Инна Иохвидович

Женский портрет и другие рассказы

Женский  портрет

Рассказ

 

            Голой она не видела себя в зеркале с тех пор, как перестала спать с мужчинами. И, сейчас, после душа, оторопело, не рассматривала себя, а лишь изумлялась: дряблости рук и шеи, сморщенным мешочкам грудей, обвислому животу, будто разрисованному «полосами беременности; бёдра пучились венами, переходящими на икроножных мышцах в незаживающие язвы, и, даже когда-то блестяще-чёрный треугольник лобка выглядел тусклым, скрученные в крутой завиток волоски распрямились.

            Утром, перед службой, она едва успевала и разглядеть себя, довольствуясь зеркальным отражением, когда красила губы или взбивала в лёгком начёсе начинавшие редеть волосы. Конечно всё это, но по отдельности она созерцала ежедневно, смазывая расширенные вены и язвы; поролоновый лифчик вбирал распластанную грудь, делая её высоко-упругой; блузоны или ошейниковые воротники она носила специально, инстинктивно закрывая шею; пояс стягивал живот...

            Но всё это – сразу! Это было чересчур, слишком!

            Потрясённая, она забыла и причину, по которой среди ночи залезла в почти прохладную воду. «Боже! – застонала она, – почему? Неужто кончился этот пресловутый «бабий век»? И месячные вроде регулярно, и климаксом вроде не пахнет, почему ж это так по-старчески жутко, а?»

            Набросив халат, полумокрая, она бросилась на постель. И привычное средство, слёзы, не пришли ей на помощь. Пошарив на прикроватном столике, нашла сигареты и вышла на балкон.

            Ночь по-прежнему, как и полчаса тому назад, была непроницаемой, обволакивающей, чувственно-душной. Из раскрытого у соседей по площадке окна снова донёсся скрип кровати и шёпот со всхлипываниями. Раздражённо затушив сигарету, она зашла к себе, плотно прикрыв балконную дверь.

            А ведь в свой, получасовой давности, перекур, она была заворожена этими же поскрипываньями, постанываньями, перешёптываниями... Она стояла, не шевелясь, боясь шелохнуться, чтобы не спугнуть, не нарушить любовную мелодию соседской толстой Ленки с её мужчиной. Может быть потому и сама вдруг почувствовала давно не испытываемое возбуждение. Напрягаясь, она стала раскачиваться в ритм Ленкиным стонам, прикрыла веки и представила сильного мускулистого мужчину. Он был без лица, он просто был  м у ж ч и н о й. Но он, этот некто, будто бы вошёл в неё, вторгся, раздвигая своей твёрдой плотью её узость, и заполнил собой всю её... Она кусала губы, чтоб не закричать, не охнуть, только слух ловил Ленкины крики... И, лишь заслышав Ленкино изнемогающе-ликующее, дотронулась до себя двумя пальцами, до заветной, там, в своей жаркой лонной глубине – точки, точки оргазма! И, словно испустив дух, схватилась за шею у горла.

            Мокрые трусы она выбросила в мусорное ведро, а сама влезла в ванну, омыться, смыть следы неистовства.

            Уснуть она не пыталась. С каким-то, то ли сожалением, то ли тоской, начала она потихоньку раскручивать «любовную» линию собственной жизни.

            Физически она развивалась быстро и созрела по-женски рано. В десять лет всё было как у настоящей девушки, а в одиннадцать она ею и стала. Тогда-то, удивлённо притрагиваясь к себе, она и стала испытывать что-то «необычайное», волнующе-сладкое. Она детально исследовала себя, а там где не могла себя увидеть, помогало зеркало. Ничего секретного вроде бы и не было, но всё оставалось тайной.

            В некоторых местах тело было отзывчивым на ласку как-то особенно, а вовсе равнодушных  к этому точек тела она не обнаружила. С закрытыми глазами она мечтала о чём-то неконкретном, но волнующем, касаясь при этом самых чутких мест – под коленками и на затылке, сосков и подмышек, паха и лобка... Так она играла сама с собой, интуитивно прячась от взрослых. Как-то, закинув ногу за ногу и сжав мышцы таза, она откинулась назад, словно в параличе, внизу живота что-то двигалось, прыгало, сотрясалось... Когда она случайно набрела на этот способ получения удовольствия, тогда она не знала как это называется, то начала прибегать к нему многократно в течение дня, потому что одноразовое «освобождение» лишь распаляло желание. Поначалу «это» казалось ей связанным только с её телом, позже она начала представлять рядом с собой, со своим телом – мужчину, каждый раз другого, либо персонажей вроде лермонтовского «Сашки», либо экранных красавцев, подставляя себя на место их возлюбленных.

            Женщиной она стала в шестнадцать. Первым её мужчиной был сверстник. Поздним майским вечером на старом кладбище лежали они и целовались на нагретой за день солнцем могильной плите. Это случилось как-то непонятно-поспешно. Она ничего кроме мгновенной боли и почувствовать не успела, как всё уже было кончено... Не ожидавший от себя подобного паренёк смотрел на неё лежавшую. Она же, глядя на него снизу, вдруг рассмеялась – нелепости всего,  а в особенности тому, как руками он вытирал свой маленький розовый член.

            – Чего смеёшься, дура?! – закричал он, – не понимаешь разве, я тебе целку поломал.

            Внезапно ей стало тоскливо, она небрежно махнула рукой. Его же словно прорвало, и он вовсю разорался.

            –Что ты машешь? Я не виноват, что ты как бревно лежишь, что и кончить не можешь. Совсем незаводная.

            –Что? Я холодная? Я – сухая? Идиот! Я умела кончать, когда ты ещё в коротких штанишках маршировал, а мама тебе писюн выставляла, чтоб ты пописал. Больше ко мне не подходи! Ославлю! Ведь кончаешь, ещё не начав. Понял?

            Он был первым, кому она невольно поведала про свой подростковый онанизм. Она уже давно знала, что мальчишки и девчонки занимаются рукоблудием, но о своём сладостном грехе не проговаривалась.

            Было у неё ещё несколько попыток с разными парнями, но те попадались словно на подбор: торопясь елозили в ней своими члениками, моментально истощались и оставляли её разочарованной, колени её были облиты их юношеской спермой. Она вновь обратилась к привычно-безопасному своему действу, даже радовалась, никто реальный не требовался, удовольствие получала сама с собой.

