Михаил Окунь

Каждый третий. Тетерев. Рассказы

Каждый третий.

 Рассказ

 

Очередной антиалкогольной кампании посвящается

 

Дело было обычное, простое: мы стояли у кустов на стадиончике и выпивали.

            Такие стадиончики  когда-то были понатыканы во всех новых районах. Кочковатое футбольное поле, баскетбольная площадка – в лучшем случае с кольцами без сеток, в худшем – с напрочь выломанными кольцами. Два железных столба по обе стороны волейбольного поля. Ржавые турники и брусья. В общем, физкультура – в массы. Как тут не вспомнить о площадках для игры в мяч древних майя и о том, что после игры в жертву богам приносились и побеждённые, и победители...

Теперь на месте почти всех этих «Авангардов» и «Металлистов» торчат поставленные на попа? параллелепипеды новых домов. Уплотнительная застройка.

Мы – это три инженера научно-технического отдела КБ радиозавода «Россия». Этого завода нынче уже нет, хоть и числился его основной корпус красного кирпича «памятником промышленной архитектуры». Не спасло, однако, – снесли.

А когда-то это здание, стоявшее на берегу Невы, почтительно смотрело  на другой берег, на  пышно вознёсшийся  бело-голубой Смольный собор, рядом с которым проглядывал сквозь густую зелень бывший институт благородных девиц, впоследствии ставший «штабом  революции». Позже штаб естественным образом преобразовался  в горком победившей партии. Высокое партийное  руководство, таким образом, находилось в пределах протяженности взгляда заводского  начальства.

В проходной завода стояла квадратная колонна с нишей, закрытой  металлической пластиной. Надпись на ней гласила, что в нише  хранится капсула с посланием потомкам, заложенная комсомольцами завода  в год пятидесятилетия советской власти, в 1967 году. А вскрыть тайничок надлежит  аккурат в 2017-м, на столетие вдвое посолидневшей юбилярши.  То есть этот срок  был  как бы само собой разумеющимся  – «не вопрос», как  нынче выражаются.  Впрочем, почему бы и нет? – нефти под Россией до сих пор немеряно,  вполне  хватит на дальнейшее благополучное существование новых  разновидностей отечественной  власти.

Однако, наша «Россия», не дотянув до юбилея с десяток  лет, уступила  место прогрессивным изменениям на набережной. А куда делась капсула с посланием и что такого важного сообщалось в нем потомкам, неведомо.

Кроме записочки, адресованной комсомольцам двадцать первого века, – а таковых  народилось уже немало, ибо левая идея стала, похоже, хронической болезнью для родины,  – много чего было интересного на территории завода «Россия». Например, купальня Екатерины Великой на  большом пруду. Одноэтажный каменный павильончик с башенкой, кирпичик к кирпичику, лезвие ножа не просунешь. Дно пруда было, по слухам, выстлано морёным дубом, а в само?м водоёме можно было найти образцы продукции завода со дня его основания, с 1929 года. Действительно, какие-то остовы и железные балки торчали из воды перстами грозящими.

Невдалеке на набережной находилась знаменитая дача  канцлера Безбородко, дом с двадцатью девятью львами в ограде. Императрица прибывала водным путем, по Неве. С причала через грот по подземному ходу она направлялась на дачу своего царедворца, где располагалась со свитой. А позже спускалась в парк, на пруд. В те времена только-только открыли полюстровские источники с целебной водой, и петербургская знать ринулась на них, полагая, что вскорости под столицей возникнет новый Баден, покруче немецкого.

Надежды, увы, не оправдались. Но вода «Полюстрово» с ржавым осадком исправно разливалась и продавалась  уже и в советское время,  по 22 коп. за бутылку – 10 коп. сама вода и 12 коп. бутылка. А дачная местность с годами превратилась в питерскую фабричную окраину. В частности, в территорию нашего завода  «Россия».

