Алексей Курилко

Проза жизни. Исповедь криминального авторитета

Родился в 1976 г. в Киеве (Украина). Писатель, актёр, радиоведущий. С 2001 г. публикуется в литературных журналах «Кольцо А», «Радуга», «Крещатик», «Флорида», «Литературная Россия», «Лиterraтура» «Эдита», «Слово/Word», «Самарские судьбы и др. Автор книг «Земля вращается со скрипом», «Волчья любовь», «Бег по жизни», «Долгая дорога в ад», «Все женщины продаются». Лауреат «Русской премии» (2010) и «Гоголевской премии» (2012).

 

 

Тяжело это всё вспоминать… Больно!

Жаль, что я не писатель! Читать-то я в детстве любил… Я хоть и рос раздолбаем, но читал побольше всяких лопушистых задротов. Но писать – «не то пальто»!

Короче-дело-к-ночи! (Так покойный Турок говорил.) С чего же начать-то?..

Не считая шлюх, у меня в жизни было всего шесть тёлок. Одна другой шикарней. То есть с виду они такие царицы, что зачуханная Клеопатра удавилась бы от зависти, глядя на них. Но если основательно к ним присмотреться, выкупит любой – фуфло. Дешёвки. Лярвы от и до. Все их движения, улыбки, слова и чувства фальшивы. Фальшиво всё, кроме драгоценностей, которые я им подогнал.

Падла буду, ни одна из них реально не сравнится с Ренатой. Она не ангел, но как похожа. Добрая, чистая, светлая… Наивная, как чистосердечное признание. Но отнюдь не глупая. Напротив, я порой офигевал, как много она понимала без лишних слов. Чудо, а не девушка. Знакомство с ней я по праву считаю самым фартовым событием в моей грёбаной жизни. Мне крупно повезло. Чё тут впустую базарить!

Когда я сдохну – все мы, как говорится, ходим под вышкой – меня примет Хозяин Небес, если Он существует, и начнёт ковырять мою грешную душу.

– Лютый, волк, – так скажет Он, – ко мне дошёл слушок, что ты знавал минуты счастья. Колись, матёрый: так – нет?

– Было дело, – отвечу я Ему. – Вилять перед Тобой не стану.

– Расскажи-ка поподробней, пожалуйста.

– Без проблем, командир. Представь: ночь, луна, у самых ног покорно плещется тёплое море, в него то и дело падают звёзды, а мы сидим с ней плечо к плечу и хохочем без причины, как хохочут только дети и обкуренные.

– И всё? – разочарованно спросит Господь.

– И всё, – коротко отвечу я.

Наверняка его задавит жаба, тогда Он разревётся, как баба, бросится мне на грудь и, подбирая сопли, заноет:

– Я тоже хочу смеяться без причины… на берегу моря… плечо к плечу… Я устал. Я одинок. Мне тошно, Лютый…

Бог одинок… Боги всегда одиноки!

…В августе Рената познакомила меня со своими предками. Мать у неё училка, а батя – мазило. При этом явно полный лузер. Показывал свои картины. Полный отстой. «Ховайся кто может». Но я хвалил всё без разбору и даже кинул леща, дескать, мне опупеть как нравится его живопись, и я желал бы кое-что из его мазни приобрести.

С мамашей я хотел было побазарить о Пушкине, да оказалось, она математичка и в поэзии шарит не больше, чем я в геометрии.

Я же Пушкина уважаю конкретно. От его «Маленьких трагедий» с первой ходки тащусь. Кстати, намедни прикололи по ящику – оказывается, французы до сих пор чтут Дантеса как национального героя. Памятник ему забабахали, улицу его именем назвали. Очень им гордятся, жабоеды! Ещё бы! Великого русского поэта грохнул – и ни хрена ему за это не было. Подрасстрельное дело! А его только из страны выслали, дав понять, что свалить он должен ради своей же безопасности, пока молодое подрастающее поколение, которому «и скучно, и грустно, и некому руку подать», не подняло кипеш и не устроило разборку. Тот же Лермонтов такое мог начудить – мама, не горюй! А кому это надо?

Все люди хотят жить тихо и спокойно. Без всяких войн, ссор, драк, разборок…

Разборки… Всю ночь сегодня думал о том, как меня самого уже достали: разборки, понятия, стрелки, перестрелки и вся эта остальная по…нь… Никакой личной жизни. Труба и ствол всё время под рукой. И вечно на измене! Чё почём, хоккей с мячом… Обрыдло! Нет, мля, такой хоккей нам не нужен!

С одной стороны – авторитет, уважение, трёхкамерная хаза в центре, мерс, бимер… На шее цепура из рыжья такая, что хоть пса на неё сажай! Но с другой стороны – ни минуты покоя! Нервы, реально, вроде струн на расстроенной гитаре. Да о чём тут базарить, в натуре! На природу выехать некогда… В последний раз был на природе ровно год назад. И то по делу: нужно было по утряне вывезти с Питоном в лес одного урода.

Мать моя женщина, какая там за городом красота! Пока Питон зарывал труп, я смотрел по сторонам и тихо млел. Деревья стояли в осеннем золочёном прикиде, держали ветки веером и, словно осуждая нас, тяжело и авторитетно покачивались. Сверху сквозь кроны деревьев пробивался совсем ещё голимый луч солнца, а у ног шестерил ветер, пытаясь чуть подмести беспорядочно опавшую листву. Завораживали и балдёжные, напрочь мною забытые звуки: дробный стук дятла, издаля напоминающий автоматную очередь… трель какого-то пернатого лабуха… шорохи… сухой шелест листьев и травы…Красотатище!

Именно в тот день, в ту минуту я впервые основательно задумался о своей почти наполовину протоптанной жизни и был в шоке от промелькнувшего предположения, что уже, должно быть, поздно рыпаться, ибо понять, а тем паче изменить я ничего не успею. Тогда я подумал: а надо ли что-то понимать и что-то менять? И возможно ли это? Может, вся шняга в том, что мы все и каждый из нас – всего лишь орудие в руках, скажем, Бога или кого-нибудь (чего-нибудь) покруче.

Тянулись минуты, а я продолжал стоять и втыкать, уже не любуясь окружающим видом. Когда Питон объявил, что можно ехать, я не удержался и спросил его:

– Скажи, братан, по-твоему, в чём смысл бытия?

– Бытия? – не понял Питон. – Ты чё, прикалываешься? Шо за «бытия»?

– Я серьёзно, братан. Разве ты никогда об этом не думал? Ну там, по обкурке?

Питон набычился.

– Чё ты паришь, Егор?

Я поспешил замять это дело, переведя всё в шутку. По роже было видно: он решил, что я его провоцирую. А провоцировать Питона опасно. Страшный тип…

Как-то в шаровне Питон придолбался к одному пижонистому очкарику. Всё допытывался, где тот оторвал такую шикарную селёдку с двуглавым орлом на подушечке. Очкарик делал вид, будто чрезвычайно увлечён партией со своей подругой и ничего вокруг не слышит. Питон слегонца хлопнул его кием по спине и повторил вопрос громче:

– Где галстук купил, гнида?

Очкарик начал вякать:

– Прекратите хулиганить! Давно пора понять, что мы вас игнорируем.

Глупо улыбнувшись, Питон вернулся к нашему столу проконсультироваться. Ну, я возьми да объясни, мол, игнорировать – значит спецом не замечать и ни во что не ставить.

Без лишних гамлетовских менжеваний Питон подрулил к очкарику и выбил ему передние идолы одним сокрушительным ударом. Нормально? Да его в зоопарке держать опасно, не то что на воле!