            С первым, может быть и единственным настоящим мужчиной, судьба свела её в переполненном троллейбусе. Сначала она почувствовала его спиной. И, хоть впереди неё было небольшое пространство, она не отодвинулась, ощутив его мужскую мощь. Наоборот, внезапно обессилев, она ещё тесней прижалась, словно уж и ноги почти не держали её. И, будто заручившись её согласием, задвигались его руки по округлости бёдер, обручем заключили талию, поднялись вверх к подмышкам, поползли вниз по тонкому батисту платья, побывали в пупочной впадине, пальцы накрыли выпуклость лобка... Закрыв глаза, она отдавалась лёгкости ласк... Но тут он резко развернул её, лицом к себе, и ей пришлось разлепить влажные веки. И образ его, первоначальный, размытый, меняющийся в световых бликах, таким и остался в ней, навсегда. Он взял её лицо ладонями, и губами даже не прикоснулся, а будто дыханием обвеял, задышал шёпотом:

            – Ты действительно прекрасна, малышка! – и горячий язык его забился в тесноте ушной раковины.

            Он привёл её в свои смежные комнатки, где она с замирающим сердцем приготовилась отдаться ему.

            Обнажённые стояли они под душем, молчаливо и торжественно, будто готовились к некоему священному действу.

            Полуобсохшей лежала она на пахнувшей лавандой простыне, струнно натянутая, ожидающая его проникновения. Но он, хоть и с напряжённым членом, как бы и не торопился; он ласкал её – руками, губами, языком, вызывал вздохи, вырывал стоны, исторгал крики...Казалось, уж и не было места на ней, которого не коснулся бы он, не поцеловал, слегка бы не куснул, биеньем языка под её языком он взрывал фонтанчики слюны и пил её брызжущую, прозрачно-светлую. Оргазмы шли почти непрерывно волнообразно. Они пьянили её, а он слизывал эту вязкую любовную влагу прямо из лона её и возвращал ей губами в поцелуе, и обмазывал ею себя, свою крайнюю плоть, которой касался и сосков и ануса, водил меж двух полушарий груди, но... так и не побывал в ней?!

            – Послушай, но почему  т а к? – она была счастлива, и лишь немного растеряна необычным, как она считала, для мужчины поведением.

            – Хочу, чтобы ты полностью насладилась, понимаешь?

            – Нет, – она была обескуражена.

            – Мне хочется, чтобы ты получала удовольствие каждой клеточкой, каждым, пусть даже укромным участком тела. Тело женщины ведь само по себе – эрогенная зона. Так почему же ты не можешь получать кайф из каждой-каждой частички себя.

            – Но ты, ты же остался... – она чуть замялась, но он весело встряхнул её и она докончила, – неудовлетворённым. Ты, ты... не кончил!

            – Кто ж это тебе, дурашке внушил, что у мужчины каждый раз должна сперма изливаться?             Ты ведь об этом, насколько я понимаю, говоришь? Это для женщины оргазмы обязательны. Если же тебе хорошо, то и мне тоже. Даже, если бы я бал импотентом, я бы тебя всё равно бы удовлетворил. Ведь потенция не в органе, – он взял в руку свой спокойный член, в ладонь вобрал и яички в волосатой мошонке и слегка потряс, – и не в языке, губах, руках или в гормонах, она в чём-то нематериальном, незримом, непонятном нам, может быть в той силе, что влечёт мужчину к женщине, в том, что пробивает искру между ними, кто знает...А всё это только инструменты этой силы.

            И хоть был он всего на десять лет старше, она всегда казалась себе рядом с ним и вправду малышкой, только-только начинавшей что-то узнавать.

            Каждый раз «занятия любовью» не были похожи на предыдущие, подчас она по нескольку часов не могла отойти от них, бешено колотилось сердце, а мелкая дрожь казалось бы навсегда поселялась в теле. Только молчаливое омовение  п е р е д  было по-прежнему торжественным. Правда один-единственный раз была нарушена эта безмолвная ритуальность.

            – Малышка! Я тебе сейчас кое-что покажу, но, пожалуйста, не пользуйся этим, обещаешь?

            – Да, – удивлённо ответила она.

            Он заставил прилечь её к нему на руку, а другой, вернее двумя пальцами углубился в её лоно.

            Она закричала, оскорблённая, она не была готова к оргазму, яростному, невесть откуда взявшемуся, с мощнейшим выбросом того, что он называл её женской сущностью.

            Когда он выбрался из ванной, она уже была одета.

            – Но почему? – он тронул её за плечо. Она всхлипнула.

            – Отчего, отчего ты мне ничего не сказал заранее, – плакала он, – я же не машина, нажал кнопку и получил ожидаемую реакцию.

            – Я не хотел тебя обидеть, честно!

            – Но ты же знал, что это что-то... механическое!

            – Прости! Мне хотелось, чтобы ты как можно больше знала о себе. И обо мне тоже, – добавил он после некоторой заминки.

            И от стыдливости, глупой и ненужной, он помог ей избавиться. Долго не могла она привыкнуть к ласкам ануса. Казались они ей чуть ли не кощунственными, что ли.

            – Ты не любишь органику, дорогая, а значит жизнь, «живую жизнь», – часто говаривал он, – про дождевых червей, гадов ползучих, про насекомых я уж не говорю.А они ведь прекрасны, эти Божьи твари! Такие же, кстати, творения, как и мы с тобою. А я люблю и их, и твою попку, и те отверстия, что у тебя в глубине. Ты только подумай, как разумно, что для пищи придуманы два отверстия – на вход и на выход. Это гениально!

            – Для какой же пищи, – возмущалась она, – на выходе же кал, дерьмо...

            – Всё равно пища, но в иной форме, переварившаяся или с остатками непереваренной. Шут с этим со всем, но поверь, эти твои дырочки так же любимы мною, как глаза твои или губы.

            – Ой, не надо, щекотно, – смеялась она, уклоняясь от «запретных» ласк. – Чего ты хочешь? – изнеможённо вопрошала.