О чем мы толковали, портвейн пия? Уж точно не о политике. Было начало восьмидесятых.  «Дорогой Леонид Ильич»  в Днепродзержинске по бумажке обратился к собственному бронзовому бюсту, установленному на родине четырежды героя. Горбачев  был  введен в члены политбюро и о перестройке пока вряд ли помышлял.  Ельцин руководил свердловским обкомом. Путин, закончив переподготовку в высшей школе КГБ в Москве и получив очередное воинское звание, вернулся в Ленинград и ходил где-то среди нас по Охте. Старательный ученик купчинской школы № 305 Дима Медведев каждый вечер пыхтел над уроками.

Нам, собственно, всегда было безразлично, при каком начальнике наша страна будет нас не любить. А то, что она не полюбит нас никогда, сомнений не вызывало…

Моих собутыльников звали Олег и Анатолий. Олег был из тех чрезмерно худых молодых людей, которые своей худобы стесняются и скрывают ее под избытком одежды. Несмотря на поздний апрель и нехолодную погоду, на нем было толстое пальто коричневого, «немаркого» цвета, с поясом и широкими  ватными плечами, с мутоновым воротником. На голове – шапка-пирожок того же сорта меха, столь распространенного в родной стране среди трудящихся. На шее – пухлый мохеровый «шотландский» шарф, один из стойких дефицитов того времени.

Лицо у Олега  было землистое,  испитое. (В скобках стоит заметить, что сегодняшний читатель принимает этот старый эпитет за характеристику лица пропойцы. Это, конечно, не так. «Испитое» – значит худое, изможденное. Да и не был Олег алкашом. Как, впрочем, и все мы. То, что мы тогда собой представляли, теперь определяется изящным термином «ситуационный пьяница»).

Анатолий появился у нас в отделе  недавно. Высокого роста, сутулый, в очках с тяжелыми сильными линзами. Типичный технический интеллигент. Женат, есть дочь. Больше добавить о нем, пожалуй, нечего.

А говорили мы тогда, думаю,  о том, как хитрый ведущий инженер Боря Каплун во время обеденных шахматных баталий столь незаметно подвел стрелку шахматных часов в самый разгар цейтнота, что когда у соперника уже упал флажок,  на его циферблате по-прежнему красовались  изначальные пять минут.

Или о том, как во время недавнего ленинского субботника среди щелей неровной каменной кладки, укреплявшей невский берег, мы нашли около десятка бутылок шампанского –  закупоренных, но без этикеток. Ясно, откуда, – с нашим предприятием соседствовал завод игристых вин, и натуральный обмен через общий забор – винная продукция на ходовые радиодетали – шел куда как интенсивно. 

Но чтобы сразу столько! Мы сошлись на том, что кто-то из виноделов упёр эти бутылки,  вторгшись  в производственную цепочку до операции наклеивания черно-золотых этикеток с виноградными гроздьями и привычной, но, строго говоря, самонадеянной надписью «Советское шампанское». Вынес их через проходную и по какой-то причине временно припрятал  у воды.

Зелье пришлось весьма кстати – субботник как раз выпал на день моего рождения, что время от времени случалось. Дело в том, что мне посчастливилось родиться в нескольких днях от Ильича, с которого эти «черные субботы» и пошли. Получалось,  что именно тот субботник  состоялся как бы в мою честь. Что, однако, отнюдь не радовало.

Ну, и так далее… Ребята мы были достаточно простые, без затей. Разве что со своими маленькими причудами. Я, например, однажды взяв в нашей научной библиотеке том  «Книги отражений» Иннокентия Анненского из серии «Литературные памятники» (как он туда угодил – дефицитный не менее шарфа Олега?), зажал его,  и, накупив на ту же сумму книг по радиотехнике,  возместил ими ущерб.  Библиотеке это было безразлично,  а я  остался весьма  доволен. (Впрочем, через много лет книга эта, меченая лиловыми библиотечными штампами,  подвела меня на Пулковской таможне).