Хотя Питон сильнее и старше меня на несколько пасок, но он на постой даёт понять, что признаёт за мной право верховодить. Я это право заслужил и пользуюсь им. Однако никогда не забываю: Питон – опасный сукин сын. Когда он рядом, я всегда чуточку на измене.

Впрочем, я на измене постоянно. И днём, и ночью. Со всеми и везде. У меня натура такая. Каждую минуту готов к любой поганке. Застать меня врасплох просто нереально.

Быть на измене – не означает бояться. Быть на измене – значит не терять бдительности. Быть начеку, настороже…

Мне трусить не в падлу, а становиться бесстрашным – глупо. Моя любимая поговорка – сам придумал – гласит: «В живых останется тот, кто стреляет: трусливому в спину, бесстрашному в грудь». Все авторские права защищены!

Будь на измене, говорю я себе. Со всеми, везде и всегда.

Входишь в парадное – света нет. Перегорело светило? Может быть… Иди, но готовься отразить коварный предательский удар. Мало ли?

Едешь в тачке. Зыркнул в мордоглядку заднего обзора раз, другой… Пять минут за тобой едет «Волга»… А до неё столько же плёлся потрёпанный «Москвич»… Случайность? Совпадение? Может быть, но будь на измене.

Звонит телефон. Просят пригласить какую-то Нину… Здесь такие не ходят. Ошиблись номером? Может быть, но будь на измене!

Никому нельзя доверять. Никому и ничему. Даже когда на улице туман, я почти всерьёз себя спрашиваю: уж не менты ли его напустили? Мало ли?!

Надо всё время быть на измене. Не расслабляться. Иначе – хана.

Поучительная история. Четыре месяца тому назад мой старый кореш и бывший подельник по кличке Кузя завалился домой в полпятого утра после очередного фестиваля. Ещё по дороге его пробило на хавчик, поэтому по приходу на хату он, не разуваясь, погрёб прямо на кухню, к холодильнику. Ну, сидит, наминает. А в это время к нему со спины тихонько подкрадывается его однохлебка, законная супруга по имени Тоня и, подкравшись, бьёт его по горбу дедушкиной саблей, которая восемьдесят лет спокойно пылилась на стене под портретом этого самого грёбаного дедушки. Оп-ля!

Почему? За что? Кто знает? Может, Тоньке не понравилось, что Кузя натоптал в прихожей? А может, он обещал прийти в тот день не слишком поздно? Неизвестно. Тайна, покрытая мраком. Однозначно, у Тони поехала крыша, но суть не в этом. Суть в том, что будь Кузя на измене, не щёлкай, так сказать, своим лицом, он бы стопудово остался в живых. Не знаю, как Тонька, а он бы выжил. И стал бы вдовцом, ха-ха…

И вот как раз на уборке Кузи – на похоронах, в смысле – я и познакомился с Ренатой. Они были соседями. Я сразу отметил, чёрный цвет ей очень идет. Я тоже был весь в чёрном: колёса, брюки, гольф… И чёрный лепень с золотыми осколками. А в руках небольшой уголочек, марки «Дипломат». Да мне этот чемодан нафиг бы не нужен! Я захватил его, во-первых, для форсу, а во-вторых, чтобы не попросили нести ни гроб, ни венок…

Мы оказались рядом. Она прошептала:

– Как же Юрочка?..

У Кузи остался малолетний сын.

– Поможем, – успокоил я.

Она доверчиво посмотрела на меня своими зелёными глазами и улыбнулась.

Приятная барышня, подумал я.

– Как вас зовут?

– Рената.

– Меня Егор.

Мне не привыкать знакомиться на похоронах. В последнее время людей мочат почём зря. В основном моих знакомых. Такое время!

– Он был вашим другом? – спросила она.

– Как вам сказать? Э… кхе-кхе! Мы вместе учились. В школе.

– Ужасная трагедия. Мог бы жить и жить…

– Да уж! «Узнал бы жизнь на самом деле,

Подагру б в сорок лет имел,

Пил, ел, скучал, толстел, хирел

И наконец в своей постели

Скончался б посреди детей,

Плаксивых баб и лекарей».

– «Евгений Онегин», – не к месту и не ко времени обрадовалась Рената.

– Да. Как-то… на курорте… в санатории от нечего делать выучил несколько глав.

– Несколько?

– Шесть. Мог и больше. Отпуск кончился.

– А кем вы работаете?

Тут мне пришлось соврать, что я писатель. Кажется, она повелась. Правда, её, видать, смутила моя чересчур короткая стрижка… Но ей хотелось поверить, и она, по ходу, поверила. Всё складывалось как нельзя хорошо.

И вдруг!.. Со спины возник Байрон и всё испортил.

– Валим отсюда, Егор! – зашипел он. – В толпе полно ментов, я их жопой чувствую.

Я его чуть не застрелил на месте! Козлина!

Можно было, конечно, затянуть: дескать, это мой литературный агент, он со странностями и всё такое. И что он до сих пор не в силах отойти от моего последнего криминального романа и весь во власти… этих... каких их? Ну, или что-то в таком же духе. Но язык не повернулся врать ей дальше.

Я лишь горько улыбнулся и дал пацанам себя увести.

Каждую ночь она снилась! Прикинь?

Неделю спустя мы абсолютно случайно встретились вновь. Судьба, мля. Увидев её из тачки, я ударил по тормозам и, выскочив Ренате навстречу, стал говорить довольно быстро, боясь, что она перебьёт, не дослушав меня до конца.

– Я рад, Рената, что тогда подошёл мой дружок, и всё стало на свои места. Одна ложь, как известно, тянет за собой целый короб лжи, поддерживающий первую. Теперь же мне приходится быть с вами таким, какой я есть на самом деле. Да, Рената, я человек… э… вне закона. Но вы только вслушайтесь в эти слова: человек вне закона. Вначале идёт «человек». Я человек, и – чтоб я сдох – ничто человеческое мне не чуждо! Да, не писатель, что ж из того? Мог стать писателем, режиссёром, акробатом, кем угодно! Но подумайте, в нату… то есть… в самом деле… Всегда ли мы виноваты в том, что одних жизнь швыряет наверх, а других толкает наземь. Поверьте мне, мерзавцем может быть человек самой благородной профессии, и наоборот, находясь на самом дне, можно оставаться че-ло-ве-ком в самом главном смысле этого слова. Может я не то база…говорю, но… просто су… клянусь вам…

– Здравствуйте, Егор, – сказала она.

Я охерел! В смысле, это… опешил я… Стою такой… опешивший, типа.

– Здравствуйте, – говорю.

– Скажите, у вас в детстве была мечта?

– И не одна.

– Они сбылись?

– Все до единой. Но, к сожалению, поздно. К тому времени у меня появились другие мечты.

Вдруг я вкурил, насколько грустно и обидно, когда мечты сбываются с опозданием.

– А почему вы спрашиваете?

– Просто так, – ответила Рената. – Я думаю сейчас об этом.

– А вы о чём мечтали в детстве?

– Ни о чём. То есть я мечтала повзрослеть.

– А теперь?

– Теперь я боюсь мечтать. Не дай Бог, сбудется.

Короче, стояли мы, значит, трепались… Беседовали…

Я предложил сходить в кабак. Она отказалась. Я повторил своё предложение, сменив кабак на кинотеатр.

Как говориться, стучите и вам откроется! (Стучите – в прямом смысле, не, типа, «стучите». Ну, как «стукачи» там)

Согласилась, значит. В кино!

К счастью, фильм был сопливый и нудный, сплошная лирика типа повидла. Я тоже не понравился. Мы, короче, тупо проболтали полтора часа.