            – Невозможного, наверное, – эти его слова заставили её вздрогнуть. –Тождественности «ты и я», а может взаимного перехода или вечного акта. Точно не знаю, чего. Единственное что знаю, и что меня добивает, это то, что секс пределен, экстаз, хотя бы и длительный, невозможен, отлёт, чтобы освободиться – немыслим. Знаешь, был такой художник – Рафаэль Санти, так вот он умер, занимаясь любовью, и вероятно, в последнее мгновенье почувствовал, что «отлетает».

            – Что ты? Что? – забеспокоилась она.

            – Ничего, малыш, всё нормально. Со мною такого, увы, а может и к счастью, не случится, – устало заверил он её.

            Не прошло месяца после этого разговора, как лежал он в гробу, то ли похожий, то ли не похожий на самого себя. Ей трудно было понять, застившие глаза слёзы размывали его и без того меняющийся облик. Оказалось, что на своём разбитом, видавшем виды, «горбатом» «запорожце», переезжал он через небольшой мост над засыхавшей, скорее смахивавшей на ручеёк, речушкой, и в результате, как было написано в заключении судебно-медицинской экспертизы, острой сердечной недостаточности, потерял управление, и, когда машина падала с моста, то руль врезался в него до самого позвоночника.

            Она сожалела о двух вещах – для себя, что не забеременела от него; для него, что не умер он от сердечного приступа на ней, как Рафаэль.

            Много лет, после него прожила она, и влюблялась, и с разными мужчинами спала, и замуж выходила, и разводилась... всё  было  н е   т о! Не было  е г о, а все остальные, вместе взятые, даже и заменителем, пусть и слабым быть не смогли.

            После тридцати начала быстро стареть – морщинки залегли, кожа стала суховатой, лишь любовники, если их можно было так называть, были всё моложе и моложе.

            Как-то случился ей парнишка, лет на двенадцать младше. Сошлась она с ним в первую же ночь, тогда ещё о СПИДе не слыхивали, и спонтанность любовных порывов особо не гасилась. Он понравился ей страстностью и нервностью, и какой-то хрупкой подвижностью. А фетишизм его одновременно смущал и трогал её. Особенно после того, как однажды застала его рыдающим в её ночную рубашку. Поначалу её забавляли и стереотипы его полового поведения: он умолял её надевать прозрачное чёрное бельё и чёрные чулки, именно так он мог обладать ею.

            Позже это не представлялось ей ни трогательным, ни забавным, только раздражало. Несколько раз пыталась она порвать с ним, но так и не смогла из-за устраиваемых им истерик. Она уставала, сдавалась, и продолжалась эта нелепая связь. Удивительным представлялась ей  и перемена ролей: она была ведущей в их паре, он  ведомым, а феминность его поведения прибавляла мужественности ей. Опустошённая и неврастеничная невольным общением с ним, она хоть и размышляла о навязанности ей этих отношений, но жалела его той жалостью бабьей, из-за которой и бросить-то его решительно не могла.

            И, словно в компенсацию за её терпение и жалость, она понесла. Обрадовалась она, как бы больше не за себя, а за него. Ведь ему в его жизненной нестойкости будет дан ребёнок, как то, что поддержит, оживит, даст силы. О себе она как-то не задумывалась, впрочем, как и о ребёнке.

            Всё что происходило в роддоме было неправдоподобно, будто и не с ней это происходило. Одуревши от слабительных и стимулирующих, не вызывавших никакой родовой деятельности, она покорилась тому, что ей прокололи плодный пузырь, по ногам покатилась липкая жидкость. К столу, на котором покоилась она со своим животом, подвезли капельницу с раствором, струйно перетекавшим в вену. Если бы не это странное онемение чувств, отстранение от происходящего, она, может быть, и ощущала бы полностью схватки, следовавшие почти непрерывно, она же только наблюдала, как на соседнем столе у совсем молоденькой роженицы выдавливали плод. Рассматривала она и будущих акушеров, обступивших её, ведь она была «старой» первородящей.

            Когда пошли потуги и начало перехватывать дыхание, какое-то стыдливое чувство вернуло её к собственной «реальности». И тут произошло, хоть и ожидаемое, но от этого не менее непостижимое.

            Тело так и не почувствовало вначале, как в стремительности  ч т о– т о  покинуло его.

            Акушерка приподняла на руках  э т о, поднесла к ней.

            – Девочка! – услыхала она.

            Она смотрела без волнения или трепета, потом перевела взгляд на словно сросшуюся с ней капельницу.

            – Можно уже отключить?

            – Нет, – ответила акушерка, ребёнка на руках у неё уже не было, – сейчас будет второй период родов.

            – Знаю, – вяло согласилась она, равнодушно вслушиваясь в звонкий шлепок, которым сопровождался выход детского места – плаценты.

            Скорее всего, её «нездешнесть», «неприсутствие» объяснялись началом тяжелейшего гриппа, который захватил её сразу, как только привезли её в палату, другую, не рожениц, а уже родильниц. Это позже пыталась она анализировать своё состояние в роддоме.

            А тогда: тусклый свет в палате, скачущая температура, маска, в которой впору задохнуться, орущие новорожденные, хлюпающая кровь, (плохо сокращается матка), отсутствие в груди молока, а чуть позже его застой, начинающийся мастит...она потеряла отсчёт времени, хотя по часам, с шести утра до двенадцати ночи приносили конверты с детьми, те открывали свои беззубые рты и требовательно кричали.

            Она смотрела на женщин, уже имеющих детей, и на молоденьких первородящих, они прикладывали детей к груди, а те либо сопротивлялись, либо сразу мирно присасывались, но грудь брали все. С ней же творилось непонятное, она не могла кормить свою девочку. Что-то безобразно-коровье чудилось ей в том, что этот ротик, чавкая и сопя, будет тянуть из шершавого коричневого соска живую жидкость. Санитарки и молочные сёстры суетились вокруг неё, хлопоча прикладывали ребёнка то к одной её груди, то к другой. Девочка, если была сыта донорским молоком, то сопротивлялась, а если бывало и искала ротиком, то нашедши, выплёвывала и заливалась плачем, становясь обезьянье-красной. Она пугалась и просила перевязать ей грудь, чтобы перегорало молоко, а девочку вскармливать донорским… Она было уже решила настоять на своём, и шла сказать об этом заведующей отделением, когда в коридоре встретила каталку с детьми, которых везли на кормление. Все они, запелёнутые мирно спали, только её девочка таращила глазки, и вдруг зевнула, широко и сладко, обнажив своё нёбо, такое удивительное, будто ненастоящее, и как-то встревожилась, словно почуяв материнское присутствие. И тут ей припомнились   е г о  слова о нелюбви её к органической жизни, ко всему живому. Она выхватила ребёнка из каталки, прижала к себе, санитарка бросилась к ней.