Итак, мы выпили всё заготовленное и разбежались. Олег прихватил с собой  бутылки 0,7 из-под портвейна  – чтобы сдать их по 17 коп. Правда, для этого сначала нужно было достать из них  пробки, которые мы проталкивали внутрь ключами от квартиры – ну, не штопор же с собой таскать. Но ловко извлекать их мы насобачились с помощью веревочной петельки. Могу проконсультировать, навык остался…

 (Я сижу в поезде Мюнхен – Зальцбург, смотрю на снежные вершины Баварских Альп, похожие на перистые облака, и вспоминаю  о технологии спасения  винных бутылок!.. Выскажусь  тривиально, но память наша  сохраняет весьма странные вещи. Вот, например,  в деталях помню необычный стульчак в туалете  коммуналки моего детства – массивный, из древесины какой-то невиданной породы, серо-зеленого цвета, некрашеный, до блеска отполированный мягкими частями поколений  жильцов).

Выпивали мы в пятницу, а в понедельник следующей недели  Анатолий уехал в командировку в Минск  с тремя нашими сотрудниками. А еще через несколько дней его тело доставили в Ленинград в гробу.

Один из наших, бывших с ним в поездке, рассказал следующее.  От принимающего предприятия их поселили в новом доме, где две однокомнатных квартиры были отданы под командированных. Одна на первом этаже, вторая на последнем, двенадцатом. В первую же ночь они вчетвером сели играть в преферанс в квартире первого этажа. Выпили, естественно, но немного. Часа в два ночи Анатолий сказал, что идет спать, и поднялся в квартиру на верхнем этаже, куда его поселили. Остальные трое остались и дело продолжали. Еще через час  к ним в квартиру позвонил милиционер и попросил  быть свидетелями – их окно единственное в доме светилось. Они вышли на улицу и увидели изуродованное тело Анатолия, лежащее на асфальте…

Короткое  дознание  показало, что Анатолий решил покурить перед сном. Сел на перила балкона, лицом к двери в комнату. Его, вероятно,  качнуло, центр тяжести тела сместился. Он летел  головой вниз.  Тапочки остались на балконе. От страшного удара голова заскочила внутрь грудной клетки. Труп пришлось приводить в подобающий вид перед похоронами.

Я на них не пошел.  Олег тоже. Взяли маленькую, скромно помянули товарища на том же месте, где еще недавно наперебой сыпали шуточками под портвейн, и разошлись.

Я представлял себе: вот  летит он головой вниз. Он понимает, что через пару секунд всё кончится. Будет страшный удар, а самого его уже не будет.  «Когда смерть приходит – нас уже нет» – как сказал Эпикур. Но сам момент перехода,  взрыв боли? Что происходит в  сознании  в этот последний момент?

Через несколько лет мне представился случай спросить об этом  у другого человека, совершившего подобный полёт. А тут в голову влезла  следующая мысль. Всего несколько дней назад стояли мы и выпивали втроем, оживленно разговаривали. И если бы в тот самый момент  нам сообщили – откуда-то свыше, совсем свыше: через неделю один из вас будет лежать в морге с картонной биркой на большом пальце ноги! Приготовьтесь, ребята! Может быть, еще успеете сделать нечто важное или хотя бы подумать об этом. Как я повел бы себя? Думаю, тянул бы дальнейшие дни в страшной тоске, в свою смерть, тем не менее, не веря. Все мы в глубине души не верим в собственную смерть… А может, впал бы в безудержное и бездумное алкогольное веселье. На работу бы точно не ходил.

Это проклятие – «каждый третий» – стало преследовать меня и дальше. Вот помер местный алкаш Серёга,  которому еще несколько дней назад  ставил бутылку какого-то непонятного дерьма с гордым именем «Бурбон». Шмякнули головой об стену в собственном подъезде. Только до приемного покоя больницы и сумел дотянуть.

 Вот ушел из жизни молодой поэт из города Е., приезжавший незадолго до этого в гости. Этот – по своей воле. Приладил петлю в дверном проёме.

Так цепочка и тянется, время идет, снаряды ложатся всё ближе…

Вернемся, однако, к «полёту».

Таня Бычкова по всем приметам должна была вырасти девочкой хорошей, а выросла плохой. Детство ее было вполне нормальным, но когда отец внезапно ушел из семьи, всё пошло наперекосяк. Мать начала пить. Старший брат тоже, при этом спился он как-то слишком уж стремительно. Такое с некоторыми  бывает.

Таня была красивой: складная фигурка, невысокий рост, правильной формы яблочки грудей, круглое личико, пухлый обиженный рот, в поздней жизни чуть надорванный в уголке.

