Выкрест. Рассказ

Родился в 1960 г. По образованию и профессии – врач-педиатр, окончил II Московский медицинский институт. Пишет прозу. Публиковался в журналах «Лампа и дымоход», «Эдита Гельзен» (альманах), «Homo legens», «Новый берег», «Кольцо А», «Великороссъ», «Поляны», «СловоWord», «Зарубежные задворки», «Наше поколение», альманахе «Время и место», «Literrarus», «Сибирские огни», «Информпространство». Рассказы «Любовные похождения писателя Глохова на даче» и «Боги старухи Фонкац» входили в шорт-лист Волошинского Конкурса. Живет в Москве.

Малкин задремал у телевизора, но телефонный звонок услышал, разве мог не услышать. Он, Малкин, словно точный прибор какой, был настроен на этот звонок каждую среду ровно в десять вечера. Не вставая с дивана, он приподнялся, взял трубку, привычно послушал короткие гудки и снова прилёг на подушку. Сын позвонил, – значит с ним всё в порядке, ничего плохого не произошло, а вот произошло ли что-нибудь хорошее, – Малкину знать не полагалось. Теперь ему самому предстояло в пятницу в десять вечера сделать такой же звонок и положить трубку, чтобы Артём знал, что отец жив. Насколько отец здоров, не полагалось знать уже сыну.

Пошёл десятый год как старик не видел Артёма. Не знал, женился ли он, есть ли дети, а у него, Аркадия Малкина, соответственно, внуки. Не знал ничего. Старик был чужд сомнений и никогда не жалел о содеянном, – прожитая жизнь именно так сложила его характер. «Там, где ты ничего не можешь, там ты не должен ничего хотеть», – часто повторял он вычитанную где-то латинскую поговорку и усмирял желания на корню. Как только неправильное желание мелькало в голове, сразу и усмирял. Он на самом деле ничего не мог, потому что для попыток изменить существующее положение, надо было ломать себя, а этого он не умел. Возникал замкнутый круг. Кто-то назовёт нашего героя жестоким, кто-то – упёртым, как сейчас говорят, кто-то просто старым дураком, – всё окажется неверно. У Малкина имелись принципы, а чтобы пренебречь ими в новых реалиях, он был недостаточно умён. Или недостаточно еврей.

Жена Малкина, женщина чистейших русских кровей, обстоятельная и спокойная, умерла в семьдесят пятом. Родни с её стороны почти не осталось, лишь седьмая вода на киселе. Малкин только слышал от кого-то, что дальняя родня имеется. А вот его московские родственники были многочисленны. Когда Советский Союз опочил, и любые религиозные проявления перестали быть запретными, родственники зажили по строгим еврейским канонам, соблюдая шаббат и посещая синагогу. Малкин же оказался изгоем, потому что был тайком крещён в двенадцать лет по требованию отца, старого большевика, никогда не репрессированного. Перед смертью отец, вспоминая товарищей по партии, всех сплошь расстрелянных или похороненных навечно в лагерях, видно, углядел несуразицу какую в прожитой жизни своей и решил, что пусть единственный сын будет выкрестом, а вдруг это как-то поможет ему в будущем. Может, и помогло, но родня считала чужим.

Поэтому жила семья Малкина своим маленьким мирком, а со смертью жены и мирок умер. Рухнул каждодневный уклад, рассыпались незначительные ритуалы и привычки, которые, в сущности, и составляют жизнь. Малкин вообще был неразговорчив, а когда умерла жена, вовсе замолчал, потому что слова – всего лишь звуки пустые, полагал он. Вот и не хотелось добавлять словесную пустоту в осиротевший дом. Через некоторое время скорбь растворилась в повседневности, зато стала возникать тревожащая, но не горькая печаль. Она иногда укалывала старой песней из радиоточки, запахом духов, метнувшимся от прошедшей рядом женщины, старой фотографией, найденной в книге, давно потерянной брошкой, по которой жена долго горевала, а брошка-то всего-навсего завалилась за диван. Потом прошла и печаль.