Так у нас, значит, и закрутилось…

Летом мы на пару недель слетали в Египет. Рената загорела, а я, наконец, научился плавать.

Я с ней и говорить-то нормально научился. Особенно она меня отучала от слов-паразитов. И такая, главное, серьёзная была при этом… Я прямо любовался ею…

Ну, тут мне вообще сложно всё передать… Сопли, короче… Романтика!

Но это же для нормальных людей и есть жизнь. И всё в этой жизни по-человечески… Любовь, страсть… Ну, секас, само собой… Не в сексе дело! В другом было главное! В мелочах каких-то… Не знаю!

Нам было хорошо.

После мы практически не расставались. Даже в особо жареные дни я старался выкроить для неё время. А при моём образе жизни это нелегко.

После знакомства с её родителями я в свою очередь решил познакомить Ренату с Питоном. Он не просто мой подельник, он мне как брат, родней его у меня никого не осталось.

Забили стрелу. На восемь часов, в ресторане «Одесса».

Питон знал, что она для меня… Ну, что это всё пипец как серьёзно!

По-началу, он пытался и хохмить, но я ему тогда кадык не вырвал.

А со временем он даже просил меня рассказывать о том, как у нас всё развивается, о чём мы с ней говорим, куда ходим… Это для него, типа, как сказки для дитей… Да…

Питон волновался, как пацан. За день до встречи сгонял к зубнику – вставил две новые фиксы. Тщательно выбрил череп и харю. Выкупил свою гайку с брилликом и ровно в шесть был у меня.

– Хочу посоветоваться, – сказал он. – Может, мне очки купить?

– Какие очки?

– С простыми стёклами.

– Зачем? – Я улыбнулся.– Для форса?

– Ну, типа у меня зрение слабое. Те, что много читают, у них зрение слабое.

– Вот и читал бы побольше.

– Зрения жалко, – он подрулил к зеркалу, что висит у меня в прихожей, и стал вертеться перед ним.

Я не спеша собирался, наблюдая за ним из комнаты.

– Как тебе мой прикид? – спросил Питон.

– Пиджак на тебе трещит по швам.

– Это да! – Питон вздохнул, и пиджак действительно затрещал.

– Может, снимешь его, – предложил я.

– Нет. В нём солидней.

– Ну, смотри.

– А в очках было бы ещё солидней.

Потом он спросил:

– Она носит очки?

– Рената? Нет.

– Разве она мало читает?

– Читает много. Но зрение хорошее.

– Может, она стесняется ходить в очках. Боится, что все будут думать, будто она спецом носит очки, чтобы все думали, что она много читает.

– Ничего она не стесняется. Просто зрение хорошее.

– Как у тебя, – заметил Питон. – Ты ведь тоже много читаешь.

– Правильно, – говорю. – Учись у папы! И делай выводы! Не все, кто много читает, носят очки. И не все, кто носит очки, обязательно много читают. Вспомни Жорика Душегуба. Очкарик – и совсем ничего не читал. Тупым был, как пробка.

– Жорик – стукач.

– Знаю.

– И поэтому он носил очки.

Я не мог вкурить, какая связь между очками Жорика и его сексотством, и спросил:

– Что ты хочешь этим сказать?

– Ему приходилось много писать.

– А-а.

Питон гоготнул и осёкся – пиджак предательски треснул.

Скоро я был готов. Мы перекурили на кухне.

– На твоей тачке поедем, – сказал Питон.

– На двух было бы солидней, – сказал я.

– Я буду сегодня бухать, – возразил он.

– А я что – чай из ложечки буду сёрбать?

– Ты тоже будешь бухать.

– Кто же сядет за руль? Рената не водит.

– Я.

– Ты же будешь бухать.

– Буду. Поэтому мы едем на твоей.

– ?!

– На моей мы попадём полюбас, а на твоей я буду ехать осторожно, как на катафалке.

– Хочешь сказать, к чужим вещам ты относишься бережней, чем к своим?

– Да. За свою тачку мне ни перед кем отвечать не надо. А твою жалко будет, если разобью.

– Знаешь что, Питон?

– Что?

– Ты охеренно правильный чувак.

– Правда?

– Ещё бы. Ты очень правильный чувак.

– Благодарочка.

По-моему, он покраснел. Или мне показалось? Во всяком случае, он был реально польщён.

Мы вышли из дома и сели в тачку. Питон ухитрился поймать залетевшую в салон муху. Он поднёс кулак к уху. Послушал. Потом резко махнул рукой, разжав кулак. Муха долбанулась о лобовое стекло и упала, недвижимая, ему на колено. Питон её сдул.

– Э, – прикрикнул я на него, – хули ты не выбросил её в окно?

– Брезглив потому что.

– Ты держал её в кулаке, – напомнил я.

– В кулаке я держал её живой, – возразил мне Питон. – А потом она сдохла.

– Ты убил её, – напомнил я.

– Да, – серьёзным тоном признал он обвинение. – Я не люблю мух.

– Я тоже не люблю мух.

– Вот я и убил её.

– Ты должен был выкинуть её в окно.

– Не. Мне в падлу трогать мёртвых мух.

– Мне тоже в падлу трогать мёртвых мух. Я не хочу, чтобы мёртвые мухи валялись в моей тачке.

Питон лишь улыбнулся во весь рот, сверкнув новыми фиксами.

– И не хер лыбиться, – сказал я ему. – На твоём месте будет сидеть Рената.

Питон улыбнулся ещё шире:

– Даже с её хорошим зрением она не увидит такую малюсенькую тварь.

Он вздохнул.

– Надо было всё-таки купить очки…

– Сдались тебе эти очки! Заглохни уже!

Мы прибыли слишком рано. Предстояло ждать как минимум час.

Столик наш, в углу у оркестра, был свободен.

Незнакомый нам официант с монголоидными чертами притарабанил меню.

– О-па! А где Зоя? – спросил его Питон.

– Она больше здесь не работает, – ответил тот. Помолчал и добавил, – беременна.

– От кого?

Официант пожал плечами и виновато улыбнулся.

– Как звать? – спросил я.

– Женя.

– Вот что, Жека. Эти папки пока унеси. Поднесёшь их сразу, как только к нам присоединится дама. Усёк?

Тот кивнул, послушно убрал меню.

Я закурил и осмотрелся. Народу в шалмане было не густо. Мужская компания, человек пять, в другом углу зала. Одинокий хмырь у входа. И пожилая пара у окна, за два столика от нас. Лабухи – два гитариста, ударник и певец, который иногда брался за саксофон, – лабали так громко, что слов песни почти нельзя было разобрать. Что-то грустное. То ли «отпустили на волю», то ли «запустили по полю», а может, даже «наступили на Колю». Последнее всего вероятней, уж очень печально было выражение лица поющего.

– Зойка залетела, – сказал Питон. – Может, от меня?

– Ты что, её трахал?

– А кто её тут не трахал?

– Я.

– Почему?

– Не знаю. Не хотел.

– Да я тоже не хотел.

– Но ведь ты её трахал.

– Да я так, нехотя.

– Понятно.

Мы помолчали.

– О Байроне ничего не слышно?

– Ничего, – ответил Питон. – Босс говорит, что на следующий год мы все переберёмся в столицу и его можно будет вернуть.

Раньше мы тусовались втроём: я, Питон и Байрон. Байрон это кликуха, а не фамилия. Такую укропную прозу Байрон получил за свою шизу: в свободное время он на полном серьёзе кропал стихи. Такая у него шиза была – стихи писать. Стихи, кстати, ничего, уматовые…

 

Я забил стрелу на восемь,

Я стрелы не отменял.