Дальше всё пошло по стандарту: клей «Момент», оставшийся с нею на все последующие годы, первые алкогольные  дозы, первые сексуальные опыты…  В четырнадцать лет она уже трудилась минетчицей на Финляндском вокзале.

Со старшей подругой они работали вдвоем, подсаживаясь в машины клиентов. Такса –  четвертак (помните такую надёжную фиолетовую бумажку?).  За вечер на каждую из тружениц выходило до пятисот рэ, деньги по тем временам гигантские. Был конец семидесятых годов, и моя инженерная зарплата составляла, для сравнения, 130 руб.  в месяц. «Всё, что хочешь, у меня тогда было!» – вспоминала Таня  уже в безденежные девяностые.

Подружка своё дело любила и делала его не спеша и со вкусом. Таня – не любила и старалась отделаться побыстрее. А потому со своими скоростями пользовалась у клиентов куда как большим спросом. (Плюс юность и ангельская внешность). О, эти запретные радости для Игорьков из «золотой молодёжи», мандариновых Гурамчиков, солидных Владимирпетровичей!  В стране секса и проституции нету! Агонизирующая «стабильность»! Торричеллиева пустота прилавков!

Дальше жизнь попёрла, как нечистоты из забитой канализации. У Тани появились новые, отсидевшие срок подружки с замашками тюремной любви, и не менее криминальные дружки. Были и  кражи у подвыпивших клиентов, и дубинки в милиции (пара непроходящих темноватых вмятин навсегда испортили ее идеальной формы задик), и  тяжкие запои, и «химия» посильнее школьного «Момента»…

Однажды Таня вышла на балкон девятого этажа с одним тощим, очень нервным человеком. В собравшейся в притоне мутной компании его как-то сторонились. Одна девица шепнула Тане, что на зоне он был опущенным. Это самое Таня ему и заявила в ответ на его притязания.

Глаза  «петуха» улетели под лоб, и он,  слова не  сказав, резко присел, ухватил ее за щиколотки и рывком перекинул через балконные перила…

– Что ты почувствовала, когда летела вниз? – как-то раз, выбрав удобный момент, задал я ей давно лелеемый вопрос.

– Ни хера не почувствовала, – ответила она. – Сразу отрубилась.

Сработала какая-то защитная реакция сознания. Оно отключилось, пока  человек еще не долетел до земли. Можно сказать, милость Господня.

Невероятный случай – Таня выжила. Даже позвоночник остался цел. Переломы руки и ноги, обрыв внутренних органов, сотрясение мозга. Тот июньский день стал ее вторым днем рождения. Позже даже родила мальчика Сашу. Но года через три-четыре умерла от передозировки.

 

…Прошло много лет. Я стою перед бизнес-центром «Бенуа»  – единственным зданием, оставшимся от завода «Россия».  Когда-то в течение месяца я, старший инженер, был определен  на эту стройку подручным бригады сварщиков, состоявшей из двух работяг. Держал прутки при сварке, бегал за пивом. Тот, что был постарше и телосложением помельче, бригадир, жить без него не мог. Младший по секрету рассказал мне, как однажды, провалившись на лесах одной стройки, бригадир пробил доски четырех уровней и оказался на земле. Все кинулись вниз, но тела там не оказалось. Оно,  отдуваясь после головокружительного полета,  уже стояло в очереди у ближайшего пивного ларька…

Фасад восьмиэтажного здания переделан – персонажи по эскизам Бенуа к балетным постановкам Дягилева, нанесенные на зачернённые стекла, светятся во тьме. Длиннобородый тип в чалме, стрелец в красном кафтане, барышня… Я вглядываюсь через сквозную проходную в глубь территории – увижу ли башенку царицыной купальни? Нет, не видно. Снесена? А может, попробовать пройти, посмотреть? Бесполезно, не пустят. Не имею  отношения ни к бизнесу, ни к его центру…

 

Утром я вышел на улицу и направился в ближайший разлив. У  соседнего дома торчала высокая фигура спившегося Андрея. Обычно в это время он трётся  в прямоугольных зонах дворов, между пятиэтажек, в поисках собутыльников. Но сегодня  дальше лавочки собственного подъезда не двинулся.

