Андрей Тавров

Агамемнон

Торс

 

Перчатки ли твои по плечи – невидимки,

чулки ли, что слепят, как мел и исчезают

вослед за головой, и остается в снимке

купальник моно и, светясь, не тает.

 

Кипророжденный сколок – день, который в Рим

внес на гремящем блюде баб степных и звезды

и волны волчьих стай, и груды волчьих грив,

и ты ныряла в них, всплывая – лунный остров.

 

Ты, белая в ночи, спасалась, черепаха,

ты вобрала в себя и локоны, и пальцы,

колени, брови, взгляд и, округлясь от страха,

теперь видна, как сквозь полупрозрачный панцирь,

 

Взгляд напрягается восстановить потери,

он жжет ресницы, их переплавляя в грифель,

ему порой мелькнет, как блеск из края двери

замков и язычков – твой осторожный профиль.

 

Ты вся – один язык, что сух во рту без слова

и стонет, не найдя ни ноты, ни воды,

и прежде, чем взлететь, как самолет без крова,

ты вобрала и трап, и крылья, и винты.

 

Внутри тебя теперь так оказалось много

и рук, и глаз, и слов, и пульса, и ресниц.

Теперь – внутри, в тебя вплывает образ Бога,

и флот ночной бежит, и стая диких птиц.

 

А здесь являешь всем перчатку наизнанку

иль каскадера торс, что пламенем объят,

иль в пять шаров бильярд, размытый, спозаранку,

в пять сколов-луз войдя, о, как они стоят!

 

Ты памятник любви, твой белый мрамор

вобрал в себя весь мир, ты ж создана из веса, -

пусть разберут его и вставят в крылья рамок,

порхая,  королек, капустница, ванесса…

 

Агамемнон

 

Эсхил и пространство, Эсхил и пространство, Эсхил

и пространство; на крыше картавой, наклонной сиянья

следить фиолетовой трои, Эсхил и пространство, и

огненных птиц с красной улыбкой Елены неверной,

Эсхил и пространство и парус, Эсхил и пространство.

 

Эсхил и пространство, Эсхил и пространство,

следить, как, вращаясь, скрипя, неся желтую розу

в глазнице, тяжко поводит Земля, словно вол,

искусанный черным москитом, боками, Эсхил и пространство.

 

Пала Троя, алая Троя, в зеленых травянистых

ранах пал Гектор, сорок пушечных залпов, небес

дребезжали подносы, гармония сфер дребезжала,

Эсхил и пространство.

 

И звезды лиловые лили в глаза кипяток, и глаза выцветали,

кипели, Эсхил и пространство, и байка о

черном коне имела в Европе успех, Эсхил и пространство.

 

Лемнос, Архна, берег Эврипа, Горгоньи озера –

так в рубище всестник-огонь пролетал до дома Атридов,

зеленый огонь, соленый, как плач, тяжелый и звездный,

Эсхил и пространство.

До дома Атридов, где кармой-каменой убит Агамемнон,

космическим камнем и красным болидом спаленным,

в женской помаде губной, Эсхил и пространство.

 

Но дальше летит огонь травянистый, сухой – сквозь

Афины, сквозь парус на море лазурном, сквозь гулкий,

как дерево, плащ под дождем утраченной девы,

и он уже не огонь – Эсхил и пространство.

 

И он уже не огонь, не огонь, не огонь, не огонь,

но чернее на свете всего, стал он черным яйцом, скорлупою

пустой, он по небу летит, в нем рождается

черный птенец.

 

Покидает он хрупкую сферу, черный и гневный,

и сходит на землю; по паутинке волос золотых

он сходит в цветник и клюет георгины победы,

Эсхил и пространство, Эсхил и пространство.

 

Птенец Агамемнона, ангел смерти, зеленый птенец

золотого яйца и щербатых триер в камее застывшего

моря.

 

Он выклюет глаз красно-синий, мой глаз красно-

синий, мембрану летучего смысла, бабочки пылкий

развод, колбу с парящей капелькой крови, мой

глаз красно-синий.

 

Эсхил и пространство, Эсхил и пространство,

Эсхил и пространство, волна, но Эсхил и пространство,

лазурь, Эсхил и пространство, Эсхил и пространство,

Эсхил и пространство.

 

Камень

 

Я поднял камень, а камень поднял меня. Я ощутил его под пальцами – зернистость и холод, а он ощутил меня под моими пальцами. Я взвесил его в ладони, а он взвесил меня моей ладонью. Я подбросил его вверх, а он меня вниз. Я положил его в карман, а он окружил себя моим карманом и мной и положил меня вне. Я подумал о его тяжести, а его тяжесть подумала обо мне. На самом деле нет ни меня, ни камня, но есть одно существо, состоящее из меня и камня. Но не только. Это существо состоит, в зависимости от направления внимания, из меня и лодки, меня и птицы, меня и горизонта. Если идти дальше, я - это метаморфоза, могущая быть лишь собой и другим, но также способная быть существом и единством всех вещей и всех форм мира. Это и есть новая земля.

 

У трех белых дорог

 

На три ветра злых роняет слезу,

у трех белых дорог стоит, сам себе не мил,

у трех воздушных простыл могил,

у трех холодных солнц на весу.

 

Ах, сюда бы камень, горюч, бел,

принести да врыть – да никто не смел,

лишь один дошел и стоит цел,

и стоит, моя радость, он бел, как мел.

 

И стоит он, горюч, сам себе не указ,

сам себе белый камень, сам себе весь сказ,

а у ног его, да у трех дорог

не зола-то кружит – золотой песок.

 

Да у пыльных ног, семимильных ног,

у пропащих ног – золотой песок.

                                    Сентябрь, 97

 

Комментарии к одной книге

 

Книга, похожая на нити, натянутые внутри

                                                     кристалла:

красные – жизни, зеленые – юности, желтые – смерти

                                                                            и т.д.

Нити сходящиеся, пересекающиеся, расходящиеся,

образуя странный, чуткий рисунок,

настороженный рисунок, пустынный, любимый –

 

       пейзаж бытия

       внутри и вне сердца.

 

Нет паука – одни нити: веера и пучки,

такие светятся в любом выкопанном черепе,

если присмотреться, Горацио…

 

Нити юности, жизни, нити с колокольчиками.

 

Летучей мышью я кружу меж них –

наугад, обходя, уклоняясь от звука,

и все же

они звучат на разные голоса, в нежданных регистрах

внутри напряженного, словно пейзаж в телескоп,

кристалла;

 

 

 ангел-отшельник побережья

             вслушивается из скорлупы…

 

С пдф-версией литературного проекта «Вещество можно ознакомиться здесь

К списку номеров журнала «ВЕЩЕСТВО» | К содержанию номера