, он задерживается. Снуют туда-сюда молодые солдаты, машины выезжают с территории предприятия, грузовики по другую, гражданскую сторону ворот, паркуются. Выходят водители, кому-то звонят, выписывают пропуска у тучной женщины на проходной, садятся вновь за руль, заводят грузовики, и ворота по команде открываются. Растет очередь в киоск. Жизнь здесь кипит, жизнь бьет ключом. Но на общем фоне серой ветхости, грязного талого снега и отчужденности вся суета кажется не к месту и напоминает то ли конвульсии, то ли живые и яркие цветы на кладбище. Но Рубашов не желает во всем видеть только безнадегу, меланхолическую импотенцию. Он стремится увидеть ремонт разрушенного бурей муравейника, услышать в нытье собственных ощущений хорал возрождения. В такую погоду это особенно трудно. Не может же быть все настолько плохо, говорит себе Рубашов, как когда-то говорили ему оптимисты. В ответ он цитировал что-то из Шопенгауэра, сейчас не помнит, не увлекается. А разве вы не видите страдания и боль, обездоленных, умирающих и несчастных, не видите дома умалишенных, войны и разрушения? Видим, но обращаем внимание на другую сторону. Рубашова тошнит от безысходности. Но только говорить о том, что на самом деле все прекрасно – еще большее вранье. Есть оттенки, но не противоположные цвета. Рубашов думает, что иногда надежда на лучшее или воображение будущего (его недостаток), или большие ожидания служат защитной реакцией мозга на царящее безразличие и подлинную безысходность. Может, так рождаются религиозные чувства – в виде ответа на страх перед смертью?..

Он уже полчаса ждет Николая. Слишком долго, чтобы уходить, слишком долго и холодно, чтобы ждать еще столько же. Рубашов нашел вакансию на сайте: в студию специальных эффектов требуется художник по росписи бутафорских изделий. У Рубашова  неплохой опыт: он в свое время занимался масштабным моделированием и живописью. Так и написал в сопроводительном письме. Думает, что физический труд выбьет из него всю тревогу и пагубные мысли, успокоит душевный тремор. Маленькую зарплату бьет козырный опыт. Представляет себе студию, какие он мог видеть в передачах о кино. Представляет талантливых сотрудников. Представляет, что там будет тепло. Рубашов замерз, он ждет Николая уже больше сорока минут. Из проходной выходят молодые люди. Они хорошо выглядят, хорошо одеты, Рубашов думает, что они работают в студии. Он думает, что Николай должен выйти из той машины. Или из другой. Автомобили зачастили. Уже трудно найти свободное место.

Николай выходит из маршрутки. На нем камуфляжная куртка и старая ушанка, из-под которой свисает прядь сальных волос. Трехдневная щетина на серой и сухой коже лица. У него грубые большие кисти рук. Все это свидетельствует о крайней увлеченности своим делом, Рубашов уже встречал таких мужчин. Он тащит тяжелую сумку. С одышкой просит Рубашова подождать еще немного, пока он выписывает пропуск. Рубашов должен отдать свой паспорт в специальное окошко пропусков, за которым сидит тучная женщина. Она бы с удовольствием нахамила или покричала бы на Рубашова, но он не дает ей такого повода. Он всегда крайне любезен, так как любезность в таких бюрократических делах здорово экономит время. Затем свой паспорт с пропуском и специальным разрешением от Николая Рубашов должен передать охраннику – женщине без передних зубов. Она перепишет все данные и только тогда нажмет на кнопочку, и Рубашов сможет пройти через турникет. Здешняя система безопасности едва ли отличается от аналогичных в дорогих офисах. Везде паспорта, подписи и пропуска, только у одних все выглядит серьезно и высокобюджетно, а здесь смешно и неуместно. Николай говорит, что это государственный объект.