Не причепала ты вовсе…

Кинув, стало быть, меня.

Полюбить такую кобру!..

Не фартовый человек!

Ты, овца, попала в торбу –

Не расплатишься вовек.

 

Не Пушкин, конечно. Но были у него стихи и душевные, от которых у нас с Питоном срывало крышу от восторга.

 

Родная, здравствуй! Как ты там живёшь?

Мне тошно, говорю тебе без фальши.

Как жаль, что ты когда-нибудь умрёшь,

Как хорошо, что я умру чуть раньше.

Тебя одну по жизни я люблю,

И потому я первым сдохнуть должен.

Здесь не трамвай, здесь я не уступлю.

Я так решил, иначе быть не может.

 

– Ну чё? – спрашивал Байрон, прочитав что-нибудь в таком духе.

Я не находил нужных слов и от волнения и переизбытка других непривычных мне чувств тормозил по полной программе.

Зато Питон фонтанировал через край:

– Во бля! Во бля!.. – повторял он, поражённый до глубины сознания. – Паря, тебе нет равных! Ты лучший, паря! Розенбаум просто отдыхает!

Явно польщённый, Байрон краснел, как целка при виде «шляпы», и вяло возражал:

– Сравнил тоже хер с пальцем.

– Отвечаю! – убеждал его Питон. – Ты лучший! Ну скажи ему, Егор!..

– Супер, Коля, супер…

Как-то по буху Байрон раскололся, что давненько мечтает свои произведения опубликовать.

Стихи его печатать не станут, предполагал я, и попытался ему это растолковать:

– Вряд ли тебя напечатают, братан, пока не забашляешь… Но это легко!

Его это заявление задело. Он уже мнил себя настоящим поэтом и платить за право быть услышанным считал оскорбительно-пошлым лоходронством.

– Бабки ведь не проблема, – давил я на него, – хоть целое издательство купим, если будет надо.

– Бабки – не проблема, – согласился поэт. – Была бы цель, а средства раздобудем. Но ты секи, я так не хочу. Не я, а они должны платить. Ты же сам лепил мне, что я талантливый. Заливал, что ли?

Мне приходилось съезжать.

– Я от своих слов не отказываюсь. Ты талантливый, реально, кто спорит! Только разве талантливых сейчас печатают…

Питон дурканул:

– Их не печатают, а мочат!

– Вот-вот, – поддержал я, – и так было всегда. Вспомни всех поэтов, которых ты знаешь! Самые талантливые из них были убиты. Грибоедов – раз! Пушкин – два!..

– Тальков, – подсказал Питон.

– … Лермонтов – три! А этот лорд – чью кликуху ты носишь с моей лёгкой руки – его ведь тоже грохнули! Четыре!

Питон присвистнул.

– Ёханный диван! Быть поэтом опасней, чем инкассатором!

– Поэты, – говорю, – и пистолеты!

Питон заржал. Я тоже.

Для приличия Байрон слабо ощерился и сказал:

– Харе, братва! Давайте замнём эту тему.

Скоро Байрон таки оттарабанил свои стихи в редакцию литературного журнала «Северная радуга». Редактор – доходяга с умными глазами – попросил заглянуть через недельку. Байрон заглянул. Умные глаза погрустнели, доходяга вернул стихи и добавил к ним ещё один лист.

– Вообще-то, – проговорил он лениво, – мы не рецензируем присланные работы. Но Узлов – он заведует отделом поэзии – написал пару строк по поводу ваших шедевров.

И умные погрустневшие глаза хитровато сверкнули. Так показалось Байрону.

И он прочитал:

«Я не буду касаться содержания – оно ещё хуже формы. Не понимаю, на что рассчитывал автор, когда нёс к нам свои так называемые стихи. Что это? Зачем? И какое отношение это имеет к поэзии?

Автор явно не знаком с элементарной азбукой стихосложения! Прежде чем браться за перо, он должен был овладеть этой наукой.

А эти кошмарные слова, используемые им для передачи своих примитивных мыслей, где он их брал?

О. Узлов». 

Эта бурная рецензия зацепила Питона сильнее, чем Байрона. Его прямо швыряло из стороны в сторону от негодования, возмущения…

– Для передачи своих противных мыслей? – глаза Питона наливались кровью. – Я его грохну!

– Не противных, а примитивных…

Питон предупреждающе скрипнул зубами.

Я поспешил расшифровать.

– Ну, то есть мысли на уровне приматов…

– При каких матах? – заорал Питон. – Там нет ни одного мата! Да он, видать, даже не читал, опарыш гнойный!

– Мне нужно с ним побазарить, – сказал вдруг Байрон.

– О чём тут базарить?! – продолжал кипешевать Питон. – Мочить его нужно! А потом перетереть с редактором.

– Мне нужно с ним побазарить! – упёрся Байрон.

Было ясно, никаких шуток.

– Я пробью его адрес, – пообещал я.

– А я, – пообещал Питон, – пробью ему череп. Я этому Узлову оторву одно место и завяжу узлом на шее.

Обещание я выполнил.

Байрон взял адрес и отправился к Узлову. Мы с Питоном хотели его сопровождать, но Байрон утверждал, что желает говорить с Узловым один на один, как поэт с поэтом. Питон расстроился и долго возбухал…

Ну, дальше дело было так. Воссоздаю картину во всех деталях.

Вечер. Улица. Дом. Седьмой этаж. Звонок.

– Кто там? – спросил мужской голос из-за двери.

– Сосед снизу. – Байрон откашлялся. – Вы меня затопили.

Дверь приоткрыл мужчина средних лет в труханах и пушистых тапочках.

Байрон мягко толкнул его в грудину и, войдя, прикрыл за собой дверь.

– Олег Узлов?

– А в чём дело?

Они стояли в тесной прихожей. В кухне горел яркий свет. Из тёмной комнаты выливались сопливые звуки классической музыки. Ещё был еле слышен шум воды. Он доносился из-за двери, что, видимо, вела в ванную. Как-то так.

– Ты один? – поинтересовался Байрон и внимательным взглядом обшмонал лицо Узлова.

Косматые брови, нос прямой, губы бритвой… Глаза бегают, как у нагадившего школьника…

Отвратительный тип, подумал Байрон. У него, наверное, и руки потные, и мысли грязные.

Узлов повысил голос.

– В чём дело? Кто вы такой?

В этот момент дверь ванной комнаты зевнула и вместе с паром выпустила абсолютно голого чувака.

– Что ты говоришь, любимый? – спросил он и осёкся, увидев незнакомца.

– Так ты ещё и педик ко всему! – Байрон презрительно скривился.

– Пошёл вон! – рискнул собой Узлов.

И, ясен красень, у Байрона упала планка. Он ударил Узлова ногой в бочину. Тот упал и свернулся калачиком. Голый завопил и бросился на Байрона. Он расцарапал ему лицо и заслуженно получил две пули под жабры. После этого Байрону не оставалось ничего другого, как выстрелить Узлову в затылок.

Конец фильма. Титры, музыка, свет…

Да… Вот такая она, жизнь: приходишь к человеку, чтобы переговорить с ним о деле, о высоком, можно сказать, о поэзии, вдруг – бах-бабах! – и два жмурика на паркете.

Проза жизни!

А дело-то кислое! Я про убийство!

Казалось бы, для ментов это очередной глухарь, но…

Мне позвонил сам Андрей Сергеевич и сказал, что «поэт» оставил пальчик на кнопке дверного звонка. А это уже вилы! Дело пахло высшей мерой, если учесть прошлые заслуги Байрона.