            – Положите сейчас же!

            – Это моя девочка!

            – Не разрешается!

            – Это моя дочка, понимаете?! Я её никому не отдам, смотрите у нас же одинаковые номера на браслетах.

            Она потрясла клеёнчатым номером  на запястье. И ещё сильнее прижала к себе свёрток с ребёнком, которого она сама родила.

            В палате, поглубже усевшись на койке, спиной прислонившись к стене, вся сжавшись, она поднесла ребёнка к груди. Девочка активно засосала, она стала матерью.

            А ещё позже страх за ребёнка, которого одолевали болячки и напасти, выжег в ней, вмёртвую, женскую сущность. И тот же страх, что сделал её исключительно Матерью, убил в ней жалость, то единственно большое чувство, которым питалась любовь к юнцу, оплодотворившему её.

            Пришлось промаяться с ним ещё несколько лет, пока он не ушёл. Так и прожила она остальные годы с дочкой и без мужчин. Это могло бы показаться странным, но она не отделяла свою дочь от себя. Та была точно продолжением её, видимо пуповинная связь оборвалась во время родов только физически.

            Девочка росла, и она со смешанным чувством удовлетворения и досады наблюдала появлявшуюся женскую оформленность. И когда они вдвоём, почти одного роста, шли по улице, она ловила взгляды, которыми не только ровесники-подростки и юноши, но и мужчины, смотрели на её девочку, то и сама выпрямлялась по-молодому, точно ей самой было адресовано, это, связанное с вожделением, восхищение. И не было в ней и капли ревности, словно и её самой-то не было. Вот только теперь и дошло до неё когдатошнее его рассуждение о тождестве... Оно и вправду не могло свершиться в Любви, ибо было по ту сторону Любви.

            Наверное, потому, что впервые за эти годы девочка уехала так надолго, в санаторий к морю, она, очутившись одна, очнулась?

            Но, неужели, чтоб почувствовать себя снова женщиной, ей пришлось нажать на неприкосновенную, до которой обещалась  е м у  никогда не дотрагиваться – точку?

            В вопросах и воспоминаньях наступило раннее летнее утро, кончилась ночь, а с ней и наваждение.

            Быстро ополоснувшись под душем, она как всегда красила губы перед зеркалом, и, неожиданно подмигнув себе, рассмеялась: «А что, может быть ещё найдётся мужчина, которому захочется умереть как Рафаэлю, в моих объятиях!»

            «Ничего ещё, очень даже и ничего,» – оглядывала она себя в зеркале, подбоченившись, склонив набок голову, отставив ногу...

            Утром, особенно погожим, не всё кажется безвозвратно утерянным.

 


Всё хорошо (Баллада  одинокой  женщины)

Рассказ

 

      Она лежала счастливая. Счастье безмятежно почивало в ней, прохладой окутывало старившееся тело, оно было и человеком, дремавшим рядом столь легко и чутко, что любое её движение пробуждало его. Сцепленные у спинки  кровати ступни его, рука, лежащая на её плече, весь он рвался к ней и во сне. Осторожно она приподнялась  на подушке, чтоб увидеть его иступлённо исцелованное ею лицо.

      В слабом ночном свете оно темнело на подушке, удлинённое, с опущенными веками, спокойное как посмертная маска. Она так пристально всматривалась в него, что не было уж целостности, а наплывали – выпуклые веки, большой рот над выступающим подбородком, запавшие щёки. Всё это ласкал её взгляд, тёмный из темноты.

      Тихонько опустившись, она закрыла глаза. «Всё хорошо», – сложились слова, первые за сегодняшнюю ночь. Но в этом простом сочетании брезжила тревога: «Хорошо! Хорошо? Что хорошо!?» В смятении она вновь приподнялась. Лицо его мгновением ранее бывшее источником радости, покоя, тихой ласки, стало иным. Вернее таким же, покоившимся, с ничуть не изменившимся расслабленным выражением. Другим увидала его она. Неизвестным  и тысячу раз виденным. Это был и тот, первый, над которым когда-то сплелись в объятии её руки, чтобы после, бессильно, как крылья подбитой птицы, распластаться по белой простыне. И другой – с прозрачными в сумраке глазами, хмельной и жестокий, которого она любила,  сжавшись, с завязнувшим у горла рыданием. И ещё, и ещё, память о некоторых была живой, у других же не было лиц, но терпкими были их имена. «Кто ты? Кто?» – застонала она беззвучно, боясь разбудить его. Она не знала, каким будет он, когда приоткроются светлеющие веки. Снисходительным. Властным. Жестоким. Равнодушным. Вожделеющим. Брезгливым. Или будет далеко отсюда, со своими мыслями, со своими делами, с другой женщиной. Она не знала. Он мог быть всяким, потому что был мужчиной! Взгляд её, тёмный из темноты, излучал ужас, тревожно бомбардируя полоски кожи, под которыми лениво ворочались глазные яблоки.

      Мужчины являлись к ней пришельцами из другого, непонятного мира, и то, что было для них мигом и концом, то для неё становилось началом и любовью. В краткости ночи появлялся мир, центром которого был спящий мужчина. Но все они уходили, исчезали в клубах утреннего тумана, растворялись в густой сетке дождя, терялись в хлопьях снега, скрывались за поворотом солнечного полдня. И взрывались миры, и рушилась жизнь.

      Не понимая их, она боялась, а потому в любой, самой близкой близости, вся съёживалась, словно пыталась стать меньше, незаметнее, чтобы уберечься, от чего, она и сама не знала. Эта её скованность одних раздражала, иных даже бесила. А ведь она любила жаркую, потную сторону любви; любила мужчин, их тела, с выпирающими острыми костями таза, с мускулистыми ягодицами и поджарыми ногами, их, отзывающуюся на любое прикосновение женского, плоть. И как ей хотелось гладить впалые животы, и целовать соски в ореоле жёстких волосков, и ласкать, до забвения себя, тело, ведь в теле и была скрыта загадка. Наверное, это удивительное сочетание робости и всепроникающего  любопытства  отталкивало многих. Кто знает?

