Бахытжан Канапьянов

Вишенка. Летний кинотеатр. Рассказы

 

ВИШЕНКА

 

Так случилось, что она пережила своих сестер. Еще по прошлогодней весне, когда она родилась в завязи среди цветущей накипи на верхней ветке, судьба уберегла ее от срыва или падения во дворе на дорожку между домами, сплошь усеянную спелыми черешнями, которую клевали горлинки и воробьи, да шинами давили машины, заезжающие в этот просторный двор между двумя трехэтажными домами.

А затем, спустя месяц, эта участь настигала и ее сестер-вишен.

А в соседях с ней расположилось тутовое дерево — шелковица. Вот с ее ветвей большие зрелые черные плоды-ягоды склевывали голуби и вездесущие воробьи — жадно и самозабвенно. Не доклевав одну ягоду, впивались в другую и затем исчезали в густой листве тутовника, и только слышалось ей чирк-чирк от сытого клева, да самодовольное воркованье голубей изредка доносилось до ее слуха.

Чуть поодаль росло еще одно старое тутовое дерево, но его плоды-ягоды были в отличие от этого дерева белыми. И все эти черные и белые ягоды за ночь падали на асфальт дорожки, на капот и крышу стоявшей у подъезда машины. Хозяин, выезжая утром на работу, сметал их, и они оставляли созревший сок каплями крови на стеклах и на земле.

Жильцы этих двух домов не успевали, а может быть, особо и не жаждали собирать эти плоды-ягоды ничейных деревьев, разве что дворовые сорванцы карабкались по стволам и там, удобно расположившись между ветвей, набирали полные пригоршни ягод, не всегда спелых и зрелых. И на этом завершался сбор урожая.

А перезрелые ягоды от легкого порыва ветра сами падали под колеса машин и подошвы прохожих. А затем бурыми пятнами ушедшей жизни проступали вдоль журчащего арыка.

Все это было видно ей, вишенке, которая, укрывшись в тени листочка-лепес­точ­ка, продолжала зреть и наливаться соком жизни.

И что-то вновь и вновь удерживало ее на верхней ветке, и была она почти незаметна среди мелкой листвы. И даже когда ее, почти перезревшую, ветвь выталкивала туда, где уже канули ее многочисленные сестры, превращаясь в мертвые пятна на асфальте дорожки, она вновь и вновь цеплялась кончиком своей плодоножки за верхнюю ветку, ибо не раз видела, чем кончалось это падение.

Так ее не тронули ни чьи-то безжалостные руки, ни клюв вероломной птицы. Правда, однажды случайный воробей клюнул ее на лету, но она, благодаря дуновению ветра, успела спрятаться в гуще листвы, и воробей не стал возвращаться, а устремился к более податливым ягодам черешни.

Так и осталась с той поры на боку рана от наскока воробья, да такая глубокая, что обнажила ее желтую косточку.

Ей с высокой ветви хорошо было лицезреть цветение этой улочки-сквера, которая упиралась в головной арык. Многие деревья здесь, у арыка, посадил еще в прошлом веке писатель, чей дом-музей находился недалеко от ее дерева, на той стороне этой самой улочки. Об этом она услышала однажды вечером из беседы двух старушек, уютно расположившихся на балконе, рядом с той самой высокой веткой, с которой и свисала она, скрываясь в листве, вишенка.

Сирень, китайская и белая, бордовая и фиолетовая, акация, местная и заморская, каштаны и березы, ель и туя, клен и тополь, яблоня и груша — все это образовывало смешанную аллею, где на скамейках целовалась молодежь и отдыхали пенсионеры, да молодые мамаши вывозили на колясках своих чад, и катали их от арыка до фонтана, радуясь и наслаждаясь ночной прохладой южного города, прильнувшего к подножью синих и белоснежных гор.

И вишенка радовалась всему, что ее окружало на этой высокой ветке. Гусеница медленно выползала к листу, белая бабочка в пятнышках, чуть шевеля усиками, порхала в час знойного полдня, божья коровка была почти незаметна среди поздних ягод, но и ее замечала вишенка, чуть выглядывая из-под листочка-лепесточка.