Сразу за проходными, на территории государственного объекта их встречает потрепанный бюст инженера-конструктора. Здесь, оказывается, собирают авиационные приборы. На территории ни души, хотя по другую сторону забора, кипела жизнь. Они сворачивают налево. В кустах стоит полуразрушенная хибара. Напоминает дачный домик, который запамятовали снести рабочие, возводившие государственный объект. Это студия. В предбаннике темно и воняет скипидаром, но дальше – хуже. Этому домику не хватает женской руки, но, вполне возможно, что она затерялась среди всего хлама. В комнату слева от входа не зайти. Там валяются доски и кастрюли, и манекены, и черт те что. Прямо – комната отдыха и кухня. Рубашову предлагают снять пальто. На кухонном деревянном столе три переполненные пепельницы (несколько бычков еще тлеют), объедки, грязные чашки и тарелки с лужами кетчупа, на стенах висят плакаты голых дам и спортивных автомобилей. Пахнет дешевыми сигаретами, краской, свежим деревом, лаком и недельным потом. Николай приглашает Рубашова пройти дальше, в зал. Там работают два по пояс раздетых парня. Что-то пилят. Не разглядеть среди всего хлама их работы. Разбросаны по полу гвозди и банки, чучела животных, заготовки, инструменты. Очень душно и жарко, запах пота сбивает с ног. Дальше еще две комнаты, в одной, бывшей ванной, делают пластиковые муляжи, Николай как раз показывает такой Рубашову (поднимает с пола):

– Это гриб, подберезовик. Видишь, как настоящий.

Последняя комната завалена чучелами. Тут и волки, и тигры, и медведи, самые разные птицы.

– Вообще я таксидермист.

Они возвращаются на кухню. Николай насыпает в грязную чашку растворимый кофе, предлагает Рубашову и закуривает вонючую сигарету. Он спрашивает, какими красками пользовался Рубашов, модели какой техники собирал. А затем на протяжении получаса и трех сигарет рассказывает Рубашову занятные истории из своей профессиональной деятельности. Так увлеченно рассказывает, что Рубашову начинает казаться, будто бы он ищет вовсе не нового сотрудника, а нового слушателя, новую пару ушей. По большей части Николай собирает чучела на заказ, уже лет двадцать пять, а не так давно решил расширить поле деятельности и стал принимать заказы на изготовление различных бутафорских изделий для кино или сериалов.

– И много заказов? ? спрашивает Рубашов.

– Когда как. Сейчас, например, делаем башню от немецкого танка для одного известного режиссера. А пять лет назад в столице снимали один голливудский фильм, и у меня заказали муляж забора. Я сделал, все покрасил, установили. Съемки были рано утром. Я взял фотоаппарат. Они долго готовились. По сюжету машина должна была проехать сквозь забор. Снести его. Так вот, долго готовились. А когда она газанула, я начал фотографировать. Себе в портфолио. Хорошо сняли, все остались довольны. Потом уж я заметил, что пленки не было в фотоаппарате. Думаю, вот балда! Ну а когда фильм вышел в прокат, оказалось, что они этот момент как раз и вырезали. Но в трейлере он есть.

Затем в кухню зашел один из полураздетых потных сотрудников. Он стал советоваться с Николаем, как лучше выпилить деталь из пластиковой канистры. Николай все объяснил Рубашову:

– Мы сейчас делаем костюм робота для детского утренника. Я все думал из чего лучше, что подходит. А потом смотрю, автомобильное масло в канистрах. Идеально, думаю.

Молодой парень, рабочий, присаживается за стол, закуривает. На одной из куриных косточек он находит пропущенный кусочек белого холодного мяса. Отрывает его и макает в лужу засохшего кетчупа. Недолго смакует и наливает кофе.

Рубашов интересуется обязанностями, зарплатой, графиком.

– Вообще плачу сто рублей в час. У нас нет определенного начала дня. Вот, например, один парень приходит в пять часов вечера, после учебы. А обязанности зависят от заказов. Вот сейчас делаем башню и костюм робота. Пока больше нет.

– Зарплата тоже зависит от заказов?

– Ага. В среднем получается где-то двадцать тысяч, если есть заказы. Я стараюсь не задерживать, но иногда бывает. Я снимаю помещение у директора этого центра. Всего тридцатка ему на руки, плюс за свет. Уже задолжал за пару месяцев.

