Тревожный колокольчик. Стихотворения

 

НАРЦИССИЧЕСКОЕ

 

– Какой прелестный цветок! – сказала женщина

и поцеловала красивые пестрые лепестки.

                                             Г.Х Андерсен

 

Было их невеликое множество,

лепестков на расцветшем тацете.

 

Одного я терпела по-божески,

удивляясь, откуда в нём эти

злые комплексы, неподходящие

к нашей жизни, простой и пригожей.

И растила нарциссы не в ящике,

а под собственной ласковой кожей.

 

Одного я любила отчаянно,

всё готова была, до кровинки…

 

Одного я убила нечаянно:

он порвался на две половинки

между той, что была, и что – выбыла

в направлении праздного рая.

Вот нарциссы не гибнут от выбора,

а мужчины легко умирают.

 

Одного я поила отварами

тайных трав придорожного лета.

 

Одного я стишатами старыми

приручала. А после, раздета,

переломана и обокрадена,

примеряла не платья – верёвку,

изумляясь, что ловкая гадина

из меня же и лепит воровку.

 

Но тацеты цвели жёлтым пламенем

и звенели, подобно червонцам,

строя глазки моим моногамиям,

столь недолгим под солнцем. Под солнцем,

что рождается безостановочно,

просто так, ради красок восхода.

 

Мне не жаль. У меня есть Дюймовочка,

и ей в августе было три года.

 

***

Дрожит внутри тревожный колокольчик,

мне ль ни узнать его шальной призыв.

Я не боюсь, но звонок и игольчат

наш полдень в ожидании грозы.

Падёт-падёт на листья гулкий ливень,

взовьёт-взовьёт от первых капель пыль.

Сведёт в аккорд свой рокот торопливый

и загудит. И успокоит пыл

густых-густых непрошеных хамсинов.

Ловить и пить натруженным корням

протяжный штрих дождинок. Пить, разинув

сухие рты. А нам с тобой, а нам

дождя не ждать угарным этим летом.

Мы улетим на север, он без нас

соскучился. Но дождь припустит следом,

догонит где-то западней Черкасс,

подумает-подумает немного

и скажет: нет, не нужен третий вам.

Ложись-ложись нам под ноги, дорога,

Делись-делись, любовь, напополам.

 

***

Тайком на свиданье с нечистью

летала на помеле.

Не вздрагивала при нечете

от чёта навеселе.

Глаза открывала – видела:

построен парад планет.

А присного вдохновителя

как не было, так и нет.

 

Ему до меня ль, летающей?

Ползущих спасает он.

Какие мои лета ещё:

незрелый немой мутон,

наброшен на плечи гения,

привыкшего к холодам

простого грехопадения.

О, воз мой и ныне там.

 

Созревшим янтарным колосом

когда-то прильну к земле.

Жуком, на картон наколотым,

усну в лазаретной мгле.

Придёшь ли? Заплачешь? Всё-таки

по дочери мы родня.

Хотела б я жить высотами.

Но колышек вбит в меня.

 

ЗМЕЯ ПРИХОДИТ

 

Змея приходит на молоко.

Смотрю, лакает кошачий завтрак.

 

Упругой плотью струясь легко,

змея приходит и солнце застит.

Мой терпкий ужас ни сил, ни слов

не оставляет. Утробно вою.

И, небо летнее расколов,

мир исчезает. Нас только двое:

змея и я. Опознав мой крик,

в котором вряд ли слышна отвага,

гад оглянулся. Гад чернолик.

Зрачки и зубы антропофага

устало смотрят в моё лицо.

А тело гнётся в могучий обруч.

Я не играю с тобой в серсо!

Я не звала на порог мой кобру.

 

Из подсознанья глумится Фрейд,

с издёвкой шепчет о сокровенном.

Но я-то знаю, что Фрейда нет.

Есть вечный аспид. Горит Геенна,

смертельный холод её огня

оставит два незаметных шрама.

И уничтожит, убив меня,

мой дом и кошку, детей и маму.

 

ЦАРСКОЕ

 

Я не пишу. А все мои слова

я отдала тебе. Владей, как можешь.

Сверни в записку слышные едва.

Достань бутыль, желанную до дрожи,

(хотя и зарекался: ни-ни-ни,

когда ей имя выбирал по святцам),

с неё корону сковырни, всплакни

и выпей всё. Так легче расставаться.

 

Так легче корни рвать, корёжить ствол.

В бутыль – записку. Эдаким Салтаном

пусти её по воле бурных волн.

Зайди в кафе. Там два смешных ботана

на крохотной эстраде, босиком,

не удостоив публику ни взглядом,

поют белиберду о том, о ком

им рано знать, а петь вообще не надо.

 

Мол, входишь в море тёплым и живым,

а вынесет безгрешным и холодным.

Мол, сколько не кружи по мостовым,

а дождь прольёт водой околоплодной –

и знай поди, чем вынырнешь на свет,

кусочком глины для уроков лепки

божественных, или пучком комет,

иль шавкой в долгой очереди к репке.

 

И демон, обкурившийся травы,

к тебе подсядет, сплюнет: «Одиноко?

Эх, царь, боюсь, итоги таковы,

что око не торгуется за око,

будь хоть цадик, хоть каторжник. Не ты ль

теперь горюешь, пьяный и отпетый,

о слове, запечатанном в бутыль,

не ставшем ни поэмой, ни победой».

 

ЛЕШАЯ

 

Человек отличается только степенью отчаянья

от самого себя.

                                                 И. Бродский

 

 

Подкрался лис и тихо тявкает,

услышав лиса, воет пёс.

Июньской ночью-безрукавкою

(читай: жилеткою для слёз)

плеч не прикроешь. Лес за окнами

надрывно просится в друзья,

с его кустами и животными

и запахом из-под цевья.

 

Я не впускаю. У отчаянья

нет времени поить коней.

Я наливаю жизнь из чайника,

она смородины черней.

Краюха, фляга, спички, денежка,

ключи, – и выхожу. Пока!

А остального не наденешь, как

не по размеру сапожка.

 

Я налегке, и пёс по правую.

Лес канул, ночь ушла стареть,

а я – на свет. За переправою

горит костёр, живёт храбрец,

ружьишко чистит, пуль серебряных

запас пополнил. Ждёт меня.

Он помнит: я гуляю дебрями.

Он верит: я боюсь огня.

Он знает: я – шальная лешая.

 

О, заблужденья смельчаков!

Поют в груди, медали вешая.

Сулят, не выбирая слов,

златые горы. Платят будущим.

 

Стреляй. Мундир не запятнать.

 

Но кто я – чудо или чудище –

ты не успеешь осознать.