А затем стали исчезать эти малые листочки с ветвей. Они вначале желтели и наряду с другими красками осени опадали с деревьев, покрывая своим разноцветным шуршащим ковром дорожку, что пролегала вдоль арыка. Арык также принимал эти ниспадающие в медленном кружении листья — красные, желтые, оранжевые, бурые и еще пока зеленые. И уносил под свое спокойное журчание куда-то за соседнюю улицу, за следующий квартал, за городскую окраину. Некоторые листья прибивало течением арыка к каменным выступам. Там они и замирали до прихода дворника.

А затем пошли долгие дожди.

И вот однажды выпал снег.

Снег плыл вертикально, в тишайшем безветрии. Вишенка, которая все еще оставалась на верхней ветке, но уже одна, без листвы, даже без того самого листочка-лепесточка, который прикрывал ее существование на ветке, вишенка слышала звук падающих снежинок. И под этот божественный звук она уснула, только в ее полураскрытой косточке продолжала биться тяга к жизни. Быть может, потому она и продолжала прозябать в ночные морозы, но не отмирала на этой самой ветке, которая так же, как вишенка, была без листвы и чернела своей кривизной среди выпавшего снега. Ветвь и вишенку связывала между собой не только плодоножка, но нечто большее, невидимая внешнему миру нить, сплетенная из памяти прошлой жизни, когда и ветвь, и вишенка в лиственном уборе и одеянии наслаждались всем тем, что сейчас подвергалось неминуемому забвению.

Вся она сморщилась, из когда-то спело-красной вишенки превратилась в темно-коричневую старуху-уродину с отклеванным боком, но она все еще помнила весну былого цветения.

Вишенка все чаще и чаще уходила в себя, находясь одна на верхней ветке. Правда, однажды она очнулась, когда что-то черное и каркающее опустилось на родную ей ветвь и чуть не стряхнуло ее, вишенку, вместе со снегом на ледяной наст.

Это была ворона.

От ужаса и страха она сама чуть не сорвалась вместе с плодоножкой, но родная и добрая ветвь удержала ее, слегка наклонившись, упрятала ее в горсть снега, застрявшего между стволом и ветвью.

А по весне, когда все вновь расцвело, когда набухли почками и очнулись от зимней спячки ветви, и дорожка у весело журчащего арыка вновь покрывалась белыми и розоватыми лепестками цветов черешни, яблонь и шелковицы, а ее взрастившая ветвь только начинала наполняться соками жизни и будущего цветения, завязь новой плодоножки и новой будущей вишенки в одно мгновение вытолкнула ее с ветви прошлой жизни, и вишенка, скользя по другим ветвям и стволу, скатилась на ту самую дорожку у арыка, где белели опавшие цветные лепестки с фруктовых и ягодных деревьев этого просторного двора.

И посреди этих лепестков, на дорожке у журчащего арыка, смутно слыша приближающееся шуршание метлы дворника, покоилась она, вишенка, дряхлая и прошлогодняя, вопреки всему вновь увидевшая весну и почти пережившая цветение былой своей жизни.

 

 

ЛЕТНИЙ КИНОТЕАТР

 

I

 

Летний кинотеатр моего детства. Те же саманные высокие стены, напоминающие глиняные дувалы, верх которых венчают решетчатые штыри, скрепленные между собой литыми узорами из чугуна. Те же самые дубы, раскинувшие свои вековые ветви над стенами кинотеатра. Так же, как и в те годы, сидят стайками мальчишки на этих стволах и, забыв обо всем на свете, смотрят очередной «недетский» фильм. Все как прежде, как тогда, кажется, что ничего не изменилось, лишь фильмы стали иные, но их полуторачасовая жизнь все так же заставляет зрителей плакать, смеяться, и они, затаив дыхание, сопереживают персонажам и героям фильма в этом летнем кинотеатре Ахмета.

Я сижу под звездами в темном открытом зале. Сноп проекционного луча, пробивая тьму и полчища ночной мошкары, пролег над головами зрителей. Я вглядываюсь в их лица. Знают ли они, почему этот летний кинотеатр носит имя Ахмета?..

Должны знать.

 

II

 

Ему было за шестьдесят. Он еще во время войны мотался с кинопередвижкой по прифронтовым дорогам, показывая бойцам героические фильмы тех лет: «Секретарь райкома», «Радуга», «Иван Грозный», «Александр Невский», «Два бойца», «Парень из нашего города».