      Вообще то, что девушки выходили замуж, рожали детей, жили с мужьями, было тоже загадочно. Понятно было, когда они разводились, когда «пришельцы» уходили. Да и женщины эти были не совсем женщины в её понимании, они словно исполняли постоянные роли – хозяйки в доме, официального лица, т.е. жены в гостях и прочие. Наверное, они всё же бывали и женщинами со своими мужчинами, но с ней они избегали говорить об этом. Причиной этого  вероятно были  её настойчивые расспросы и жадно-любопытный взгляд. Особенно она расспрашивала о «начале», как это было у этих женщин с их мужчинами, как начиналось? Но возникала путаница. Женщины, вспоминая, несли какую-то околесицу – бытовые подробности, незначащие детали, свои эмоции и ощущения. И всё это было ложью,  потому, что не было в том правды, миллиончики правдивых фактов виньеткой обрамляли не-истину.

      Изнеможённо прилегла она, закрыла веками свои солёные глаза. И тут же зашевелился, прислоняясь к ней, он. И она дала себе свободу! И тени, и звуки имён погибли в глубине её разгорячённого естества. Отныне она созидала мир сама, своим телом, собственной открытостью. И стала единой с таким же живым, как и она.

      Утром открылись двери, и рассыпались частой дробью его сбегающие по лестнице шаги. Она стояла на лестничной площадке в тапочках и халате на голое тело. Что осталось ей: не потерявшая ещё осязания его щеки рука, тёплое семя его, от которого не придётся ли ей спустя месяц освобождаться с болью и обидой, и что ещё? Ещё одно ночное лицо и имя...

 


Ночной охотник

Рассказ

 

            Она проснулась внезапно, от собственного стона. Муж спал рядом, значит, ничего между ними не происходило. А оргазм был столь мощным, что она даже не могла вопросить себя – о т к у д а?! Отчего он взялся?!

            Чуть позже, расслабленная, она попыталась вспомнить, ч т о  же случилось с нею во сне? Но осталось лишь воспоминание о чёрной пустоте под веками, сон, словно волной смыло.

            Следующий сон к ней так и не пришёл. До рассвета пролежала она, осторожная, укладываясь то на живот, то на спину, переворачиваясь то на левый, то на правый бок, тихонечко, чтобы не разбудить мужа. Ей были известны его повадки, если уж он просыпался, то тут же начинал, долго и нудно, заниматься сексом. Ей было бы не отвертеться, спросонья  ему никак не удавалось кончить, и он только вздыхал и бранился.

            Начинало светать, и супружеский утренний долг требовал от неё исполнения.

            Муж просыпался мгновенно, точно и не спал вовсе. По обыкновению, утреннее соитие не было долговременным и заканчивалось обоюдным удовлетворением.

            Но, сегодня, сейчас, после того, «ночного», неведомо откуда взявшегося, пришедший пик небольшого удовлетворения показался тусклым.

            После акта она привычно не проспринцевалась, беспокоящая мысль о беременности даже не пришла к ней. Муж тронул её плечо, и она удивлённо взглянула на него.

            – Ты, что?

            – А что?

            – Забыла? Тебе же в ванную!

            – Ах, да, – заторопилась она.

            В ванной, когда тугая струя коснулась матки, она припомнила. Нет, не сон, хотя и во сне был  о н, её давний мужчина. И не какое-то мгновение близости, просто себя с ним в общежитском лифте.

            Лифт ездил вверх и вниз, и казалось, что взлётам и падениям не будет конца... До неё доносился гул возмущённых голосов собравшихся на этажных площадках студентов. Но видеть их через стеклянные двери лифта она не могла. Этот худощавый, одного роста с нею, паренёк, заслонял собою всё. Лицо его было вплотную, губы к губам, язык его бьющийся и горячий, блуждал в её рту. И не только лицом, весь он был прижат к ней, даже в те секунды, когда его левая рука на последнем или первом этаже тянулась к кнопке «пуск», он продолжал цепко держать её.

            Она задыхалась от невыносимой длительности поцелуя, чудилось, что ещё немного, и страсть его навеки погубит её.

   Но вот он в очередной раз не успел дотянуться до кнопки, двери отворились, и она ополоумевшая, но ведомая его крепкой рукой, прошла сквозь строй поражённых и будто бы враз онемевших однокурсников.

            Он втолкнул её в комнату, где жил, и где ей уже не раз довелось побывать.

            Каждый раз он затаскивал её к себе силой, и она хоть и сопротивлялась, но как-то безнадёжно-обречённо, словно наперёд зная, что уступит его напору.

            Он восстановился в институте, из которого его несколько лет назад исключили, попал на её курс, и в первый же вечер, после небольшой пирушки, привёл её к себе.

            Он не был первым в её  жизни мужчиной, но того, что ей пришлось почувствовать с ним, она доселе не испытывала.

            Она пряталсь от него, и это не было, как могли подумать, игрой, но он всегда обязательно, находил её. Вероятно, сама себе не признаваясь, ожидала она его нападения, а может даже и жаждала его, как и последующего – объятий, поцелуев, слияния...

            Ночами не было слов, страсть, под конец обоюдная, была безмолвна – только стоны да междометия в крике, только любовные звуки...

            Поначалу, вроде, как и насильно, он заставлял её делать то, что ранее она бы посчитала постыдным. Но, привыкнув, она и сама, подчас, желала этого, доставлявшего ей не только удовольствие, но и радость.

            Днём, встречаясь в институте или общежитии, они не только не разговаривали, но и не приближались друг к другу. Но она знала, что не только она незаметно не упускает его из виду, но и он ощущает её присутствие, она сникала под тяжестью его взгляда. Они никуда вместе и не ходили, в кафе там или в кино, как другие. Да ведь и  в с ё  у них было, не как у остальных!

            Сильная, безоглядная, часто сопряжённая с насилием, его страсть стала изнурять её, а неистовство пугало! И в самой ласково-светлой утренней нежности, когда его искажённое до того, его «ночное» лицо, разглаживалось, и он обцеловывал каждый миллиметр её тела либо младенцем лежал с её соском в глубине своего рта, она чувствовала провальную  тьму бездны.

