Николай Караменов

Птицы поют пальцами, или Трепетное прикосновение к Непознанному и Непостижимому в поэзии Юрия Милорава

1

Первое, что можно сказать, прочитав стихотворения Юрия Милорава, это то, что они полностью, тотально, сокрушительным искусством слова ввергают человека в Неведомое, Иное, еще не Познанное и, возможно, только интуитивно чувствуемое некоторыми людьми на Земле. Некоторыми — это значит теми, кто полностью пребывает в высокой литературе, и высокая литература является для них истинным Бытием. Я написал «можно сказать» потому, что стихотворения Юрия Милорава настолько великолепны, что настоящим ответом, в котором было бы объяснение великолепия его поэзии, чувство восхищения его поэзией, должно быть стихотворение такой же силы, представляющей собой один отчаянный рывок в Неведомое.
Его стихотворения я считаю сюрреалистическими, а сам сюрреализм — пиком развития поэзии, той вершиной, которую она достигла как интеллектуальный организм, как явление, способное эволюционировать, прогрессировать или, наоборот, скатываться в примитивизм. Естественно, многие произведения сюрреалистов можно назвать интеллектуально-эстетической игрой, изысканным баловством одаренных, механическим письмом и т. д. Об этом говорит их любимая игра, когда первая метафора, созданная поэтами во время интеллектуально-эстетической игры, звучала так: «Изысканный труп выпьет новое вино».
Конечно же, многие их стихотворения — просто поток сознания или бессознательного, выраженного словами, которые не отшлифованы и не отполированы в поэтической мастерской. Иногда Жак Превер, одно время симпатизировавший сюрреалистам, когда находился в общественном транспорте и чувствовал, что его охватывает желание сделать прорыв в Неведомое, извиняющимся голосом спрашивал у сидящих возле него людей: «Можно, я поговорю?». Они кивали в знак согласия, и Превер начинал делать то, что вообще нельзя было назвать разговором либо говорением: он закрывал глаза и начинал вслух «говорить», то есть открывал канал, идущий к его подсознанию, делал рывок к Неведомому. Многие люди испытывали от этого шок и считали его сумасшедшим.
Однако среди сюрреалистических стихотворений или стихотворений, написанных под сильным влиянием сюрреализма, попадаются великолепно отшлифованные и выверенные в поэтической мастерской. Они продуманы до предела. Это, например, некоторые стихотворения Андре Бретона и Рене Шара.
Однажды немецкому философу Мартину Хайдеггеру сделали комплимент. Ему сказали, что он самый лучший философ ХХ столетия. На что Хайдеггер ответил, что самый лучший философ — это его друг Рене Шар. В его каждом стихотворении больше глубины, философии и прорыва в область охватывания тайны Бытия, чем во всех философских трудах самого Хайдеггера.
У Юрия Милорава сюрреалистическое в его стихотворениях продумано, тщательно выверено, и от каждого его стихотворения я испытывал такое же чувство внедрения в Неведомое, как еще в советское время, когда никаких переводов произведений сюрреалистов не было, прочитал и услышал две метафоры французских сюрреалистов. Автора первой я не помню. Она подавалась как пример сюрреалистической техники письма в работе одного советского литературоведа. Метафора звучала так: «Опять с этого неба падают желтые водолазы». Автор другой метафоры — Жан Кокто, она есть в его сценарии «Орфей». По этому сценарию был снят одноименный фильм. Я помню, как эти метафоры просто повергли меня и одновременно подняли на небывалую высоту, где уже начинается Непостижимое и Иное. Услышав же в кинотеатре во время просмотра фильма «Орфей» «Птицы поют пальцами», я начал плакать. Был полон зал, люди начали оборачиваться на меня, а моя жена пыталась меня успокоить: «Коля, Коля, что случилось?», а я плакал, и у меня все лицо было залито слезами.
Вот именно такие по поэтической мощи стихотворения Юрия Милорава. Каждое его стихотворение — это одна развернутая метафора, и чтобы сделать литературоведческий анализ его стихотворений, их необходимо приводить в пример полностью, а не расчленять и приводить в пример только некоторые строки. То есть я попытаюсь не расчленять его стихотворения, а лишь на некоторых его метафорах и мыслях делать эмоционально-смысловое ударение. Это очень трудно было делать. Потому что я просто чувствовал их, потому что, благодаря им, прорывался на некоторое время к краю Иного. И чтобы выйти из этого состояния, то есть чтобы начать читать новое стихотворение Юрия Милорава, мне требовалось много времени. Но я попытаюсь это сделать, и, второе, что скажу о поэзии Юрия Милорава, и на этом будет построена вся моя статья, я почувствовал, ощутил, полуосознал в его произведениях то, что назвал «жесткостью» и «шепотом», «шелестом». Это сугубо мои определения, придуманные мной, но я постараюсь поведать о «жесткости» и «шепоте» в стихотворениях Юрия Милорава. Стихотворения, как развернутые метафоры, буду приводить полностью.