Когда-то Андрей, взбрыкнув по неизвестной причине, бросил институт и пошел в армию. Только-только началась война в Афганистане, попал туда. Уцелел, вернулся. По возвращении никакими льготами для афганцев воспользоваться не сумел. Думаю, потому, что его жизненным кредо был и остаётся столь характерный для русского человека девиз: «Гори всё синим огнем!» (может, и Афган без единой царапины прошел по той же причине?) Для меня он всегда был  молодым человеком, а тут вдруг узнал, что ему уже стукнуло пятьдесят. Изменился мало. Только круглая физиономия приобрела постоянный свекольный колер. От чего  еще ярче  засветились  детские голубые глаза.

Я поздоровался с ним и спросил:

– Андрюша, как мама? (Он жил вдвоем с матерью).

Он боднул головой воздух:

– А-а-а…

И тут же, оживившись, предложил:

– Хочешь?..

На лавке стояла бутылка дешевой водки под названием «Федерация» (надеюсь,  федерация российская), рядом лежало битое зеленое яблочко в тёмных синяках, стояли пластиковые стаканчики. Тут же  помещался и партнер Андрея по этой бутылке,  человек со средней невыразительной внешностью. Андрей назвал его имя и добавил: «Служил там… Ну, сам понимаешь…» Тот вздохнул и, как человек, утомившийся от славы, скромно сказал:

– Да. Подполковник ГРУ.

Это «подполковник» мне особенно понравилось. Именно уточнённое «под…»

Сколько ж на Руси таких засекреченных алкашей?  – в славном прошлом причастных к  государственным тайнам, воевавших в Мозамбике, разруливавших проблемы  Гондураса, Кореи, Вьетнама?! Отвечу: примерно столько же, сколько простых алкашей.

Я пригубил стаканчик, и, усилием преодолев рвотный спазм, включился в трёп. Два полустакана спустя отставной разведчик понес  всякую ахинею, уснащая  речь незнакомыми словами. Вероятно, на суахили. Андрей, по обыкновению, сосредоточенно молчал в ожидании «прихода».

К нам подошел больной человек. Лицо его расползалось углами в разные стороны. Он издавал мычащие звуки. От усилий произнести некое заветное слово на губах его лопались пузыри.

– Ненормальный? – шепнул я Андрею.

– Раз хочет выпить, значит, нормальный, – ответил он и налил инвалиду на полпальца «Федерации». Тот выпил (скорее, эту и без того гомеопатическую дозу почти всю распустил  по подбородку), помычал и повлёкся дальше.

Я посмотрел ему вслед. В узкой кривой спине прибавилось уверенности. Он сделал настоящее  дело – выпил с мужиками, потрепался.

Тут около нас появился новый персонаж – миловидная девушка в джинсах приостановилась прежде, чем зайти в парадную.

Она, очевидно, «шла с ночи», с Андреем, как с соседом по подъезду, была знакома.  Оглядев нас, она строго сказала, что живет на первом этаже, устала, хочет спать, и просит под ее окном не галдеть. Выпить с нами она после двухсекундного раздумья отказалась.

 Минут через пять  после того, как девушка скрылась в подъезде, ее окно в первом этаже распахнулось, и оттуда облаком выдвинулся голос известного эстрадного певца с фамилией, напоминающей название кожной болезни. Сначала он хрипло надсаживался в шансоне: «Без бухла жизнь тухла…», а закончил неожиданно: «А из вас, три мудака, завтра кто-то будет жмурик…»

И тут я новыми глазами оглядел мусорные контейнеры, стоунхенджи частных гаражей из выщербленных бетонных плит, обломанные ветки чахлых кустов… «Смерть – это тот кустарник, в котором стоим мы все…»,  как сказал один современный классик.