            Становилось страшно! Она стремилась к покою и уравновешенности. К тому ж бурная страстность его требовала её немедленного ответа, реакции, она была в замешательстве! Она терялась, не зная, что же нужно от неё...

            Спасением от этой страсти могло быть только бегство. И она бросила институт и уехала из Москвы.

            В родном городе нашёлся ей жених, спокойный молодой человек, и они, поженившись, жили, как ей представлялось, счастливо. В самой монотонности их бытия не было радостных всплесков, но не было и  оглушения, и ей было удобно.

            И только сегодня, через несколько лет брака, в постели, пусть и с нелюбящим и нелюбимым, а нормальным мужем, с ней, во сне, приключилось! И предстали подробности сна: в нём была ночь любви с тем парнем – ночным охотником! И, если когда-то, годы назад, наяву он был со своим неистовым чувством, а она лишь  смятенной, ошеломлённой, недоумевающей, то она – «сновидная», сама любила тоже!

            «Сбежала, – думала она, – но от чего или от кого? И где сейчас он и жив ли? Такой рискованный, вечно вляпывающийся в «истории».

            «Нет»,  – чуть не вслух вскрикнула она. И вправду, он не мог умереть, ведь если б не быть ему живым, не произошло бы с ней того, что было во  сне, он не только думал о ней, он настиг её, и теперь сбежать ей было некуда...

 


Трансцендентальная  функция  женщины

Рассказ

 

            – Успокойся, он либо психопат, либо импотент, а скорее всего и то и другое разом, – она гладила дочь по тяжёлым длинным волосам, – он не стоит того, чтобы по нему так убиваться.

            – Но мама, я его люблю, каким бы он ни был, – рыдала девушка.

            – Понимаю, – пробормотала она чуть слышно, смиряясь, хотя ещё секундой раньше всё в ней клокотало из-за мужской немощи дочкиного возлюбленного.

             Девочка делилась с ней всем и всегда. И она знала, что та решила потерять свою девственность, расстаться с ней, потому что полюбила. Вообще её несколько умиляло, забавляло и даже удивляло то, как девочка дотоле дорожила своей невинностью.

            Сама она, в своих молодых «шестидесятых», более пуританских временах, особо и не задумывалась об этом никогда. Да и отношения, тогдашние, у неё к мужчинам были как к каким-то идолам, полубогам! Это были годы, когда только начинались совместные купания нагишом, они и слова-то «нудизм» не слыхали. Собирались большими компаниями на берегах речушек и озёр, подальше от города. Как она тогда всматривалась в мужское тело в крепком мышечном корсете, в украшавшую его волосатость, упругие ягодицы, мускулистые ноги, и конечно... член, из дымки вьющихся волос, и тяжёлые яички в мошонке... Потому и была она в солнцезащитных очках, чтобы никто не заметил её жадно-завистливого взгляда. Один вид члена гипнотизировал, завораживал её, вся она становилась ватно-слабой, точно о н  уже господствовал над ней.

            Отказывать мужчинам она считала преступлением, они имели право, благодаря  е м у, своей мощи, своей активности, мужественности. И каждый половой акт, сам по себе, был для неё  п р а з д н и к о м. Она любила любовь, а фаллос был её Хозяином.

            Она передёрнула плечами. Сейчас, казалось, что вроде как и не с нею это происходило, и не её это было чувство – восхищения мужчиной?! Его органом?! Полно, с нею ли это было?!

            Нынче ей представлялось, что она презирала мужчин всю жизнь. Они были пассивны и слабы, и всецело зависели от неё, женщины.

            Крушение иллюзии мужской силы и экспансии произошло ещё в первом браке. Она вышла замуж покорённая интеллектом, изысканной чувственностью и нервностью мужа. К тому же она была его первой, и единственной на то время, женщиной. Он её боготворил.

            Но в первую брачную ночь, когда она законно принадлежала ему, и он мог с ней делать, что захочет, он... не смог! Она пребывала в ярости. Впервые, она была готова к полному ожиданию, к последней пассивности...

            Она перестала ожидать. Она начала  б р а т ь, так как обычно, до этого, брали её мужчины.

            Она догадывалась, что с мужем это произошло от любви, и от той нежности невозможной, что испытывал он к ней. Но это ничего не меняло.

            Она будто принялась навёрстывать упущенное – переспала не только со всеми друзьями и знакомыми мужа, но и со всеми мужчинами которых знала, которые встречались ей. Поначалу она даже вела счёт своим любовникам, но после «ста», утомившись, бросила. И чем больше она  и х  узнавала, тем более возрастало презрение к ним – они  з а в и с е л и  от неё, от её настроения, желания, голоса, взгляда, ног, рук, губ, языка... Она могла всё, и возбудить  мужское желание, и наоборот, пригасить его.

Как-то она благодушно согласилась с замечанием одного из мужчин.

            – Ты особь удивительная, словно с постоянной течкой.

            – Пожалуй! Но от меня зависит, будешь ли ты этой ночью настоящим мужчиной или нет, – усмехнулась она.

            Муж прощал ей всё, лишь бы она оставалась с ним. Она же не могла простить ему того, что он сделал с нею своей проклятой любовью, и потому не смогла не только разделить её «заразившись», но даже и остаться с ним. Он развратил её своей любовью и ещё требовал снисхождения?!

            Дочь свою она родила сама, точно не зная от кого. Но мужчина, бывший на ту пору её мужем, признал её своей. И после, когда она бросила его, продолжал встречаться с девочкой, и платил, хоть она и не требовала, алименты.

            Нынешний её супруг был младше неё, правда. по сравнению с её юными дружками подчас чудился ей стариком. Ведь чем старше становилась она, тем моложе оказывались объекты её выбора. Ещё только вчера...

            Ещё вчера она пристально разглядывала, словно видела впервые, совсем юношеское тело, которым ей предстояло овладеть. Под её пальцами ещё не загрубевшая кожа, указательным провела она по белой линии живота, надавила в углублении пупочной впадины, под ладонью курчавилась шелковистость лобка, к чуткому члену она прикоснулась слегка, как бы игнорируя  е г о. Неожиданно для себя встала, обошла постель и обеими руками провела по подошвам его ног – от пяток до пальцев – дивясь их немозолистой нежности. «Точь-в-точь у ребёнка!» – поразилась она, ласково сжимая их, как сжимала когда-то умещавшиеся в руках ножонки дочери. И, впервые, за многие годы она не смогла, вернее не захотела   в з я т ь   его.