И Рубашов возвращается домой. Николай дал ему пару дней на раздумье. Любое решение появляется одновременно с проблемой, убежден Рубашов. Достаточно семи вздохов, чтобы свыкнуться с подсознательно принятым решением. Время, затраченное нами на раздумья и прочее, – суета. Нам хочется, чтобы нас уговаривали, подталкивали, а иногда бывает просто лень действовать, и тогда мы надеемся, что некоторые наши проблемы решатся сами собой, клубок неуверенности распутается самостоятельно. Рубашов в студии работать не будет. Студию теперь можно взять в заложники кавычек. Но в выходные он перетекает от личного нежелания к общей нужде и отправляет в два раза больше резюме, чем обычно. Согласно его собственным наблюдениям, из ста отправленных резюме позовут на десять собеседований. Из десяти собеседований позовут на одно повторное. Повторное – это собеседование с тем, кто принимает решение. Из десяти повторных собеседований ему предложат работу в одной компании. Если все сложить или перемножить (он не уверен и, оправдываясь, вспоминает колы по математике), так или иначе, должно получиться приличное количество отправленных резюме для того, чтобы получилось достаточное для выбора количество вакансий. Но предложения временные. Ждать никто не будет. И не так много предложений. Точнее, самих вакансии десятки тысяч по одной столице, но Рубашов не может откликнуться на каждое. Из ста разосланных резюме Рубашов хотел бы работать максимум в пяти компаниях. Дело не только и не столько в деньгах. Он знает, что если будет делать что-либо через силу и нежелание, то ничего путного из этого предприятия не выйдет. Разве что тело будут физически протестовать и разбудит старые болячки, или сотворит новых кумиров ипохондрии, а вслед за этим придет нервозность и остальные плохие вещи. Но простая математика существует только с его стороны, а со стороны работодателей – высшая. В среднем уже через минуту после опубликования вакансии на нее кто-то откликается. В среднем менеджер по подбору персонала (или робот, или случайность, или алгоритм, программа, деревянные счеты, кто бы ни принимал решения), затрачивает на ознакомление с резюме всего несколько секунд. И далеко не все читают сопроводительные письма. И смотрят в основном только на последний опыт работы. И это все только в скобках. Самое страшное за ними. Количество вакансий всегда меньше количества безработных. И перед такой чудовищной статисткой и конкуренцией у любого соискателя невероятно мало шансов чем-то отличиться от других. А когда об этом знают как соискатели, так и работодатели, единственное что остается – это впечатление.

Рубашов читал на одном форуме статью менеджера по подбору персонала. Она (в большинстве случаев этим занимаются женщины), писала, что менеджеры такие же люди, и иногда они отказывают в приеме на работу по причине плохого настроения, а то и хуже – может не понравится имя соискателя. Сайт чуть было не лопнул от разгневанных комментариев безработных. Многие из них угрожали физической расправой или жалобными письмами. Рубашов не стал читать дальше, так как его тошнило от комментариев еще больше, чем от глупых статей. Комментарии – это особенный жанр и отличительная черта поколения начала сетевой эпохи. Так думает Рубашов. Можно выделить несколько типов комментариев, не считая рекламы. Причем типы комментариев не зависят от того, под чем они, собственно, расположены. Это может быть видеоролик, песня, статья, фотография, все что угодно. Первый тип – немногословные. Комментаторы излагают свое мнение в нескольких словах. Например: круто, фигня, ничего, забавно, мило и так далее. Особенно нравятся Рубашову комментарии под стихотворениями классиков: душа поет, реквием души, мощно, как про меня, я не понял, величественно, так себе, не для всех. С какой целью многие кидают эти безжизненные и сморщенные, как старое яблоко, словечки, Рубашову совершенно непонятно. Второй тип встречается реже первого – это развернутые комментарии. В основном, они висят под политическими роликами и статьями. В них, порой условно и косноязычно, содержатся рецепты решения проблем или емко объясняется личный взгляд комментатора. Часто личные взгляды и рецепты склоняются в националистическую и патриотическую стороны. И тогда, уже под ними, появляется третий тип. Скандалисты и ярые противники другой точки зрения. Их комментарии зачастую переходят в личные оскорбления. Все три типа перемешиваются, иногда кто-нибудь обменивается адресами, чтобы обсудить все лично, и растет дерево с листьями и ветками, корни которого в самом объекте дискурса. Лучше всего наблюдать за бонсаем не в социальных сетях, а на сайтах, не требующих при регистрации имени и фамилии. Возможно, что за псевдонимами скрываются маленькие рассерженные дети, которые пытаются самоутвердиться или выплеснуть из себя накопленные негативные эмоции, попросту отстреляться. Но также возможно, что за псевдонимами скрываются маленькие рассерженные взрослые. Смертные и неудовлетворенные тоже хотят самоутвердиться. А может быть, стихи Рильке просто нравятся, они милы и мощны.