Босс посоветовал:

– Надо отвезти его в Питер, к моему брательнику, он поможет сделать из него нового человека. Только таким его везти опасно. Ему необходимо перековаться. Пусть отращивает бороду.

– Бороду?

– Да, усы и бороду. У меня есть идея.

– Может, лучше…

– Не спорь. Идея гениальная. Берёг для особого случая. Пусть отращивает бороду.

Вечерком я перетёр с Байроном.

– Не дрейфь, старик обещал всё устроить. Просил тебя ни в коем случае не бриться.

– Ладно.

Байрон был немного не в себе. Чуть притормаживал.

– Чего-нибудь хочешь? Бухнуть? Похавать?

– Пока нет…

– Что с тобой?

– Ничего.

– Всё в норме?

– Вроде бы.

– Лады.

– Егор!

– Ну?

– Знаешь, о чём я тут думал? А ведь недаром совесть называют харкотиной.

– Чего?

– Я за совесть говорю.

– Ничего не вдупляю.

– Совесить…

– Тебя мучает совесть? – Я немного офонарел тогда.

– Да вот никак не могу понять. Со мной такое впервые.

– Брось, – говорю, – они сами виноваты.

– Ты в этом уверен?

– Не я, а ты должен быть в этом уверен. Сечёшь?

– Секу, – он помолчал. – Боссу можно доверять?

– Ты же его знаешь. Человек из прошлого. Он в законе со времен Бородино. Он не подведёт.

Спустя две недели босс прислал тачку, необходимые ксивы и кишки для Байрона. Коля напялил на себя присланные боссом шмотки, и перед нами теперь стоял… священнослужитель… Батюшка, мля, Николай… Нормально?

Да, в таком виде Байрона ни одна собака не могла бы узнать.

Короче, ништяк. Часика через два можно было выезжать.

Питон решил упасть на хвост.

– Егор, возьми меня с собой.

– Погляди на себя, Питон, ну какое отношение ты имеешь к батюшке. Ты не вписываешься в наш экипаж.

– Я впишусь.

– Ты нас попалишь.

– Я тоже могу быть попом.

– А прикид?

– Достану!

– Не успеешь…

– Успею!

– Железно?

– Ёбсель! Слово!

– Лады, если успеешь – ты с нами.

Питон исчез.

Время че! Настенные котлы пробили десять.

За окном моросил чит. По топталовке, прикрывшись зонтами, шмыгала разношёрстная публика. Туда-сюда, туда-сюда… Муравейник, в натуре. Как там у Цоя? «Муравейник живёт, кто-то лапку сломал – не счёт» Лапку? Тут люди жизни ломают себе и другим… И теряют жизни… и свои и чужие…

А часики тикают… Время идёт!

Это философ один задвинул, помню! Мы говорим, время проходить. Дебилы! Время стоит, проходим мы! Как-то так, короче.

Без пятнадцати два явился Питон, одетый католическим монахом хрен знает какого века.

Я чуть не упал!

– Где ты это раскопал?

– В театре.

– О Господи, – пробормотал я, – едрит-гибрид, ты нас попалишь.

– Не поминай всуе имя Господа твоего.

Это Питон сказал. И от распирающего его самодовольства давил гигантскую лыбу. Ну, не конь?

Итак, мы поехали втроём. Я за баранкой, а эти двое архаровцев разместились у меня за спиной.

Байрон был ужасно мрачен. Питон, напротив, не в меру весел и болтлив. Разошёлся, придурок. Он на полном серьёзе и главное натурально так вошёл в образ монаха, что прямо-таки доводил меня до белого каления своим полуфевральским поведением. Но скоро я перестал принимать близко к сердцу большинство его кисловатых шуток и, прикинувшись шлангом, равнодушно отшучивался.

– Крепка ли твоя вера, сын мой?

– Слаба. Как тёлка на передок.

– Я помогу тебе, сын мой.

– Только материально.

– Я помогу тебе укрепить веру в Бога.

– Я атеист, лошара!

– Ты поц. И Бог тебя покарает.

– Зашибётся пыль глотать!

– Бог, как известно, не фраер, он видит всех, кто живёт не по понятиям.

– Так он типа тихаря, который пасёт за всеми и за каждым в отдельности?

– Он не тихарь, а наш Спаситель!

– От кого же он нас спасает?

– От самих себя.

– Вот это да! А кто его об этом просит?

Питон почесал свою тыковку и ответил:

– Все.

– Я его ни о чём не прошу.

– Не просишь, но в помощи нуждаешься!

– Да ну?

– Ты грешишь, и на Страшном Суде это всплывёт!

– И сколько мне светит?

– Вечность в аду!

– В аду? Там, видать, пострашнее, чем на Лукьяновке?

– Да, тебя ждут ужасные муки. Черти…

Я переспросил:

– Черти?

Питон кивнул:

– Да, там полно чертей…

Я ухмыльнулся:

– Ну, «чертей» везде полно.

– А там они начнут тебя опускать.

– Чертуганы начнут меня опускать? Какой дикий беспредел!

– А потом будут тебя пытать и мучить…

– За что? – я с понтом очканул.

– За то, что ты нарушал все десять заповедей.

– Откуда же они об этом узнают?

– Им скажет Бог.

– Ах, вот оно что! Кстати, а ему не в падлу сотрудничать с чертями?

– Так он же не напрямую! Через Дьявола! А Дьявол – его старый однокорытник. Почти кореш!

– Если они настолько тесно повязаны, может, Дьявол меня отмажет?

– Да ни в жисть!

– Почему?

– Потому что он никогда ни за кого мазу не держит. Ему всё по барабану.

– Значит, мне труба?

– Понятное дело! Кранты.

– А круче Бога никого нет?

– Никого.

– Вот это лажа!

– О чём я тебе и толкую.

– Единственный выход – идти к Богу на поклон?

– Верно!

– Шестерить перед ним?

– Точно!

– Шнурковать?

– Именно!

– Какой беспредел, в натуре! Реальный такой беспредел!.. Махровый!..

Мимо проносились длиннотелёсые тополя.

Тёмные тучи на небе прохудились, и местами сквозь них пробивались солнечные лучи, которым удавалось, пробежавшись по капоту, на мгновенье ворваться в салон нашей тачки, а затем, очутившись, должно быть, на крыше, спрыгнуть на бампер и тут же упасть без движения на асфальт, ожидая следующей машины.

Скорости не сбавляли. Время всё равно не догнать, но скорость приятно холодит душу…

Я и Питон продолжали острить по поводу Бога, десяти заповедей и прочей лабуды, и тут вдруг Байрон спросил:

– А кто из вас реально, без понтов, думал о Боге?

Я чуть подумал и сказал:

– Было бы хорошо, если бы мы думали о Боге, а Бог думал о нас.

– Нет, вы прикиньте, пацаны! – Байрон аж подпрыгнул на месте. – Если допустить, что Он существует, то насколько глупо и пошло гнуть ту житуху, которую мы с вами теперь гнём.

Питон саркастически хмыкнул.

– Ну а если Его нет?

– Плевать! Всё равно лучше жить так, как будто Он существует.

– Какого?

– Такого! – огрызнулся Байрон. – Когда мы сыграем в ящик – разочарование нам не грозит, ведь если Он есть, а мы жили правильно, то всё тип-топ, а если Его нет, то после смерти нам ни холодно ни жарко.

– Но получается, что в этом случае мы жили правильно напрасно, – вставил я свои пять копеек.

– А гнаться за баблом, за властью и прочим – не напрасно?

– Возможно, всё это приносит счастье.