Солдаты, несмотря на близость вражеских позиций, во все глаза взирали на эту почти земную жизнь, чем-то похожую на их военную тяжесть, но невидимым образом разделенную на вымысел и реальность. Многие из бойцов впервые в жизни видели это самое кино, ибо на скорых сборах им было не до фильмов, они, мобилизованные из глухих сибирских хуторов и деревень, из горных и степных кишлаков и аулов, проходили совсем другую науку — науку убивать. И в эти короткие часы они, взирая на экран, радовались посланному с небес в лице бойца-киномеханика Ахмета наслаждению и передышке, когда можно перекурить и не только следить за действием сюжета, но и думать о самом сокровенном, что осталось по ту сторону Урала.

Во время бомбежек Ахмет выключал движок, и когда гул фашистских бомбардировщиков угасал в ночном пространстве, бойцы нетерпеливо бурчали:

— Давай, Ахмет, крути дальше. Улетели «мессеры».

И после войны Ахмет не расстался с любимым делом. Когда началась целина, он мчался на разбитой полуторке по дорогам Северного Казахстана в отдаленные совхозы и аулы. И молодые парни, целинники, радовались любому фильму, привезенному Ахметом из облкинопроката. А через пять лет, почувствовав боли в пояснице, он приехал в наш южный город показаться врачам, так и остался здесь жить у сестры. Врачи определили радикулит, и Ахмет устроился киномехаником в летний кинотеатр. Фильмы показывал три раза в неделю, а зимой работал сторожем здесь же, в парке.

Начиная с апреля, мы, дворовые мальчишки, не давали ему прохода:

— Дядя Ахмет, ну когда?..

— Рано еще, холодно ведь во дворе,— улыбался он в редкие усы.— Вот ближе к майским праздникам потеплеют ночи, тогда и начнем.

— Только обязательно про войну, дядя Ахмет.

— Хорошо, пострелята,— молвил он.— Вы бы чем бездельничать, лучше б помогли мне скамейки покрасить и зал прибрать...

И в период буйного цветения, когда благоухали сады и исходила накипью сирень, начинался в летнем кинотеатре праздник первого фильма. Мы еще за день с утра помогали Ахмету расклеить афиши, обегали близлежащие дома, оповещая о предстоящей картине. Зная только название, гадали, какие события произойдут в ней.

На фильмы тогда ходили семьями, шли как на праздник, но мы, дворовые пацаны, считали зазорным и плохим тоном для себя — идти вместе с родителями, и если даже фильм был не «до шестнадцати лет», все равно карабкались на могучие стволы и ветви дубов, окружавших летний кинозал. Да я вообще не помню, чтобы кто-либо из нас, мальчишек, покупал билеты. Их брали те, кто был возрастом постарше или же впервые приглашал девчонку. Эти ребята, да и девчонки тоже, еще недавно так же, как и мы, сидели на скрученных ветвях деревьев. Но сейчас они с важными лицами покупали своим смущенным особам синенькие билетики и, глядя на нас, небрежно цедили сквозь зубы:

— Щеглы!..

Мы на это отвечали улюлюканьем и свистом, и этот гвалт продолжался, пока они с красными напряженными лицами не садились где-нибудь в глубине, подальше от наших наглых взоров. Это был своеобразный ритуал проводов нашего старшего собрата из детства в юность.

Ахмет, как нам казалось, не замечал или делал вид, что не замечает нашу бесплатную галерку, но два раза в сезон: в День Победы, когда он надевал свой единственный бостоновый костюм с двумя медалями, и в День защиты детей — этот старый киномеханик, пропустив всех билетных зрителей, галантно распахивал решетчатую калитку:

— Ну-ка, пострелята, прошу! Сегодня для вас вход свободный.

И мы стайкой птиц слетали с деревьев и шумно усаживались на скамейки, не обращая внимания на негодующих и возмущенных зрителей. И когда проекционный луч впивался в экран, зал затихал. Зрителей и нас, мальчишек, обвораживала необъяснимая сила кино.

 

ІІІ

 

Однажды, когда я поудобнее устроился на морщинистом суку, оттеснив тем самым своего друга Анвара к развилке ствола, крутили какую-то заграничную ленту. Люди жили у моря, ловили рыбу. И когда рыбаков начало относить штормом в открытое море, вдруг погас луч аппарата. Это было неожиданным, ибо Ахмет всегда честно исполнял свои обязанности и ему никогда не кричали зрители: «Сапожник!» Несколько мгновений зал молчал, затем зрители начали оборачиваться в сторону кинобудки, глядя на маленькое окошко. Поднялся небольшой гул, но вновь появился волшебный луч, и все успокоились.