Внезапно похолодало. Темно-лиловая туча пивным брюхом навалилась на наши печальные кварталы. Идти в разлив уже не имело смысла, но не из-за назревающего дождя. Во-первых, эти добрые люди уже худо-бедно опохмелили меня. А во-вторых, стоило всерьёз задуматься над словами песенки. Не через этот ли хриплый голос заговорил с нами… ну, сами понимаете, кто…

Я попрощался с Андреем и подполковником ГРУ и пошел домой. Придя, сел за письменный стол и упёрся взглядом в календарь.

Значит, завтра один из нас того…  Вечером  мне предстояло ночным поездом  добираться  до Москвы, а там назавтра из Внуково вылетать в Штутгарт.  

 

ТЕТЕРЕВ


Рассказ


 


Его фамилия была Тютерев. Мы, как тогда выражались, «отдыхали» в одном отряде пионерлагеря «Дружба» под Всеволожском. Высокий толстый  мальчик в круглых очках, обритый наголо. Синие сатиновые шаровары, вельветовая тюбетейка, бобочка, непременный сачок в руках. Типовая внешность.

С Тютеревым никто не дружил.  За что? – а за всё. За очки, за бобочку, за обритую голову, за то, что «жиркомбинат». За то, наконец, что никогда не отвечал на обиды и насмешки. Не свой был, в общем...

И я старался держаться от него подальше – чтобы не заразиться его изгойством. Хотя и не относился к его обидчикам. А втайне  завидовал росту Тютерева. Э-э, был бы я таким, – разве позволил бы кому-нибудь,  даже Герке Подтеребину с его гоп-компанией, над собой насмехаться?!

 Впрочем, с Тютеревым дружила одна девочка, с которой тоже никто не дружил. Это была очень некрасивая девочка. Худая, сутулая. Глаза ее самопроизвольно съезжали к переносице. Прикус был неправильным, отчего верхние зубы торчали. Потому и дикция  была сбивчивой, и, что самое ужасное, когда она говорила, вокруг разлетались брызги слюны.  Такое не прощается!

Как же я был удивлен, когда однажды увидел их вместе в укромном уголке лагерной территории, – тихо, но оживленно беседующих друг с другом. Заметив меня, они примолкли и насторожились  – я стал свидетелем их тайны.

Верховодила в нашем третьем отряде, как я уже сказал, компания Геры Подтеребина – вот с кем хотели  дружить буквально все.

Гера отличался зачёсанным вверх чубчиком – подобием стиляжьего кока, лиговским прищуром, постоянным мелким поплёвыванием. В подручных у него были Генка Иванов и братья Маркеловы (Маркелы).  Все они жили в районе Лиговского проспекта, знаменитой хулиганской Лиговки, и были близко знакомы с тамошней шпаной. Собственно, составляли ее младшую часть, подрастающее поколение.

Как-то раз Подтеребин сказал, что если кто-нибудь в лагере выступит против них, – даже ребята из первого отряда, даже пионервожатые, – из Ленинграда  приедут «их пацаны» и поставят всех на уши. Я ему поверил.

Они были ребятами, которых в девяностых годах стали называть «отвязанными». Однажды на танцах в клубе Генка Иванов начал  отплясывать шейк (или  то, что мы тогда называли  «шейком»). Репродуктор надрывался: «О, гив ми шейк! О, гив ми хэппи хэппи шейк! О, ай кант сит стил...»

Все остановились. Дёргался Генка лихо, внося в танец и некий церковный элемент – сцепив пальцы обеих рук в замок, он время от времени осенял себя крестом. Через полминуты всеобщее оцепенение прошло, и директриса лагеря Елена Игнатьевна страшным голосом закричала:

– Прекратить немедленно!!!

Потом было разбирательство, откуда же взялся этот самый «хэппи шейк». Оказалось, что Генка подбил на должностное преступление нетвердого радиста лагеря, осуществлявшего из радиорубки музыкальное обеспечение мероприятия. Подсунул ему самодельную пластинку «на костях», то есть на рентгеновском снимке чьей-то грудной клетки. Никак они не предполагали, что пожилая директриса явится на танцы с инспекцией.

Карательных мер, однако,  не последовало. Где найдешь нового радиста в разгар лета? А с Генки всё как с гуся вода.

Лишних в свою гопу подтеребинцы не принимали, но я дружил со щуплым картавым мальчиком по кличке Черныш (по фамилии Чернышёв), примыкающим к их компании. Он жил с ними в одних дворах, был своим.