 

***

Рубашов растерялся, когда его попросили рассказать о себе. Он попытался уточнить, что конкретно интересует милую девушку из отдела кадров.

– Не относитесь так серьезно к этому вопросу, просто расскажите о себе. В двух словах буквально.

Рубашов назвал свое имя и фамилию.

Он так редко говорил о себе, что со временем стал забывать некоторые подробности собственной биографии. Биография — как иностранный язык: постоянно требуется поддерживать уровень, иначе рискуешь запамятовать. И любимые песни нужно напевать, и стихи про себя читать. Да и собственные мысли – не велосипед: тут уж не сядешь — и вперед, надо бы время от времени крутить педали, иначе разучишься и придется начинать все с азов – с трехколесного, а то и с ползанья. Кстати, о неудачных сравнениях и абсурде. Рубашов неожиданно вспомнил тот странный разговор с одним из клиентов на первой работе.

Рубашов дежурил в книжном отделе. Когда он проходил мимо закрытой витрины с дорогими книгами, к нему обратился мужчина. Среди всех книг на витрине (это очень важно!) особенно выделялся роскошный альбом с фотографиями секвойи и огромная книга про историю автомобилей марки БМВ.

– Извините, у вас книги про голубей есть? – cпросил мужчина.

– Про голубей?

– Да. Птицы такие.

– Нет у нас книг про голубей.

– Но про деревья же есть…

Рубашов оглянулся на витрину.

– Дерево не птица,  – заметил Рубашов.

– Голубь не БМВ, – парировал мужчина.

– До свидания, – закончил Рубашов.

В принципе, они могли долго так продолжать.

Много он знал подобных истории. Но большинство забыл. Let it be or not to be.3

Возвращаясь к последнему за тот год собеседованию.

– Лучше вы расскажите о себе, – говорит Рубашов.

– Ну, если бы я устраивалась на работу, а вы бы интервьюировали, тогда другое дело.

Рубашов читал, что менеджер по подбору персонала иногда проводит до десяти собеседований в день. Поэтому необходимо чем-то выделится на фоне остальных, то есть запомниться, то есть произвести впечатление. Читал в очередной статье – сборнике советов. И тут, кстати, задумался: чем вызвано такое огромное количество сборников советов, самоучителей и путеводителей? Самосовершенствованием, неудовлетворенностью или тем, что все стали неудачниками, неспособными разобраться в самих себе и окружении? Как, впрочем, и сам Рубашов. Вот была бы книга, подумал он: «Путь к себе. Десять шагов для Рубашова, чтобы стать Рубашовым».

– То есть вам не нравятся ролевые игры?

– Я не поняла, – она не обиделась, она действительно не поняла.

– Извините. Я просто стараюсь выделиться на фоне остальных девяти соискателей.

– Каких девяти?

– Я читал, что у людей вашей профессии бывает до десяти... соискателей в день. Вот я и пытаюсь запомниться.

А потом он понял, что сказал. Покраснел, но взгляда не перевел.

– Не беспокойтесь, вы первый и единственный за сегодня.

Рубашов почувствовал себя особенным и понял, что не видать ему этой работы с тех самых пор, как он открыл рот под маской. Впрочем, ему и не хотелось. Необходимо, но без желания. Офис этой компании был расположен неподалеку от оранжевого здания, в котором Рубашов год назад совершал до десяти звонков в день. Зачастили десятки.

– В резюме указано, что вы долго работали в продажах.

– Долго.

– Почему вы ушли с последнего места работы?

– Банкротство.

– И вы полгода ищeте работу?

Этот пробел в резюме – провал в трудоустройстве. Работодатели не любят такого, соискателю приходиться врать.

– Нет, я работал в другом магазине, но без трудовой. Поэтому я опять в поисках. Стабильности.

– Понятно. Я смотрю, что вы носите часы.

– Ношу. Это подарок.

– Вы разбираетесь в часах? Я спрашиваю, так как нам необходимо знать, сколько времени у вас уйдет на обучение.

Она сказала «нам», имея в виду «их», вышестоящих, однако в комнате кроме Рубашова и нее никого не было. Если ты говоришь «нам», подразумевая компанию, то это делает тебя преданней общему делу и снимает некоторую ответственность. Книга приобретает нуарный оттенок.