Сын окончил МГУ с отличием, защитился, пошёл работать в химический НИИ, в котором Малкин много лет был освобождённым секретарем парткома (1). Но грянула перестройка, и привычная жизнь перекосилась до неузнаваемости. Малкин особой карьеры на партийной работе не сделал, причиной тому были национальность и характер. Высшим его достижением стал перевод в Москву на спокойную и непыльную должность. Перевели в столицу за усердие в партработе на целине, там Малкина многие знали и уважали, хотя он был очень строг с подчинёнными и верил в идеалы, над которыми многие уже тогда хихикали. Малкин не хихикал, мало того, полагал, что для достижения этих идеалов необходимо всегда ощущать себя как на войне. Его преданность партии не колебалась, несмотря на колебания самой партии. Может, кто и не поверит, но такие люди были. Поэтому, когда партию решили упразднить, а кто-то объявил её даже и преступной, Малкин ничего не понял. Октябрьскую революцию и новую историю он изучал по советским учебникам, парочка Швондер и Шариков пылилась до поры в спецхране, вот и не знал, что в те далёкие времена великой страной стало верховодить быдло. Поэтому, когда порядки в стране кто-то поменял, а у руля встало трижды быдло, начисто поменяв все приоритеты, Малкин терялся в догадках, как всё могло измениться за столь короткий срок. И нашёл мудрое решение. Раз и навсегда уяснил для себя, что империя жива, такие империи умирают мучительно и не один десяток лет, а это – всего лишь нетяжёлая болезнь, ну вроде сотрясения общенародного мозга. Или плановое отступление на заранее подготовленные позиции. Наступление же впереди, и от величия возрождённой страны содрогнётся мир. Почти теорию создал Малкин и затаился, ожидая, когда Империя воспрянет.

Артём же как с цепи сорвался. Тихий, вдумчивый мальчик из хорошей семьи проявил грандиозные организаторские таланты. Под крышей приватизированного лично директором химического НИИ он организовал коммерческий банк «Химпром», купил квартиру в центре и пригнанный из Германии не новый «Мерседес». Малкин сказал тогда сыну, что кандидат химических наук не может в пять минут стать банкиром, потому что для этого надо быть, по меньшей мере, экономистом средней руки. Артём неопределённо улыбался, отделывался общими фразами о равных возможностях, новых временах и рыночных отношениях.

Тогда всё оставалось ещё в рамках приличий. Первый урожай ягодок, зародившихся из увядших цветочков нового мышления, был собран, когда Артём объявил отцу о том, что не желает быть членом преступной партии коммунистов. Дело кончилось скандалом. Артём через пару дней приехал к Малкину и долго просил прощения, сваливая свой срыв на усталость и трудную работу. Но решения не изменил, и между отцом и сыном возник худой мир, вскоре отравленный вторым урожаем ягодок. Артём был умеренно откровенен с отцом, всего, конечно, не рассказывая. Но долгое партийное прошлое старика научило его делать выводы даже из глухого молчания. Малкин заподозрил, что Артём в своём банке пригревает не вполне стерильные деньги и рано или поздно попадёт в неприятные разборки. Так и случилось. Артем оказался между двумя бандитскими группировками, которые, понятно, хотели отнять деньги друг у друга, а вместе – у Артёма. В те времена в России такие вещи были практически ненаказуемы, поскольку бандиты ни от кого не прятались и считали, что им, как юродивым при государе, можно всё. Артём обратился куда следует, но из куда следует ничего не последовало кроме намёка на то, что всё стоит денег. В итоге Артём собрал уцелевшие средства и стал хлопотать о предоставлении ему израильского гражданства.