Байрон лишь презрительно хмыкнул. Потом он заявил:

– Бог есть. – Он несколько раз кивнул головой. – Бог есть. Верить, что мы произошли от обезьян, – смешно! Это х..ня полная! К тому же такая теория просто унизительна!

– Ни черта подобного! – возразил я. – Человечество может гордиться тем, что пройден такой путь наверх от обезьяны до человека. Это же явный прогресс, чуваки! Унизительным могло бы быть обратное.

– По-моему, обратное уже происходит.

– Что ты имеешь в виду?

– Всё.

– А поконкретней?

– Пожалуйста! Что нам надо? Пожрать, поспать, посрать… Пожрать и потрахаться… Всё!

– Почему – всё?

– А чего ты ещё хочешь?

– Я?

– Ты.

– Смотря когда.

– Нет, чего ты хочешь вообще? – Он взмахнул руками, как дирижёр. – Для чего ты живёшь, Лютый?

Я задумался. И не ответил.

Я, помню, долго об этом думал…

Питон уснул. Байрон втыкал в окно.

«Для чего ты живёшь, Лютый?» Вот это вопрос! Вопросище... От него моё сердце приходит в бешенство: стучит, стучит, стучит…

Дальше мы уже не базарили…

И каждый был уже сам по себе… Уже тогда…

 

…Оркестр затих.

– Чё он носится со своей Россией? – спросил я Питона, возвращаясь из пучины воспоминаний.

– Ты про босса? Там, говорит, дела покрупней воротить можно.

– Там своих воротил хватает.

– Говорит, если он с брательником объединится, весь Питер под себя подомнём.

Я потушил окурок в пепельнице и покачал головой.

– Питер нас раздавит. Киев – город сонный. Здесь питерский порядок приняли бы за махровый беспредел. Да и мы с тобой уже совсем старые, нам уже семьдесят лет на двоих. Мы теперь не те, что были раньше. А тамошние бойцы – бычки двадцатилетние. Половина из них только что из Чечни возвратились, у них ещё взрывы в ушах не затихли и бородатые чучмеки в глазах не пропали.

– Кипешные, наверное, до одури, – сказал он.

– Дёрганые очень.

– Шмалят чаще, чем дышат, – подсказал Питон.

– В этом их минус, – сказал я. – Трезво мыслить ещё никому не мешало.

– В общем, да, – согласился Питон и, покумекав чуток, предложил. – Может, пойдём пыхнем?

Я предостерегающе постучал пальцем по столу.

– Но-но! Пыхтяра!

– А чё? – спросил Питон, невинно хлопая глазами. – Пяточку. Для куража!

Отрицательно покачав головой, я как мог разъяснил Питону:

– Жрать без неё начинать неправильно. Не по-джентльменски. А ты курнёшь – тебя сразу на хавчик пробьёт.

– А я быренько перекушу чё-нибудь и дальше ждать буду.

Пришлось спросить его с серьёзным видом:

– Питон, мля, ты джентльмен?

– Чё?

– Я спрашиваю, ты, мля, джентльмен?

– Ну, ясный красный.

– Вот и веди себя по-джентльменски. Слушай музыку и не выделывайся. Да! Чуть не забыл! Постарайся при ней вести себя покультурней. То есть: не выражаться, на пол не плевать и морду никому не бить. Короче, не быкуй!

Питон обиженно цыкнул и отвернулся.

– Ты чего? – я тронул его за плечо.

Сбросив мою руку, он буркнул:

– Пошёл ты!..

– Чё ты?

Он по-детски выпятил нижнюю губу и, повернув голову ко мне, стал демонстративно смотреть куда-то вверх.

– Что ж я, сам не понимаю таких вещей? – спросил он. – Ты меня ваще за барана держишь. Так, что ли?

– Прости, – сказал я.

– Ладно, – сказал он.

– Прости, – повторил я.

– Да ладно, – сказал он. – Забыли. Пойду отолью.

Он отправился в сортир. Я подумал о том, что Питон всё-таки большой ребёнок. Наивный, как дитя. И, как дитя, жестокий. Я как-то пас за одним шкетом и многое понял. Детям не свойственны муки совести. Тот шкет спокойно глядел на страдания котёнка, которому он сломал лапу. Жуть прямо! Аж мурашки, реально, по телу! Мы такими в детстве не были.

Когда Питон вернулся, я ему сказал:

– Дети щас такие жестокие.

– Чьи дети?

– Вообще. Все дети.

– Так нельзя говорить, – сказал Питон.

– Как?

– Ну, что типа все дети жестокие. Они все разные.

– Добро, – согласился я. – Они жестокие по-разному.

– Не баклань, – попросил Питон.

Тут я глянул на него повнимательней и сразу выкупил: он шмальнул, гнида. Я ничего не сказал.

Я оглянулся – чуйка меня не подвела. Она вошла, пробежалась взглядом по залу и, увидев нас, зашагала к нам. Шмотки на ней были скромные: синяя блузочка без закидонов, синяя юбочка чуть ниже колен и остроносые туфли на тонком каблучке. В руке малюсенькая сумочка, в которую даже мой ствол не влезет. У меня «Вальтер». У Питона «Магнум». Намордников мы не признаём. Я свой таскаю в кармане, а у Питона шпалер обычно за поясом брюк.

Я поднялся ей навстречу. Подскочил и Питон.

Я чмокнул Ренату в щёчку.

– Знакомьтесь. Мой друг. Пит… Андрей. Рената. Моя невеста.

Оба они покраснели, заулыбались, проронили, значит: «Очень приятно… Егор много о вас рассказывал… хе-хе… очень приятно… рада знакомству… прошу…» и всё такое!

Только уселись за столик – за спиной у меня возник Жека со словами: «Добрый вечер! Добро пожаловать! Надеюсь, у нас вам понравится», – каждому протянул папочку с меню и, сменив пепельницу, исчез.

Раскрыв меню, Питон неуверенно проворчал: «Эх, очки дома забыл». И зыркнул на Ренату, чтобы узнать, произвели ли его слова на неё какое-то впечатление.

Сделав заказ, мы с Питоном закурили. Питон то и дело доставал из нагрудного кармана пиджака белоснежный сопливчик и проводил им по лысине, стирая невидимые капли пота.

– Знаете, я вас именно таким и представляла, – сказала Рената.

Сверкнув фиксами, Питон спросил:

– Каким – таким?

– Таким… – Рената замялась, – большим, солидным…

Лыба Питона достигла таких невероятных размеров, что я реально забеспокоился, как бы вместе с пиджаком не затрещала по швам и его довольная физиономия.

– А почему вы один? – спросила Рената. – Без девушки?

Ища подмоги, Питон глянул на меня, но я стормозил, и он ответил сам:

– Моя девушка залетела… Она беременна.

– Правда?

– Да. Девятый месяц пошёл. Последний. На днях должна чё-то родить.

– Как я рада за вас. Кого вы ждете? Мальчика?

– М-гу, – Питон снова достал платок. Но теперь он в натуре вспотел, без понтов.

Тут Жека притащил первую часть заказа, потом ещё.

Мы взялись за хавку. Ели с большим аппетитом. Почти не базарили, уж очень всё было вкусно.

– Опять приходил Зотов, – сказала чуть позже Рената.

– Домой?

– Да. Попросила маму сказать, будто меня нет. Мама говорит, он был выпивший. Я не сомневаюсь, трезвый бы он не пришёл.

– Хочешь, я с ним побеседую.

– Ни в коем случае. Я рассказываю просто, чтоб ты знал; чтобы между нами не было никаких секретов.

– Кто такой Зотов? – спросил Питон.

– Мой друг Серёжа Зотов.