Тютерев, само собой, на танцы не ходил.  Посещал он кружок «Умелые руки», что также  не добавляло ему авторитета в наших глазах, – считалось, что туда ходят одни «чайники».

Не более «Умелых рук» был популярен и хоровой кружок – но лишь до тех пор, пока в нем не начали разучивать песню итальянских партизан «Бандьера росса». Петь эту боевую песню вдруг захотелось почти всем.

(Много позже я узнал, что это была любимая песня Леонида Ильича Брежнева, вскоре пришедшего к власти. Не зря же ее с энтузиазмом исполнял на кремлёвских концертах популярный певец Муслим Магомаев. А генсек, говорят, пускал слезу.    Впрочем, и всё политбюро любило всплакнуть, особенно в последние годы своего существования. Вот заводит другой популярный певец Иосиф Кобзон: «Пуля парня не брала – сплющивалась пуля!..» Уж и плачут. И некому стариков пожалеть и утешить...)

В хор Тютерев не рвался. Впрочем, я тоже. Ну, действительно, не всем же петь мужественное: «Аванти, пополо! А ла рикосса...»


Еще Тютерев не любил футбол. А любить его ох как важно было! Целые дни  проводили мы на футбольном поле, стараясь отвертеться от всяких отрядных «мероприятий».


Вот стоит оно перед глазами: пыльное, без клочка травы, превращавшееся в грязевое болотце при малейшем дождике. Черно-розовые сосны вокруг.  Несколько лавок для зрителей, ворота с драной сеткой. Потертый, плохо надутый мяч из кожзама. Но главное – у меня с этого года есть настоящие вратарские перчатки с приклеенной на подушечках пупырчатой резиной!  До этого были только изношенные кожаные, отцовские.


В тот 1962-й год проходил чемпионат мира по футболу в какой-то далекой южноамериканской стране Чили. От него к нам долетали только глухие отголоски, которые мы жадно ловили. Вот сборная СССР, ведя 4:1 в матче с неизвестной нам Колумбией, где тоже, оказывается, играют в футбол, пропустила три мяча и сыграла в итоге вничью 4:4. И кто пропустил эти голы?  – Яшин, сам великий Лев Яшин!  Невероятно!..


Вскоре сборной  пионерлагеря «Дружба», состоящей, естественно, только из первоотрядников, предстояло встретиться в товарищеском матче с приезжающей в гости командой городской футбольной школы «Смена».


Наши были, мягко говоря, слабоваты. И на игру с гостями команду укрепили парой  вожатых помоложе. А также, как по секрету сообщил мне Черныш, специально на матч из Ленинграда вызывают настоящего вратаря Веретенникова, играющего в чемпионате города за «первых  мужиков»  завода «Северный пресс». Завод сотрудничал с НИИ, от которого был наш лагерь. То есть, хотя бы формально, Веретенников  был к нам причастен.


(Надо заметить, что в те годы ежегодно разыгрывалось первенство города среди спортклубов предприятий. От каждого клуба – по нескольку команд взрослых и юношей. Отсюда и пошло – «первые мужики», «вторые юноши»… Результаты всех матчей печатались в листке «Спортивная неделя Ленинграда», достать который в киоске «Союзпечати» было посложнее «Крокодила».)


«Вер-р-ретено! – картаво восторгался Черныш, – Вер-р-ретено! Ни одной банки не пропустит!»


Известный вратарь оказался худым сутуловатым юношей со смешным «ёжиком» на голове. Был он ненамного старше наших первоотрядников, лет восемнадцати – девятнадцати. Но, судя по повадке, весьма уверенным в себе.


Я хорошо помню тот матч и его счет. Вопреки прогнозу Черныша, Веретено пропустил девять «банок», и сборная лагеря проиграла 0:9.


С таким счётом на чемпионате мира не проигрывали даже отпетые аутсайдеры. Нестерпимый, несмываемый позор!