Подразумевалось, что Артём переедет на землю обетованную вместе с отцом. Но когда он объявил ему о своих намерениях, снова случился скандал, куда более серьезный. Старик взбеленился так, что Артём не раз пожалел обо всём, начиная с банка и кончая «Мерседесом» и квартирой в центре. Он пытался возражать, говорил банальности о тяге к исторической Родине, о мировом еврейском братстве, о традициях. А Малкин впервые в жизни визгливо орал на сына, приводя в виде контраргументов такие же банальности, что Родина там, где родился, где человеком стал, кандидатом наук, кстати, о безродном космополитизме орал, припомнив, видимо, пламенные речи сталинских наркомов. Но сын и на этот раз решения не поменял. До отъезда они не виделись и по телефону не говорили. Артём заехал к отцу только по дороге в аэропорт. Прощались у дверей. Малкин сына в квартиру не пустил.

– Я уезжаю, папа, – лицо Артёма было бесстрастно. Нетяжёлый кейс вдруг выпал из руки, раскрылся, и по ступенькам вниз полетела всякая мелочевка, которую обычно берут с собой в самолёт. Артём не обратил на это внимания, глядя поверх лысой головы отца.

– Скатертью дорога.

– Я очень люблю тебя.

Малкин промолчал. Он хотел только одного, чтобы сын скорее уехал. Он знал, что уговаривать его бессмысленно, как бессмысленно ломать самого себя. И жалеть.

– Что ты будешь делать здесь, папа?

– Что надо. Я тебе всё объяснил. Выходит, ты ещё и глуп.

– Наверное. Но ведь то, что здесь, – не жизнь.

– Кому как. Прощай.

Малкин закрыл дверь. С тех пор они не виделись.

Первые звонки по средам в десять вечера начались почти сразу после отъезда Артёма. Малкин не сразу понял кто это, потом смекнул, и точно так же стал звонить по пятницам. Он знал своего сына, знал, что его мальчик первым никогда не заговорит. Гонору много, как и у него, старого-престарого Малкина. Звонки стали привычными. Он без них не мог.

Старик утихомирил кричащий телевизор, что-то захотелось вздремнуть, но вдруг закололо в груди. Он повернулся на правый бок. «Надо к врачу сходить», – засыпая, подумал он. Утром тоже болело, и он твёрдо решил идти в поликлинику, где отродясь не бывал по причине хорошего здоровья даже в преклонные лета. Честно отсидел трёхчасовую очередь, в которой наслушался вещей ужасных, получил направление к кардиологу, отсидел ещё три часа, и его, наконец, принял белобрысый молодой доктор. Выслушал Малкина, и, – о чудо! – прямо в кабинете сделал кардиограмму. Долго теребил пористый, нос, отчего тот стал совсем красным, и объявил Малкину, что дела его хреновые. Он именно так и сказал – «хреновые». Еще сказал, что надо обследоваться, для чего следует записаться в очередь, это займет месяца четыре.

– Но можно ускорить, можно ускорить, – несколько раз повторил он, постукивая пальцами по столу и глядя вниз.

– Это как? – подозрительно спросил Малкин.

– А то ты не знаешь, дед, – устало ответил доктор.

Малкин внезапно всё понял.

– А ты мне не тычь, молокосос! – закричал он, забыв про всеобщую робость перед людьми в белых халатах. – Я столько для страны сделал, сколько тебе и не снилось!

Доктор устало улыбнулся, и его улыбка совершенно взбесила Малкина.

– Не дам я тебе денег, сволочь, – срывающимся голосом крикнул старик. – Нет у меня, пенсию десять тыщ получаю, а получал бы больше – всё равно не дал бы.

– А вы не орите, – повысил голос доктор, поднимаясь из-за стола. – Что вы со страной сделали, всем известно, коммуняки проклятые. А я тебе ничего не предлагал. Сначала обратно к терапевту, там народу сегодня немного, – доктор изогнулся в шутовском поклоне, – потом в очередь на госпитализацию.

Придвинув лицо близко к Малкину, прошипел:

– Очередь длинная, дедушка, не дотянешь, сдохнешь. Как жив-то до сих пор с таким сердцем.

Малкин, не помня себя, слетел вниз по лестнице, оделся и выскочил из поликлиники. К дому пошёл быстро, почти побежал, потом шаг замедлил и стал думать. Отпирая квартиру, он уже знал, что будет делать. Решился. Была пятница.