«надеюсь
выстроен в бетоне
и
тот и общий
кто один для всех — ждал
главный —
за бетоном запрет
туман и гарь
город в городе
он — тепл — и ласков
а бледен — молчит —
бескровный ключ
лежит железо к железу:
развернут
перво-открыватель — радостен
щедр и кроток
кто роженица был — на кружевах был —
и был — отчаяние»(«Дети Ра», 2006, № 4–5)

Я буду описывать только одно свое чувствование. Стихотворение высвечивает край непознанного, возможно, Непостижимого для человеческого ума, один лишь высветленный край, заставляющий проникнуться присутствующим в нашем мире проявлением Непостижимого. Сначала в стихотворении «идет речь» (слишком общее обозначение, но лучше употреблять его) о «жесткости» и «застывшем» — «выстроен в бетоне», «главный — за бетоном запрет», и далее — смутное, далекое от нашего понимания живого и трепетного — «туман и гарь», «город в городе», — то есть «жесткость», умноженная на два. А далее происходит переход к «шепоту», трепетному, что в мироощущении Юрия Милорава, обнажающегося в его стихах, по-настоящему живое и способное порождать жизнь.
Но в конце стихотворения, — «щедр и кроток»/ кто роженица был — на кружевах был/ и был — отчаяние». «На кружевах» я отношу к «шепоту», «шелесту», самому живому, живее всего. Из философского смысла беру лишь мысль «кто роженица был» и «был отчаяние». Наверное, скажу банальное, но когда моя дочь подросла и начала встречаться с молодыми людьми, я говорил ей: «Ты только тогда сможешь определить настоящего парня, настоящего мужчину, если он на каком-то этапе ваших отношений расскажет тебе о своем отчаянии. Без отчаяния настоящего и главного не бывает». Я привел пример из личной жизни, потому что стихотворения Юрия Милорава настолько личные, из самого сердца, что делать их анализ отстраненно, значит нанести этому великолепному поэту оскорбление.

«Дошел один
впереди неясным трещин
оставлен
в стальных зеркалах — так — холод
на тропе — зарниц — прорвется — ноябрь
седин дуг
под
далекими
сводами»(«Дети Ра», 2004, № 2)

В начале стихотворения («впереди неясным трещин») почувствовал, что описывается нечто, похожее на «шепот», податливое. «В стальных» — полностью «жесткость», поскольку она способна отражать, естественно, только стальное — «— так — холод». Вспомнил стихотворение Федерико Гарсиа Лорки: «У Христа в каждой руке по зеркалу./ Дрожит Его лик и множится./ Верую». То есть отражается и множится только «так — холод». Однако в следующей строке Юрий Милорава ставит после каждого слова тире, как бы зрительно пытается обозначить метафору прорыва и броска к «шепоту», который в данном случае и выступает Непознанным. Часть Непознанного на мгновение высветлена, и, являясь шепотом, она меняющаяся, не имеющая твердой застывшей формы и окаменелости: «зарниц — прорвется — ноябрь/ седин дугой». В данном случае сразу не осознаешь (полуосознаешь), а только чувствуешь Силу, но потом, размышляя над каждым словом, догадываешься, скорее, делаешь попытку догадаться, поскольку стихотворения Юрия Милорава непостижимые, с обнаженной до сердца таинственностью, — они просто все сокрушительная Сила, и все. Догадываешься, что «ноябрь» — это опадающие листья, это шепот и шелест, что «седин» — изменение, противоположное застывшему. Это тоже «шепот», шепот в волосах, ведь если есть седина, то раньше ее не было, и что седина и ноябрь неразрывно связаны между собой: в ноябре листья уже желтого цвета и опадают, наполняют все вокруг еле слышимым шепотом, а седина — это не только шепот, это и ноябрь человеческой жизни.
В стихотворении «для дитя шелк» Юрий Милорава сам употребляет слово шепот и именно в том значении, которое пытаюсь описать я, не расчленяя и анализируя его стихотворения, не дай Бог, а чувствуя их и наполняясь ими.

«для дитя шелк
шелк — которыйкоторый — струя теплоты
нежные ветки
с уготовленными
весенними почками вверху
и с боков свободными щелями
для живого будущего
под травяным молоком
под зеленым туманом
бабочки летят на шепот
и на путь под ногами
шелк уложил пути
поверх — Мира
и дитя на камне с выбоинами слов
дитя двенадцать их беженцы
Он
с ними
Бог идет впереди
Бог всюду
И для них все укрыл Его шелк»(«Дети Ра», 2006, № 4)