В конце матча Веретено, решив  сделать хорошую мину при плохой игре, изобразил тяжелую травму после прыжка в ноги нападающего противников. Его под руки увели с поля. И позже, весь день не выходя из роли, он ходил по лагерю скрючившись и держась за поясницу, а вечером уехал в город.


«Ничего там не было!» – перешёптывались мы между собой, по-детски считая именно Веретенникова виновным в сверхкрупном поражении. Хотя, понятно, в том была  не только и не столько его вина. Но мы же читали «Вратаря республики» Льва Кассиля  и свято верили в полную непробиваемость настоящего голкипера. Однако вот и Яшин...


Когда мы, раздосадованные, расходились после матча, навстречу нам попался безмятежный и довольный Тютерев со своим сачком и какими-то жучками в баночке, прикрытой лоскутком марли. И в этот самый момент стал он нам совсем уж ненавистным, и это чувство сплотило нас.


Он прошел мимо, а меня словно что-то толкнуло. Я повернулся  и побежал за ним. А пробегая мимо, громко, зло, но в то же время восторженно и с сознанием собственной правоты, прокричал ему в лицо:


– Тетерев задрипанный!!!


Последнее слово лишь недавно вошло в мой словарный запас и очень мне нравилось. А «тетерев» показалось верхом находчивости. (И, надо сказать, прижилось. С этого момента Тютерева только так и стали называть.) 


Подтеребин и компания, дразнившие Тютерева как бы уже нехотя, оживились и одобрительно заржали.


Тютерев только взглянул на меня – искоса, не укоризненно и не осуждающе – как-то по-особенному, будто немного удивленно.  Мол, и этот туда же…


 

Заканчивается  наш очередной лагерный день  вечерней линейкой, а она –«речёвкой». Старший пионервожатый провозглашает:


– Над нами небо ночи, ребятам спать пора!


А мы отвечаем хором:


– Спокойной ночи, родина, до светлого утра!


Какой безымянный пиит изобрел сей шедевр?..


Я, как и Тютерев, как и подтеребинцы, отбыл «пионерское лето» от звонка до звонка. Как втайне завидовали мы тем, кто оставался только на две смены, а еще лучше – на одну! И уезжали с родителями куда-нибудь подальше, на Чёрное море...


По три смены проводили в лагере уж самые «пропащие». Значит, было у нас нечто общее – и у меня, и у Черныша, и у компании Герки, и у Тютерева с его некрасивой подружкой.


Но вот закончилась, наконец,  третья смена. Мы разъезжаемся по домам. Могучая сборная СССР не дошла даже до полуфинала,  проиграв в четвертьфинале сборной хозяев чемпионата. «Спокойной ночи, родина!..»


Больше Тютерев в пионерский лагерь не приезжал.


 


Хотелось  бы мне повстречаться с ним сейчас? А зачем? –  и так всё ясно...


Кем он стал? –  скорее всего, как и я, «итээром», если закончил вуз. Ну, может быть, рабочим, служащим каким-нибудь. Энтомологом, наконец, если вспомнить его всегдашний сачок. В общем, тем же, кем и все мы, – «простым советским человеком». Напомнил бы я о той  обиде, извинился бы? – нет,  конечно. Столько еще было в жизни  обид посерьёзнее, – так стоит ли вспоминать  о тех, детских? (Хотя я-то всегда  иначе  на обиды реагировал – пытался ответить тем же. А надо было, вероятно,  как Тютерев...)


А вот Черныша я встретил, когда в начале восьмидесятых годов пошел трудиться в НИИ, где когда-то работала техником мама и от которого, как я уже говорил,  была наша ведомственная «Дружба».


Он  трубил слесарем в опытном производстве, пойдя по стопам родителя. От него я узнал, что и Гера Подтеребин, и Генка Иванов, и оба Маркела хорошо не кончили. «Как Ленин и большевики, – прокартавил Черныш, – всё по тюр-рь-мам да по тюр-рь-мам…»

 ...Но до сих пор вижу взгляд  обритого наголо толстого мальчика в круглых очках  –  после того, как  далёким  июньским днем, захлёбываясь от дурацкого восторга,  я прокричал ему: «Тетерев!..»

К списку номеров журнала «БЕЛЫЙ ВОРОН» | К содержанию номера