Петра Калугина

С изнанки. Стихотворения

Бойщик  Бычков

 

Первым, кто разглядел во мне женщину,

был бойщик Бычков.

Я ходила к нему посмотреть на смерть

вблизи, без очков

(я их тогда еще не носила).

 

Смерть была некрасива, а я – красива.

В свои двенадцать казалась десятилетней,

чьей-то, наверно, внучкой – приезжей, летней.

 

Бойщик Бычков убивал гуманно,

отточенными и ловкими.

А потом, в уголке диванном,

угощал меня ирисками и коровками.

 

Эх, ну зачем же я вру, отхожу от правды?..

Не было у него уголка диванного.

У него была койка –

и только.

 

Койка, два стула, стол,

вешалка и под ней кроссовки. –

Внутренний мир подсобки.

 

Бойщик Бычков, бойщик Бычков…

Да ведь не было, не было ничего!

Ни в койке, ни в уголке диванном.

 

Я совсем не была нимфеткой,

вовсе не был он педофилом,

но зачем-то хотел казаться.

Но я начала кусаться.

Я его укусила!

 

Всё произошло так быстро,

что было почти взаимно.

Он хотел объясниться, сказал: «Послушай!»

Но с нелепейшим криком «Мама!!!»

я бросилась прочь, наружу –

прямо

в объятья ливня.

Нет, вот опять я вру, привлекаю к себе внимание!

Никакой не ливень, а мелкий дождик

покропил по моим щекам, приводя в сознание.

 

Я моросила, дождик трусил за мной.

Нет: дождь моросил, а меня трусило.

 

Кровью прибитой пылью парной требухой травой

вымытым из-под шланга ковриком из резины

в пальцы въевшимся табаком

поцелуя первого языком

горстью конфет из местного магазина –

Смерть не пахла.

Это я позже вообразила.

 

С  изнанки

 

Тёплый хтонический ветер,

лакомый запах Москвы.

Помню, как ехал и бредил,

гнил с головы.

 

Видел названия станций,

воющей тьмы провода.

Заповедь «Не прислоняться»

к ней никогда.

 

Надо – к чему-то – стремиться.

Ехал и чуял нутром,

как распускается в лицах

Роза метро, –

 

Словно растет прореха.

С севера на восток

Ехал себе и ехал,

Летел себе, лепесток.

.

Грезил, нахально грезил,

Как бы в глаза дерзя

Жызни. Был груб и весел.

А что, нельзя?!

 

Нет в ней тебя – и ладно!

Может быть, ты – вон та.

Чувствовал: нет, прохладно.

Парок у рта.

 

Видел судьбу с изнанки,

стыки ее и швы,

пшики ее и знаки, –

шипы Москвы.

 

***

Я из города Нэ. Здесь качнёшь ты печально башкой,

Отрицая, что где-то в стране существует такой.

Что дымят его трубы, торжественно, словно трубят.

Я не спорю с тобой. Я всё так же встречаю тебя

 

В наваждениях улиц, в бездонных кошмарах дворов,

Где хрустальное время осыпалось розой ветров,

Где сакральные глянцы глядят, не старея, со стен.

О нигдешний мой Нэ, побратим вездесущего Эн!

 

Я скрываю любовь, как опасный и редкий недуг,

От себя, от тебя, а другие и так не найдут.

Тёмным утром в глухом ноябре открывая глаза –

Я из города Нэ. Я была в нем секунду назад.   

 

За окном всё идет, не спешит, не кончается снег.

И трамвай по мосту дребезжит в запотевшем пенсне.

В отражении сна, в зазеркальной его глубине

Он сейчас повернет…  и тогда мы окажемся в Нэ.

 

***

Первым норильчанам посвящается

 

Кости вечной мерзлоты –

Человечьи да оленьи.

В никуда ведут следы,

Умыкнули поколенье.

 

Извели – да не одно! –

Поглумились, было дело.

Светит солнышко в окно,

От заката до расстрела.

 

С хриплым кашлем из груди

В стынь барака рвется: Боже!..

«Кто проснулся – выходи!

Окочуренные – тоже».

 

Тем – кайло и триста грамм

Хлеба вязкого, сырого.

Ну а этим… ну а вам –

Ни того и ни другого.

 

От мучений и надежд

Вы свободны, человеки!

Вера – звательный падеж,

Рудимент в зверином веке.

 

К списку номеров журнала «БЕЛЫЙ ВОРОН» | К содержанию номера