– Я люблю наручные часы. Раз люблю, то испытываю интерес. А когда испытываю интерес, то быстро узнаю.

– Другими словами, недолго.

– Да, я так и сказал другими словами.

– Хорошо. Вы сможете продать мне свои часы?

– Они не продаются.

– Да нет, я не серьезно. Представьте, что вы работаете в одном из наших магазинов, а я ? покупатель. Ваша задача продать мне часы.

Рубашова непроизвольно сморщил лоб.

– Я смотрю, вы так удивились... Неужели вам никогда не приходилось этого делать на собеседованиях?

– Напротив, мне часто приходилось удивляться на собеседованиях.

Она не успела что-либо сказать, как Рубашов стал оправдываться.

– Я шучу. Я так не смогу продать вам часы. Я могу спросить у вас, который час. Но у вас уже есть часы, женские, подороже моих.

– То есть, если к вам магазин придет покупатель, вы ничего не сделаете?

– Я поздороваюсь и скажу, что если у него появятся вопросы, я с радостью на них отвечу.

– И все? Политика нашей компании заключается в превосходном обслуживании покупателя. И покупатель не может выйти без покупки. На каждый магазин составляется определенный план.

– Я не согласен с вами. План, каким бы он ни был, зависит не только от продавца.

– Если вы не согласны, то я не думаю, что в таком случае мы подходим друг другу.

– Во-первых, это часы. В ваших магазинах стоимость часов начинается от десяти тысяч рублей. Как ни крути, это приличная сумма денег. И часы по такой цене не могут быть импульсивной покупкой. Тем более, многое зависит от покупателей. Как они выглядят, как одеты, как ходят и смотрят. Я сам часто захожу в салоны часов, но никогда там ничего не покупал. И еще имеет значение месторасположения магазина. Даже погода и курс доллара имеют значения.

– И вы так запросто можете определить, кто купит, а кто нет и когда?

– Я не Шерлок Холмс. Магазин ваш находится в огромном торговом центре, так?

– Да.

– По своему опыту я знаю, что огромное количество человек просто так гуляют по этим центрам. У них другая походка, другая одежда. Есть люди, которым, как и мне, просто нравятся часы. Есть люди, которые выбирают подарок, есть люди, которые прицениваются. Единственный способ заставить кого-либо что-то купить наверняка, так это угрожать ему заряженным пистолетом. Но, поскольку это незаконно, я могу лишь склонить покупателя к более дорогим часам (и то здесь есть исключения) или повлиять на него определенным образом, чтобы он в будущем совершил покупку именно в этом магазине.

– И как повлиять?

– Зависит от покупателя. Некоторые любят шутки, некоторые наоборот…

– И это вы тоже определяете по внешнему виду?

– Конечно. Я не смогу сказать только по фотографии, купит ли этот человек часы или нет. Тут все важно, я уже говорил.

– Ну ладно, хорошо. Такой еще вопрос. Предположим, вы вышли на работу. Ваш первый рабочий день. Что вы будете делать?

Смотреть на покупателей и продавцов.

– Прямо весь день?

– Раз это первый день, то я буду работать в паре с кем-то. Стало быть, мне не нужно сразу изучать весь ассортимент. Я буду смотреть, как работает второй продавец и что спрашивают покупатели, и какие они.

– Зачем?

– Если большинство покупателей не случайные, которые просто так смотрят на часы, а интересуются и задают вопросы, то я должен узнать все ответы. Чтобы правильно консультировать. Если все ходят просто так, тогда я смогу заняться изучением ассортимента, не вдаваясь в конкретику и так далее.

– Хорошо, я поняла вас. У вас есть ко мне вопросы?

– Когда я смогу поговорить непосредственно с директором?

Она растерялась.

– Он сейчас в отпуске…

– Сейчас же самый сезон продаж, ? перебивает Рубашов.

– По семейным причинам. Давайте мы так сделаем: я вам позвоню.

– Когда именно?

 

Кому: Рубашов

От кого: Глеткин

Тема: Рассказ

Уважаемый Рубашов!

Простите, что я так долго не отвечал. Из-за работы и переезда я только сейчас смог добраться до вашего рассказа «Мы вам позвоним», отправленного мне, напоминаю, следом за романом. Надеюсь, что вы на меня не сердитесь.