            И, как ни умолял, ни просил, ни уговаривал её, чуть не плача, этот мальчик, она оставила его нетронутым. Тогда же она приказала себе не задумываться, почему?

            И вот сегодня, жалея свою малышку, единственную свою, кого никогда, даже мысленно, не отделяла от себя, она почувствовала что-то, похожее на сожаление, о ком или о чём? Бог только знает.

            Она смотрела, как плачет дочь, как катятся по её щекам крупные градины слёз, как вдруг увидала глядящие на неё оттуда, из погребённого прошлого, глаза любящего слюнявого мужа, со взором, запелёнутым слезами.

            «И зачем всё это нужно было, – заколыхалось в ней, – зачем это огромное количество мужчин, этот вал?» Что они дали ей, кроме ощущения её собственного могущества?! И на фига оно ей.

            И вместо того, чтобы убедить девушку, что плакать вредно, что слёзы иссушают кожу, и что ничего-то особенного не произошло, и чего уж такого в этом парне есть, найдутся сотни других, незаменимых нет... она заговорила

            – Малыш, с мужчинами такое бывает, с ними такое случается, – уговаривала она свою девочку, – и часто именно от любви! Когда любишь, можешь и не мочь!

            – Мама, это правда? – ей показалось, что у той, прозрачная слеза заискрилась в луче.

            – Да! Сильная влюблённость даже и противоположна сексу! И наоборот, сильное влечение может, а часто так и бывает, не связано ни с какой влюблённостью, – она сделала попытку усмехнуться, – а иногда это бывает и от отвращения.

            И она, не умеющая, вернее разучившаяся плакать, громко всхлипнув, зарыдала, обыкновенно, по-женски.  

 


Лицом  к лицу

Рассказ

 


«Любящий прозревает любимого через оболочку природного мира, через кору, лежащую на всяком лице»


                                   Н. Бердяев


 

            – Включите полный свет, – попросила она, – и давайте перед зеркалом.

            – Почему? – поразился муж.

            – Меня это возбуждает, – соврала она.

            – Да ты – извращенка, дорогая, – хохотнул он, соглашаясь.

            Она стояла на коленях перед диваном уже обнажённая, поджидая мужа. Заворожённая, смотрела она в зеркало, как муж обеими руками схватился за её, выменем свисавшую книзу, грудь. И, как всегда, сзади, овладел ею. И, наконец... она увидала его лицо! Оно было таким же амимичным, как и обычно, только взбухла, делившая лоб напополам, вена, глаза же изредка невидяще глядевшие в зеркало иногда от удовольствия закатывались под веки, и казалось, что это бельма, как у слепого. Она была столь поглощена своими наблюдениями, что не подстроилась под ритм его и не ухватила доли собственного наслаждения, и очнулась, лишь когда он, произведя серию особо мощных толчков, захлебнувшись в крике, кончил, и, отвалившись от неё, закрыл глаза.

            Она всё продолжала пребывать в том же коленно-локтевом положении, когда тёплая струйка его семени поползла по внутренней поверхности бедра, и машинально ладонью она вытерла её. И под закрытыми веками, вроде как под окуляром микроскопа, увидала виляющие хвостики сперматозоидов. Воспоминание это было обязательным после каждого акта с Николаем Петровичем, её мужем...

            Впервые сперматозоиды она увидела под микроскопом, когда, будучи на институтской  практике на станции искусственного осеменения животных, определяла их жизнеспособность. «Так вот какие они» – только и пробормотала она, приникнув одним глазом к окуляру.

            Капелька спермы из пипетки на поверхности лабораторного стекла кишела ими.

            Со временем она, возможно, и позабыла бы об этом, но тогда  на прощальной вечеринке, которую устроила студентам администрация станции, с нею произошло изменившее жизнь событие. Получилось так, что начальник станции Николай Петрович Сосницкий, дородный, лет под сорок  мужчина, оказался сидящим рядом с ней. То и дело он подливал девушке разведённого спирта и уговаривал выпить. И она почему-то пила, хотя и не любила спиртного, да и пить не умела, ей было неудобно отказывать ему. А Николай Петрович после каждой стопки, гладил ей волосы на затылке и приговаривал: «Умница, молодчинка...» Захмелевшая она была даже польщена этим его особенным вниманием. И продолжала пить, и не обращала уже внимания на то, что он поглаживал ей уже не только затылок и шею, но и попку (хотя обыкновенно стыдилась она своих больших ягодиц).

            Она не помнила, как очутилась в его кабинете; опамятовалась только, почти задохнувшись, упираясь носом в пыльную поверхность крытого сукном  стола, на котором, оказывается, лежала вниз животом. Она попробовала подняться, но мешала тяжёлая, охватившая затылок ладонь. И сзади – прерывистое дыханье, и,   ч т о-т о, упиравшееся ей в промежность.

            – Николай Петрович, это вы?

            – Я, я, лежи спокойно.

            – Что вы делаете? Я не хочу!

            – Молчи! – задыхаясь, пробормотал он.

            – Николай Петрович, не надо, вы слышите, не надо!

            – Молчи, – повторил он, – я сейчас...

            – Не надо, – заплакала она от обиды и боли, – не надо, я девушка, у меня же ещё ни-ко-го... – стихла она.

 Всё было кончено, это она почувствовала, но неслышным, не убеждающим шёпотом зачем-то прошептала: «никого не было».

            Она сотрясалась от толчков вместе со столом, слыша за собой его хрипенье. «Точно хряк», – предстала перед ней картинка получения семени у животных, когда в большом зале станции вскарабкивался на условную свинью, вернее на её модель, хряк-производитель, а уж сперму свою изливал в искусственное влагалище. Затем пипеткой на лабораторное стекло капала её она, определяя жизнеспособность.

            Она даже не успела додумать про всё это, как вздрогнула от его воплей и горячих брызг в своей глубине. И как предстало ей видение множества сперматозоидов, на сей раз совершавших свои движения в ней.