– Её бывший, – объяснил я. – Не даёт ей проходу.

– А что он такое?

– Аудитор.

– Барыга, что ли?

– Нет. Бухгалтер. Типа того.

– Давайте врежем, – предложил Питон.

Я разлил: Ренате вино, нам с Питоном водяру.

– За вас! – сказал Питон.

Мы чокнулись, выпили… Лабухи затянули «Сиреневый туман».

– Потанцуем?

Рената кивнула. Отдала сумочку Питону. Я повёл её на топтагон.

Когда мы вернулись, Питон уже наполнил бокалы горючим.

– За вас!

– За нас уже пили. Как зовут вашу девушку?

– Зоя.

– Давайте за вас с Зоей.

– Она беременна, – напомнил Питон.

– Пусть у вас всё будет хорошо.

– Да у нас и так всё хорошо!

Питон выпил и, махнув рукой, прокричал:

– Как же мне с вами клёво!

Раздался треск. Питон повёл плечами.

– Кажись, ему хана, – сказал он и развернулся ко мне спиной.

Пиджак был разорван.

Мы с Ренатой рассмеялись. Питон был весьма доволен, что нас рассмешил. Он сказал: «Я могу и рубашку так разорвать. Одним движением руки».

Он в натуре махнул рукой… но ничего не произошло.

Рената смеялась.

– Не гони… – выдавил и я сквозь смех.

Но Питон уже разошёлся.

– Не, разорву!

Он скрестил свои лапищи на груди и напряг плечи и шею. Верхняя пуговица на рубашке под галстуком отлетела и упала ему в рюмку. Мы хохотали, как сумасшедшие.

– Обмоем её! – кричал Питон. – За вас!

– Нет уж, давай теперь за тебя!

А Рената держалась за живот и уже стонала от душившего её смеха.

В общем, Питон был прав, было клёво.

Потом я отвёз его домой, а мы с Ренатой поехали ко мне.

Ох, что за ночь была! Такие ночи в жизни каждого только раз или два бывают. Сказочная ночь!

А на следующий день позвонила её мамаша и сообщила, что Сергея убили прямо в подъезде собственного дома.

Хорошо, что я всю ночь провёл с ней, а то б она могла подумать чёрт знает что.

Мысли есть мысли. Я, помню, старался не думать о том, кто мог его завалить.

Рената плакала. Заторопилась уходить.

– Мне необходимо съездить к его матери… Она, наверное, с ума сходит.

– Подбросить тебя?

– Нет-нет, – испугалась она, – я сама… пожалуйста… – и вновь зарыдала.

Лишь только она вышла, я бросился к телефону. Но трубу свою Питон, явно спецом, отключил.

Я был зол. Очень зол. Я был в бешенстве!

Прошёл час. Труба Питона молчала.

Ну что мне с ним делать, думал я. Не мочить же его из-за этого… Понятно, что Питон хотел как лучше… Но какого хрена он лезет не в своё дело. Тоже мне – оказал, бля, услугу! Да если б я хотел завалить того додика, то легко бы мог справиться сам. Но я не хотел… Я даже встречаться с ним не желал. Ибо понимал – грохну! «И рука не дрогнет»… Ведь я знаю себя и много слышал о нём. Тем не менее я – это я… Я ненавижу его уже за то, что он прикасался к Ренате, пусть и задолго до нашего с ней знакомства. А Питон!.. «Что он Гекубе? Что ему Гекуба?» Большой жестокий ребёнок…

Объявился Питон аж поздно-поздно вечером. И то: прийти, бульдог, не посмел, прозвонился.

– Что ж ты натворил, скотина? Животное ты тупорылое!

– Ты о чём?

– Только дурочку не включай. Я спрашиваю серьёзно!

Трубка долго сопела в ответ.

– Может, подтянешься? – поинтересовался я.

– А может, лучше завтра?

– Завтра я тебя сам найду, но тогда будет реально хуже.

– Лютый, брат, – заныл он, – не принимай так близко к сердцу. Завтра с утра я…

– Даю тебе полчаса.

– Брат…

– Тридцать минут…

– Братишка…

– Повторяю! Даю тебе ровно…

– Не надо! – перебил меня Питон. – Я у тебя за дверью. Открывай.

Я впустил этого подонка. С порога он заскулил, как побитая сука.

– Клянусь всеми святыми, Лютый, я чист. Я чист, как не знаю кто! По ходу дела, он сам во всём виноват. Я хотел с ним тихо-мирно перетереть, чтобы он оставил твою в покое. Но этот чертуган бросился на меня с кулаками. Ты прикинь. Он пытался меня изувечить.

– Тебя? – я невольно усмехнулся.

– Ты зря всыкаешься. Он мне чуть шнобель не сломал.

– В нём уже ломать не фиг.

– Короче, это была… вынужденная самооборона.

– Чего-о-о?

– Самооборона.

– Самооборона?

– Да, бля. Вынужденная. Ну, бля, мамой клянусь.

– От ты гонишь, Питон! Я фуею!

– Я в натуре, братуха.

– Я и говорю, гонишь в натуре. Ну, добро! Ты ответь мне, животное. Мочить-то его надо было зачем?

Питон пылко перекрестился.

– Сукой буду, самооборона. Он меня – тыць! Тыць! Я ему – тпру! Он опять – тыць-тыць! По ходу и у меня планка бац! Ну и я его хрясь! А он, бля, брык… И с копыт… Да ещё, падая, виском об угол – херак! Я к нему! Хер там! Допрыгался, – Питон изобразил сочувствующую мину. – Жалко, конечно. По глупости. Ни за что. Типа. Малой совсем, туда-сюда… Ну и всё такое…

– Да мне, – кричу ему в самую морду, – по барабану! Меня бесит, что ты без моего ведома лезешь туда, куда тебя никто не просит! Ты понимаешь это, животное, или нет? Совсем рамсы попутал?

– Понимаю, – буркнул Питон, виновато потупив свои обкуренные зенки.

Ну что ты с ним будешь делать? Я так его, дурака, и спросил:

– Что мне с тобой, дураком, делать?

– Может, пыхнем?

– Тьфу! У тебя одно на уме! Идиотина!

– Так я ж так… Разрядить обстановку.

Мне осталось только рукой махнуть.

– Забивай, – говорю, – пойду пока Ренатке звякну.

– Привет ей передавай, – весело попросил Питон.

– Хорошо.

– Она мне понравилась.

– Мне тоже.

Такие, мля, дела…

Я Питона не виню. Все мы друг друга стоим! Да хули далеко ходить! Вот, к примеру, я. Ко мне тут неделю назад припёрся на ночь глядя знакомый следак. Чувак в принципе неплохой, хоть и мусор. Я провёл его на кухню. Забодяжил чайку. Он принялся меня расспрашивать о жизни. Чё да как. Ну я, понятно, говорю, мол, с прошлым давно в зявязке. Живу, дескать, как все нормальные граждане. Честно. И даже пишу книгу.

– Ну и какое название? – спрашивает он, зло усмехнувшись. – «Былое и думы»?

Я начал что-то сочинять, но он меня перебил.

– Тут, – говорит, – пришили одного знаменитого журналиста. Так вот, писатель, почерк явно твой.

Не успел я пикнуть, как он стал уверять, что пришёл вовсе не поэтому. А как частное лицо к частному лицу.

Оказалось, у него есть дочь. Она при смерти. Нужна срочная операция. Причём за бугром. И стоит операция – до хрена и больше. Таких денег у него нет и долгонуть не у кого.

Я спрашиваю: «Сколько требуется?»

Он говорит – двадцать тысяч баксов минимум. Только на операцию.