Ровно в десять он набрал номер сына и, спеша, чтобы тот привычно не положил трубку, заговорил. Утром он почти не помнил, что говорил Артёму, потому что снова болело сердце и трудно дышалось. А вечером раздался звонок в дверь и Артём, постаревший, да, постаревший – может, это от загара? – появился в квартире. Они не обнялись. Артём вышагивал по комнате, много говорил, Малкин пытался его остановить, вставить слово, но Артём говорил и говорил о клиниках в Европе, о неверном диагнозе, о билетах на самолёт, о деньгах. Потом замолчал на минуту, взял отца за руку и поцеловал пальцы.

– Как может быть такое, папа? – по-детски вдруг всхлипнув, спросил он, не Малкина спросил, – самого себя. – Как может?

– Может, сынок, – ответил Малкин. – Не жалей ни о чем. Просто наши жизни разошлись, тому много причин, не стоит сейчас об этом. Помолчи хоть минуту и выслушай меня.

– Но, папа…

– Помолчи. Я не знаю, сколько проживу, и мне уже не страшно. Я хочу умереть в одиночестве. Хочу исчезнуть, чтобы никто не знал где я, и прожить, сколько мне положено между жизнью, которая прошла, и смертью, которая не наступила. Прошу тебя, сними мне дом где-нибудь в глуши, где мало людей и много воздуха. Это будет моё Чистилище. Я хочу оказаться там ещё живым, не как все люди. Найди такое место и уезжай. Я так хочу.

– Но ты не увидишь внука…

– И не надо. Он из другой жизни. И ты тоже. Мы чужие. Все чужие.

Артём поднял глаза на отца.

– Я сделаю, как ты хочешь.

Вечером он уехал в аэропорт. Когда прощались, Малкин был спокоен. Артём тоже.

Весь следующий день Малкин собирался, хотя собирать было особо нечего. Он никому не звонил, ни с кем не прощался, никаких распоряжений не делал, завещания не писал, решил, что однокомнатную его квартиру всё равно получит сын, – больше некому. Ему позвонили через три дня рано утром и сказали, что машина будет ждать у подъезда. Малкин ни о чём не спрашивал. Он верил сыну.

Приехал молчаливый водитель на хорошей машине. Малкин снова ни о чем не спрашивал. Поехали по Ленинградке, не доезжая Валдая свернули в сторону, миновали имение графа Суворова, и долго ехали по узкой пустой дороге, незаметно перешедшей в обычный разбитый просёлок. Потом плутали по еле заметным дорожкам в лесу и вдруг выехали к большому лесному озеру, на берегу которого стоял красивый бревенчатый и очень ухоженный дом, его, Малкина, дом. Водитель выгрузил из машины вещи и уехал, а Малкин остался один среди неуловимых звуков, из которых слагается тишина леса и озера. Резкий вскрик птицы далеко над водой, неявный ветер, обертывающий собой листву, плеск мелкой рыбёшки у берега, собственное дыхание и глухой, замедленный стук сердца.

Потом на землю сползали сумерки, влекущие за собой короткое время до наступления ночи; время, которое иногда вмещает всё, – дневную жизнь-секунду, труды, мечты и разочарования, время, которое оправдывает многое, но ничего не прощает. Быть может, это и было Чистилище, в которое вопреки Промыслу Божьему возжелал попасть старый несчастный еврей, так наивно смешивающий понятия разных религий.

Ночью Малкин спал, не просыпаясь. Утром в дверь постучала полная женщина с обветренной, загорелой кожей. Она принесла хлеб, молоко, сказала, что будет покупать продукты и готовить.

– А где у вас церковь… то есть храм? – неожиданно для себя спросил Малкин. – Я хоть еврей, но крещёный.

– Да какая разница, – вздохнула женщина. – Господь-то один. А храм недалече. Вы пройдите вон там, по тропинке через лесок к нашему дому – здесь с километр будет. Мой Серёжка, когда захотите, отвезёт на машине. Он домосед у меня, и каникулы сейчас. Прав водительских у него нет, маловат ещё, но милиции у нас тут сроду не водилось. Глушь…

Малкин позавтракал молоком и хлебом, потом пошёл вдоль берега по узкой, но кем-то очищенной от сучьев тропе. Лес подступал совсем к озеру, коренной, густой. Малкин нашёл несколько обсыпанных переспелыми ягодами кустов черники, поел.