И никто не подозревал, что творилось в будке киномеханика. Трое пьяных парней ворвались к Ахмету. Один из них, в красной ковбойке, схватил его за плечо и, дыша перегаром, потребовал:

— Слушай, папаша, мы опоздали к началу сеанса. Ну-ка крути по-новой,— и выключил кинопередвижку.

Ахмет хладнокровно вновь включил аппарат, повернулся к парням и хмуро ответил:

— Знаете что, ребята... выпили, ну, и идите по домам.

— Ах ты, фраер!.. Рашид, объясни-ка ему...

Тяжелый удар сшиб старика.

— Не будешь, говоришь? Что ж, мы сами твое кино покрутим,— рычал обкуренный парень в ковбойке.— Оттащите его...

Ахмет, пошатываясь, встал и, пересилив боль, шептал разбитыми губами:

— Нет... нет... нет!

— А ты, оказывается, крепкий одуванчик. А это как тебе?..

В последнее мгновение Ахмет почувствовал, как что-то холодное и острое резко вошло в левый бок. Ухнув, он навалился на проектор, кинопленка разорвалась, кровь брызнула на линзы, и они, увеличив ее, выплеснули эту кровь пожилого человека на матерчатый экран.

Люди вскочили. Тишину разорвал пронзительный крик:

— Ахмета убили!!!

Я, разодрав штанину, слетел с дерева. Будка была полна народа. «Скорая помощь» и милиция приехали одновременно. Безжизненное тело киномеханика свисало с все еще стрекочущего агрегата. Кто-то выключил его. Это был последний киносеанс Ахмета. Врачи положили его на носилки и накрыли простыней. Люди в мертвом молчании проводили карету «Скорой помощи», они все еще были оглушены произошедшим. Вдруг из оцепенения всех вывел плачущий голос Лехи:

— Они вот туда побежали, я видел — все трое туда побежали, дядя милиционер,— кричал он, показывая в сторону паркового пруда.

— Молчи! Ничего ты не видел,— испуганно прижала Леху мать.— О, горе ты мое! Убьют же тебя... Он ничего не видел, товарищ милиционер.

— Нет! Видел! Видел! Видел! — исступленно орал Леха.— Они там, в кустах.

— О, господи!..— взмолилась мать.

Но ее никто не слушал, все побежали в сторону пруда. И мы, прячась от родителей, рванули туда, испуганно шарахаясь по темным кустам.

 

IV

 

Преступников поймали. Я никогда не видел фашистов, разве что в фильмах, которые показывал нам дядя Ахмет, но когда той ночью их провели мимо меня, двенадцатилетнего мальчугана, мне показалось, что это они и есть — фашисты и изверги. И сейчас, через много лет, я убеждаюсь в этом.

Летний кинотеатр после той страшной ночи осиротел. Люди подходили к пустому афишному стенду и, вздохнув, удалялись, оглядываясь на пустующие скамьи. Ахмета хоронил весь наш район. Мы, мальчишки из близлежащих дворов, несли поочередно атласную подушечку с двумя медалями и с каким-то значком. Когда нес я, успел прочесть надписи: «За отвагу», «За освоение целинных земель», «Отличник кинофикации СССР».

А через месяц появился новый киномеханик — молодой парень. И вновь начались сеансы в летнем кинотеатре. Казалось, что все забылось, но чья-то рука на афишах после надписи «В летнем кинотеатре» дописывала два слова — «имени Ахмета». Со временем народ привык к этой надписи, и все люди звали с тех пор этот летний кинозал Ахметовским кинотеатром.

Жизнь продолжалась. Продолжались и фильмы в летнем кинотеатре — с весны до поздней осени. На многие фильмы ходил и я, но уже покупал синенький лепесток входного билета. Мое детство кончилось.

 

V

 

К югу от города, ближе к предгорным холмам, расположено старое кладбище нашего района. В левом заброшенном углу среди увядающих яблонь есть небольшая каменная плита. На ней высечено арабской вязью «АхметАсан-улы». День рожденья и дата гибели. Если увидишь ее — не пройди мимо. Возложи на плиту букетик диких цветов, благо их много растет по углам этого старого заброшенного кладбища. Возложи — здесь похоронен человек из моего детства.

К списку номеров журнала «Приокские зори» | К содержанию номера