Я говорю: «Медицинский девиз – «жизнь или кошелёк».

Он бубнит, мол, дочь – это самое дорогое в жизни, тебе, дескать, этого не понять.

«Я попробую, – говорю. – Тем более, недавно я сам мог папой стать. Лэвэ – не проблема. Проблема в том, что в долг я не даю. Принципиально. Принцип у меня такой – не давать в долг, и пипец!»

Затем меня, что называется, понесло.

«Но, секундочку, – говорю, – я могу скатать с тобой на бабки. В очко. Всего одну партейку. Если выиграешь – плачу наличкой. Двадцать кусков. Без отдачи. Но если пролетишь, то прямо тут, при мне… застрелишься».

Не знаю, какой бес меня попутал? О чём я думал, творя подобный закидон? Замыкание!

Легавый спрашивает:

– Ты серьёзно?

– Вполне, – говорю.

– Точно?

– А то!

– Но… не понимаю… Зачем тебе это надо?

– Да так… Хочу поглядеть, на что ты ради дочери способен.

Он молчит. Думает. А я подначиваю:

– Ну чё, сдрейфил? «Самое дорогое в жизни», или дороже жизни ничего нет?

– Помог бы ты мне, я бы тебе тоже потом помог.

– Нет! – говорю твёрдо. – Либо играй, либо проваливай.

И беру с подоконника картишки. Стою перед ним, значит, перетасовываю…

 Без обмана?

– Будь я проклят! – говорю. – Какой обман! Моё слово дело гнёт!

– Ладно… сдавай!

Ну, думаю, пошла жара. Хотя какая жара? Минутное дело…

Раздаю.

Пауза…

Он с дрожью в голосе прохрипел:

– Девятнадцать…

И смахнул капельки пота, выступившие на лбу.

А я две карты хлоп на стол – двадцать одно.

– Очко!

Причём я не мухлевал. Всё по чесноку!

Следак побледнел, скривился… Я же припомнил, что мне уже давненько так не фартило. В последний раз на прошлый Новый год, когда я выиграл у Хрипатого яхту, которую скоро пришлось отдать одной певице за то, что я её по пьяной лавочке изнасиловал. Это она уверяла, что я её изнасиловал. А по сути, ещё поди разберись, кто кого насиловал. Ох, она возбухала!.. Я, дескать, мировая знаменитость, то да сё… Ну, думаю, попал! Донесёт без компенсации. Ведь я и телохранителя её отметелил конкретно. Пришлось откупиться яхтой. Хотя точно помню, она меня сама весь вечер провоцировала, сука.

Так о чем я? А, ну, да! Мусор, значит… Пролетел!

– Ну? – спрашиваю я следака. – Чё будем делать, господин Арестович?

Он сидит сгорбившись, как пишут в романах, хранит молчание… Потом, тряхнув головой, точно хотел таким способом избавиться от неприятных мыслишек, встаёт и приставляет мне ко лбу волыну.

– А если я завалю тебя сейчас?

Конечно, я перетрухал. Жить захотелось, как никогда. Но внешне – и глазом не моргнул.

– Как же долг чести и всё такое? Да и что это даст… Посадят. А тебе там не жить. И? Дочери тогда станет легче? Одним выстрелом сразу троих загубишь… А так… Я слово даю, что помогу. Я решил. Двадцать кусков… разве это бабки?.. Когда дело касается жизни и смерти…

– Без обмана?

– Будь я проклят! Зуб даю!

– Ну смотри, без обмана.

И проговорив эти слова, Арестович не раздумывая засовывает дуло в рот и нажимает курок. Херак!

Я даже пискнуть не успел! А белоснежный кафель бесстрастно принимает фонтан крови. Арестович падает. Я обалдело гляжу на ручейки крови. Сердце бешено стучит.

Приплыли…

Красное на белом – жутко красиво.

Конечно, кто ж знал, что он так… Я не ожидал… Я ведь шутил… Или…

Короче, такая байда.

Помню было жутко зрелищно всё… Как в кино.

Опускаю глаза вниз… Кровавый нимб расползается вокруг головы Арестовича. От сквозняка шевелятся волосы.

Много видел смертей. Оставался равнодушен и непробиваем. Эта смерть повергла меня в состояние шока. Не желая, короче, виновен.

Нахера? И тоже хорош!

Только надумал я жить по-другому. Строил и многообещающие планы, и воздушные замки… Вдруг приходит господин Арестович и пуляет себе в хавальник… На моей кухне!.. Даже чаю не попив… Оно мне было надо!..

Избавиться от трупа…

Я прошмонал его карманы: ключи, лопатник, пустая пачка из-под сигарет, зажигалка, ксива…

Я вызвал Питона. Мы полночи бухали, а под утро, завернув Сергея Анатольевича в коврик, погрузили его в багажник моего бимера.

– Идём поспим, – предложил я, – а вечером отвезём его.

Но вместо сна мы снова долго пили. Потом, взяв лабан, вышли на балкон покормить голубей. У меня такая мулечка шизоидная – кормить пернатых.

Нажравшись, голуби улетали по одному.

На соседнем балконе появился рыженький мальчишка лет десяти. Увидев нас, он замер и прицелился в меня из игрушечного ружья. Я поднял руки вверх. Питон потянулся было к волыне, но, услышав детский голос, обернулся и успокоился.

– Мочи его, пацан! – подбодрил Питон.

– Не надо, – попросил я.

– Ага, – сказал мальчик, – какой хитренький.

– Да, хитренький, – признался я. – Жить хочется даже тогда, когда не очень хочется. Да, я хитренький…

– Тух-ф! Тух-ф! – два раза выстрелил пацан.

Я был убит. Какие нынче жестокие дети.

– Кем ты хочешь стать, клоп?

– Киллером.

– Я так и думал.

– Или полицейским.

– Это одно и то же.

– А вот и нет, – возразил малолетний убийца. – Киллеры убивают всех людей, а полицейские – только киллеров.

– Киллеры тоже люди.

– Лучше я буду полицейским, тогда меня никто не убьёт.

Я кивнул.

– Правильно.
 Питон, ухмыляясь, спросил:

– Может, его замочить, пока он не вырос?

Я грустно улыбнулся…

Я не люблю ментов. Самый паскудный народ на земле. Мусора мне не жалко… Мусоров в стране много. Но бабосы я всё-таки его семье пошлю. Не потому, что я такой благородный, или меня мучает совесть, нет! Просто слово своё нужно держать. Таков порядок. Я по другому не умею…

Кто-то строит храмы, кто-то даёт деньги на борьбу со СПИДом, а я помогу выжить девочке… Дети, мать их так, ни в чём не виноваты. Нам-то что, мы свою жизнь уже просрали, теперь их очередь…

… А она уехала. Я всё ищу её, но пока… Предки её ничего не знают. А может, знают, но не говорят… Не пытать же их…

Даже записки не оставила…

Наверное, она решила, что это я его заказал. Но ведь это не так!

А ведь с ней у меня был шанс стать другим. А теперь мне одна дорога. К браткам моим, на кладбище. Они все уже там. Кроме, Сидора и Бусыгина. Один в депутатах давно, а другой – замминистра внутренних дел.

А босса ищут. Только не найдут. Только Питон знает, где тот нашёл покой. Но и Питон уже не жилец. Как и я.

Да разве мы жили когда-нибудь? По-настоящему разве мы жили? Хотя мне есть, что вспомнить. Из того, что согревает душу. Потому что я любил. И был любим. Врубаешься? Хотя, ясен-красен, всё это лирика и сопли…

К списку номеров журнала «Кольцо А» | К содержанию номера