«Наверное, рот весь синий теперь», – неожиданно весело подумал он.

Когда вернулся домой, обед был приготовлен, на плите грелся суп. Малкин с удовольствием пообедал и прилёг почитать. Незаметно уснул.

На следующий день прогулялся к своей хозяйке, как называл её про себя. Его встретил высокий парнишка.

– Здрасьте, Аркадий Борисыч. Давайте вас к храму отвезу. Мамка уехала, но сказала, что вы придёте. Там сейчас народу никого, только отец Андрей.

– Храм-то у вас старинный? – спросил Малкин, пока ехали.

– Не. Прадед мой вспоминал, как строили его перед самой Революцией. Там после склад был, а потом дядька богатый приезжал, денег дал, чтобы восстановили. Теперь у нас приход есть, и батюшку прислали. Он мудрый, отец Андрей, к нему все за советом ходят.

– За словом Божьим, что ли?

– Ну да, наверное. Я не знаю.

Церковь оказалась небольшой и ухоженной.

– Ты, Серёж, домой поезжай, не жди меня, – сказал Малкин мальчонке. – Я пешочком вернусь, потихоньку.

Малкин последний раз был в церкви лет сорок назад, случайно попал туда, слова «храм» отродясь не употреблял, говорил только «церковь», в бога не верил, – по должности не полагалось. Из приоткрытых врат пахнуло холодом, свежей краской, пустотой пахнуло, чем-то мертвенным, сладковатым. Малкин испугался. Он понимал, что надо войти, перекреститься хотя бы, но испугался. Посмотрел в небо. Храм не улетал вверх, наоборот, будто падал на край озера, был приземист, тяжёл, архитектурой прост. Свежепозолоченный купол казался привинченной к коричневому кубу игрушечной луковицей. Малкин пошёл вокруг, рассматривая разномастную кирпичную кладку, квадратные окна, засыпанную мелким строительным мусором землю у стен. Он обошёл храм полностью и вышел обратно к вратам.

У входа, пока Малкин гулял, появился паренёк лет двенадцати. Он сидел на ступеньке и что-то сосредоточенно рисовал карандашом в большом альбоме. При появлении Малкина встал, спрятал альбом за спину и вежливо поздоровался. Мальчишка показался Малкину чем-то похожим на Артёма в детстве, только помельче, пониже, с негустыми, очень светлыми и вьющимися волосами.

– Пейзажи рисуешь? – спросил Малкин. – Здесь красиво…

– Нет, портреты разные по памяти. Мамка у отца Андрея прибирается, он вдовый, вот она и помогает по хозяйству. А я жду, чтобы домой вместе пойти. Хотите, вас нарисую, это недолго. В школе говорят, что у меня талант, – важно добавил парнишка.

– Ну, попробуй, – усмехнулся Малкин.

Мальчишка раскрыл альбом и, бросая на Малкина оценивающие взгляды, что-то чиркал в альбоме минут десять. Потом протянул Малкину альбом.

– Вот…

Рисунок показался Малкину очень странным. Вырисовывалась дорога, уходящая в крапистый от мягкого карандаша туман, по дороге шёл человек в непонятной одежде, в каком-то неаккуратном балахоне. На рисунке человек замер полуобернувшись, будто испугался чего-то, и Малкин узнал в нём себя, профиль был прорисован четко, черты схвачены будто не десятилетним мальчишкой, а цепкой рукой художника.

– Здорово, – стараясь не показать волнения, похвалил Малкин. – Только мелко очень, нарисовал бы крупнее.

– Крупнее неинтересно, только лицо будет, а так – вы весь получились.

– Ну, спасибо. На память отдашь?

Мальчишка смутился.

– Нет, не могу. Вы только не обижайтесь. Я из альбома листки никогда не вырываю.