            Она беззвучно рыдала, а он удовлетворённо шлёпая по её голым  полушариям, помогал ей слезать. Она подняла с полу трусы, но от сотрясавшего её плача не могла ногами попасть в них.

            – Ну, будет, успокойся, тебе ж уже двадцать один, совершеннолетняя всё ж. Будь молодчиной! – он снова погладил её по онемевшей шее.

            Ничего и никому об этом она не сказала. Да и с кем было ей поделиться, подруг не было, мать же была вечно озабочена и, как будто, навеки запугана. Дома же, придя из части, хмурился офицер-отец, и мать, потупив взор, сметала со стола несуществующие крошки, и готова была, подавая на стол, чуть ли не как солдаты, взять под козырёк.

            Особых перемен в себе, став женщиной она не замечала, разве, что шея уже не ощущавшая на себе ладонной тяжести, так и не смогла окончательно разогнуться.

Не прошло и трёх дней, как в телефонной трубке зазвучал повелительный голос Николая Петровича. И она не смогла ослушаться его, как раньше, когда он что-нибудь приказывал ей, отца.

Шла на встречу с Николаем Петровичем,  опустив голову. И снова не видела лица его, сзади слышалось лишь сопенье и хрипенье, да сотрясающие всё её естество толчки...

Так продолжалось несколько лет. Николай Петрович был неласков и немногословен, но ей удалось узнать, что жена его чем-то серьёзно больна, сын в военном училище, а ему необходима женщина. И этой-то женщиной стала она. Постепенно привыкла она к Николаю Петровичу и даже стала получать удовольствие. Единственным, что осталось от первоначального, было воспоминание о сперматозоидах после каждого выброса. И ещё, загадкой для неё осталось его лицо, выражение его, когда он «занимался любовью». Каким оно было? Мысль об этом правда не была мучительной, скорее преобладало любопытство.

К тому времени, когда у Николая Петровича умерла жена, она уже работала на станции под его руководством. И он женился на ней. Она не удивилась тому, что родители были  не против этого брака, несмотря на разницу в годах. Главное, что отцу Николай Петрович понравился своей основательностью. «Фундаментальный ты мужик, Коля!» – говорил отец, похлопывая зятя по плечу. Отец повторял это всякий раз во время еженедельных субботних застолий. И тогда она, вроде как украдкой любовалась мужем – его крупностью, крепкостью, силой, всем, исходившим от его облика. Пожалуй, она была счастлива в те минуты, когда благодушный, одной рукой он обнимал её, и она мелко похохатывая, дивилась собственной, ото всех и всего, защищённости в его руках. В эти мгновения она не боялась даже отца.

 Стала она домохозяйкой, но мужа по-прежнему, по-начальственному, называла по имени-отчеству и на «вы».

В домашней круговерти – Николай Петрович любил вкусно поесть, да и прибирать в квартире нужно было,  как следует – она не очень-то следила за течением времени. Она просто жила, себя не ощущая и сама о себе ничего не ведая.

Но случилось Николаю Петровичу поехать в Грузию, в командировку, и её он взял с собой.

Она была поражена! В том, как эти люди (грузины) ели, пили, смеялись, была поразительная лёгкость и даже поэзия, а, главное, будто всё и все были пронизаны солнцем, его лучами. Особенным был предпоследний вечер. Николай Петрович напившись чачи, ему не нравились легкие, будоражащие грузинские вина,  захрапел в  номере. Она же осталась на банкете среди красивых мужчин и разодетых, в украшениях, дам. Она пила вино и говорила, и улыбалась, и танцевала, и всё в ней словно галопом, неслось, веселясь и ликуя – до головокружения, до фейерверочных вспышек, до, до исступления... Она кокетничала, капризничала, флиртовала... И всё из-за него, из-за Аполлона. Его, этого мужчину действительно звали Аполлоном, и имя облекало собой его лицо, торс, оно было слито воедино с ним. А сам он был олицетворением этой ночи, этого праздника. И то, что,  произошло между ними, было кульминацией всего, завершением. Они были вдвоём – лицом к лицу. Он восхищался ею, желал её, любил, наконец. Она позабыла всех – отца, Николая Петровича, себя...

            Праздник кончился, настали будни. Они возвратились домой, снова потянулась цепочка похожих один на другой дней и ночей, когда привычно муж овладевал ею, и где у неё было своё удовлетворение.

            Она не выдержала, стала потихоньку пить, и это, оказывается, было замечательно! Она будто выходила из собственной оболочки, и какой-то другой, живший в ней человек, реагировал на всё просто и весело. Будучи слегка подшофе, она попыталась как-то изменить их ночное «общение».

            – Николай Петрович, – попросила она мужа, пристраивавшегося к ней сбоку и подгибавшего ей коленки, – вы поцелуйте меня!

            – Душка моя! – проговорил он, мгновенно напрягшись, – «лицом к лицу, лица не увидать!» – и мощным броском вошёл в неё.

            Она лихорадочно подыгрывала ему движениями, а внутри неумолчно колотилось: «Лицо, лицо, лицо...» Увидеть, узреть его лицо в акте стало её навязчивой потребностью. Она бредила этим, выдумывала различные планы, тут же отбрасывала их, думала, как перехитрить его, и знала, знала заранее, что все её выдумки обречены. Она предполагала, а подчас и была уверена, что муж, вполне возможно в цельности её, как женщину и не воспринимает, а только её ягодицы, бёдра, свисающие, (в этой позе), груди – именно это, наверное, возбуждало и вдохновляло его. Ни за что не увидать ей лица его, безнадёжно и устало вздыхала она. А иногда и удивлялась себе – действительно ли нужно ей это? Не всё ли равно! И что, разве могла бы ей раскрыться от этого какая-либо тайна? Она не знала... Но снова и снова думала о лице его, словно не могла бы дальше жить, не увидев. Она и сама не помнила, как пришла к ней мысль о зеркале, только от восторга перед простотой и реальностью этой своей придумки, она в ладоши захлопала.

            И вот, увидала... Николай Петрович спал, изредка всхрапывая, а она всё стояла раком, и ветер через распахнутое окно холодил её, обнажённую.

К списку номеров журнала «БЕЛЫЙ ВОРОН» | К содержанию номера