Как я уже говорил, я только сейчас смог спокойно и вдумчиво (чего, определенно, требует ваше творчество) прочитать рассказ. Могу сравнить его только с романом, так как рассказами вы не балуете.

По всей видимости, малая проза получается у вас, на мой взгляд, хуже большой. В середине вашего рассказа ? литература, а по бокам ? писанина. Я считаю, что выбранная вами тема из-за обилия диалогов больше заслуживает формы пьесы. Вы как автор не можете до конца раскрыться. Чего вы боитесь? Образ работодателя также не раскрыт, а третьестепенные персонажи так и вовсе кажутся картонными, как фон. Смысл рассказа, что ни работодатель, ни соискатель одинаково не знают, чего хотят, и без внутреннего монолога главного героя очевиден.

Я уже говорил вам про роман и повторю сейчас и про рассказ: для творчества вы используете только свои впечатления от события или предметы. Но этого, увы, недостаточно. Необходимы еще и знания самого предмета, или сам предмет. А то вы пишете в каком-то платоновском смысле. Не бойтесь, вот мой вам совет, использовать сам предмет, а не только мысль о нем. Берите больше из жизни, не бойтесь раскрыться. Все равно до конца никому не будет известно точно, что было, а что нет. Вы правильно сказали, искусство не терпит лжи, так и не лгите.

P.S.

Завтра я обязательно найду что-то лишнее в своих словах, но сейчас прошу вас не сердиться. И не обижаться на мое долгое молчание.

С нетерпением жду от вас новых произведений.

 

«Сукина сынка этот Глеткин», ? думает Рубашов. Своими замечаниями так широко открывает ему глаза, что глаза на лоб лезут от замечаний. Совсем спать не дает.

Но Рубашова больше интересуют не критические замечания, а отношение к неоконченному произведению, принадлежащему твоему знакомому. Если книга не напечатана или песню не ставят в радиоэфире, все хотят внести свою лепту. И Рубашов иногда попадался на наживку. Приходил поручик, рассказывал про свою песню, давал послушать, и Рубашов с Арловой кружили вокруг музыканта с вопросами и предложениями: я бы сделал так, а я бы этак. Но если книга издана, отношение к ней меняется. А если автор иностранец и, желательно, уже скончался, то критика переходит в восхищение. Если смерть и может что-то изменить, так это отношение к жизни почившего. Рубашов назвал бы этот феномен «синдром Ван Гога». И объясняет. Предположим, начинает Рубашов, среди знакомых есть художник. Он пишет картины, весьма странные, только и говорит о живописи. Но ни одной картины так и не продал. Сначала к нему относятся как к творческому человеку, не более. Затем, когда его творчество начинает конфликтовать с социумом, с определенными социальными устоями, отношение к нему меняется. Предположим, он не зарабатывает денег, вызывающе себя ведет, живет в долг и так далее. Многие покрутят у виска и открестятся от него. Другие будут советовать художнику остепениться, бросить живопись, задуматься о своем будущем. Постараются намекнуть ему или скажут откровенно, что его картины не продаются и никому не нужны, что он воображает свою гениальность. За его спиной  шепчутся: посмотрите на него, ни гроша не заработал, тоже мне художник. Знакомый художник не выдерживает. Ему и так несладко живется в мире, который его не принимает и не понимает, а только осуждает и смеется, его одолевают страсть, сомнения, боль и безумие. Он не может полностью отдаться живописи, но и не может ее бросить. Он не находит себе места, и поэтому, услыхав последний крик свободной воли, кончает жизнь самоубийством – стреляет себе в сердце под яблоней. И вдруг, после его смерти, продается его картина. Затем вторая и третья. Открываются персональные выставки, стоимость его картин подскакивает до небес. Его живопись обсуждают, признают, говорят, что она гениальна и так далее. И те люди, которые при его жизни открещивались от него и поносили последними словами, кардинально меняют свое отношение. Под давлением мирового признания, они теперь говорят, что он страдал и был гением, его не понимали и вообще, ему туго пришлось… По принципу «хорошо там, где нас нет». Но есть исключения. Почти всегда есть исключения. Не каждый самоубийца гений, не каждый художник Ван Гог. О чем говорит проданная картина и персональная выставка? О чем молчат пластиковые лебеди?