– Ну, ладно. Скажи, а где сейчас отец Андрей?

– Дома, должно быть. Да вы пройдите, вон его изба, за заборчиком.

Малкин потрепал мальчишку по волосам и побрёл к указанной избе, которая, впрочем, была единственной в пределах видимости.

Батюшка сидел на крыльце в светской одежде, – джинсах и футболке. Был он не стар, весь кругленький, сглаженный, без единой острой черточки. Цвет лица имел персиковый, нежный, прямые волосы спадали на плечи, оставляя открытым высокий лоб. Увидев Малкина, идущего по тропинке от забора, он легко поднялся и двинулся ему навстречу.

– Здравствуйте, отец Андрей, – неуверенно произнес Малкин, не зная, что надо говорить и делать при встрече со служителем культа, – эти два слова он раньше часто употреблял в своей, как это тогда называлось, антирелигиозной пропаганде.

– Здравствуйте, Аркадий Борисович, – батюшка улыбнулся и перекрестил Малкина. – Я сразу узнал вас.

– Но…

– Дело в том, – объяснил отец Андрей, – что мы с вашим сыном большие друзья, он изредка приезжает и щедро жертвует приходу. Он и написал о вашем приезде и о том, что вы непременно придёте ко мне. И ещё, что вы, вероятно, захотите исповедоваться. Артем много молился за вас.

– Я не знаю.… На мне даже нет нательного креста, и… я никогда не носил крест.

– Пожалуйте в дом.

Горница пахла свежим струганным деревом, обстановка была незатейливой, светлой.

– Вы были в храме? – спросил отец Андрей, доставая что-то из такой же светлой, как и вся мебель, шкатулки.

– Нет.

Батюшка подошёл к Малкину и надел ему на шею маленький золотой крестик на золотой цепочке. Снова перекрестил.

– Крест привёз ваш сын и просил передать, если… когда вы придёте ко мне. Он принял таинство крещения в новообретённом храме семь лет назад.

– Я не готов к исповеди, – тихо сказал Малкин. – Мне страшно входить в храм.

– Не страшитесь, идите туда. А потом возвращайтесь ко мне. Думаю, наша беседа будет долгой.

– Да, я пойду, сейчас и пойду….

Отец Андрей в третий раз перекрестил Малкина и долго смотрел, как он, сгорбившись, медленно бредёт к калитке.

Малкин вышел на просёлок. Храм уже не казался ему коричневым кубом со смешной блестящей луковицей. И тяжело падающим с неба тоже не казался.

– Я должен идти, я должен, – прошептал он самому себе. – Иначе не будет мне покоя ни здесь, ни там, нигде.

Идя по дороге, он мучительно вспоминал, как надо правильно креститься, вспомнил. Пошёл быстрее, но храм почему-то не становился ближе, он удалялся и удалялся, пока вдруг не растаял в почерневшем небе.

Налетел дождь, он начался мгновенно, сначала хлёстко, колко, потом крупными каплями, потом почти стеной. Но быстро и закончился, а ветер пронёс дождевые облака. Глянуло солнце.

Всё стало как прежде, до внезапного ливня. Только посередине неширокой дороги, ведущей от жилища отца Андрея к храму, неподвижно лежал лицом вниз маленький человек. Левая нога была неестественно подвернута, пальцы рук были крепко сжаты в кулаки, мокрая глина тонкими лентами вылезала между пальцами. Красная бейсболка отлетела в канаву, её обнюхивала ободранная, тощая кошка. Ветер отнёс тучу к северу, и теперь дождь шёл там, отчего возникла редкая полная радуга. Если смотреть издалека, можно было видеть, что одно из начал радуги лежит как раз у раскинутых рук маленького человека. Казалось, что он вот-вот возьмется за разноцветный столб, поднимется, постоит, держась него, соберётся с силами и пойдет дальше своей дорогой. Но это только казалось.

Примечание:

1. В советские годы работник предприятия или учреждения, освобожденный от выполнения обязанностей согласно штатному расписанию и занятый исключительно работой в партийном комитете.