Стихотворение пропитано трепетным, нежным «шепотом», христианским мироощущением, чувством благоговения перед Ним. Для ребенка («дитя шелк/ шелк — который») — изменяющееся, мягкое, еле слышно шелестящее — «шепот». «Струя теплоты» и «дитя», ибо растут, могут усиливаться, и, если визуальные категории изменение размера перенести в словесное, растут почти невидимо, постепенно, еле-еле, почти неслышимо. И почти, словно дети веток, растут и распускаются неслышимо. Другими словами, визуально, сидя и наблюдая за ними целый день, не заметишь динамики их роста и раскрытия. Они растут «для живого будущего», и здесь уже можно смело сказать, что «шепот» в мироощущении Юрия Милорава — это живое и будущее, совершенно противоположное смерти, безжизненности и канувшему. И «под зеленым туманом» — сгущающимся, а после рассеивающимся, растворяющемся, исчезающим. То есть «шепчущим», «бабочки летят на шепот» — к жизни, к настоящему. Ведь «шелк уложил пути/поверх Мира», даже выше Горнего, по-настоящему являющего Истинным и Иным. К тому же необходимо учитывать, что дитя на камне не написано с выбоинами слов, — не на мертвом, не на «жестком», где слова могут быть только застывшим, «жестким», не изменяющимся материалом и не представлять собой «шепот». Наверное, «дитя двенадцать их беженцы» — двенадцать апостолов. «Он/ с ними», Бог идет впереди/ Бог всюду/ и для них все укрыл его шелк», — Его шепот и трепет.
В стихотворении «слепоты тверд путь» развернута картина, словно «жесткое» будто делает отросток из себя, будто от него начинает отходить тоннель, представляющий собой явление, состояния Бытия, уводящими к тонкому и чистому, то есть к «шепоту» и «шелесту».

«слепоты тверд путь
непроницаемость покрытия
кора –
и — темноты несговорчивость утро
и — установлено в новое
ясная на складки на сорочку — ячейка —
клок чистого света —
клок детски чистоеячейка установлена жалостно
на одежду слепого река света —
четырьмя водопадами — светящий — список имен
а сам бурьян расшатан
в искаженных
фрагментах
выращивается и сам опоясывается»(«Дети Ра», 2006, № 4)

Здесь сам поэт делает акцент на том, что то, что он описывает, «установлено в новое», в живое и изменчивое, создано из более тонкого вещества в противовес окаменелости и жесткости, как формы и состояния пребывания инфернального, застывшего, не способного эволюционировать: «ясна на складки на сорочку — ячейка», и это тот же «шелест» и мягкость, тот же «шелк», что был в предыдущем стихотворении. «Ячейка установлена жалостно» и «сам бурьян расшатан» («шепот»), и «в искаженных/ фрагментах/ выращивается и сам опоясывается», то есть изменяется в шепоте и шелесте, как «дитя шелк, шелк — который» («для дитя шелк»).
В стихотворении «от перрона вокзала» раскрыта картина процесса поглощения «шепота» «жесткостью» и сопротивления «шепота» «жесткости».

«от перрона вокзала
говор бесчисленными
украдкой от Всевышнего отход слов
от вокзала словами
и пропитанными терпением
шпалами
бесконечными языками рельс
вдаль насыпи опали сухие ветки
с нежными рожками улиток
горстка за горсткой логовища их
ящерицы полощутся на влажной землеи слова — рассечение мелькание внезапно
ступенька жалюзина площадках на клетках — прорезина ржавчине — люк»(«Дети Ра», 2006, № 4)

«Говор бесчисленными», «отход слов», «языками рельс», ветки «снежными рожками улиток», «горстка за горсткой» и «слова — рассечение» — все это «шепот», живое, но «пропитанными терпением/ шпалами», а «на ржавчине», являющейся некоторым подобием «шепота», перехода «жесткости» в податливое и изменяющееся, потому что ржавчина уже не является застывшей формой и может рассыпаться («а сам бурьян расшатан») — люк, вход в закрытое и противоположное тонко эфирному Иному.

«зазвучит мерцает — само солнце до цветка
из сердцевин огня
не спешно — на цветке — мелодично брошено
вращением зреющим —
кольцо — от большего лепестков
к центру — золото —
посох стержень —
как повторять — в серенаде — припев —
и глядеть — на локоны — на их колыхание…
вот позвоню говоришь
и узнаю у гуру Эгмонда
о пропорциях ящериц у гуру Эгмонда о радиусе о
вычислениях
сколько пели тебе — серенад
и в обиде такая красивая
тебе ненавистно невнятное безвыходное
прерывистость —/
пустой в ходах изъеденный остров лабиринта
только полный круг непрерывно за кругом нимб за
нимбом и
цифры пишешь
в тебе перекрестки морского подсолнуха-города
деревянные сваи
сколько пели —
в тебе камень дворцовый повторяет ветви и ствол
я не гадаю — несчетно
гондольеру мерещится музыки новый овал —
поворот канала к каналу —
или медленная — самая медленная — золотая —
волна —
там на дне —/ в конце вечерней воронки заката/»                                                («Дети Ра», 2009, № 4)

Стихотворение о любви. О любви зрелого мужчины, который понимает, что это последние его озарение настоящим Бытием, последний его цветок солнца («само солнце до цветка/ из сердцевины огня»), высветивший для него жизнь во всей ее полноте и ценности. После — только одиночество и угасание. И понимание, и чувствование последнего накала чувств в его жизни, последнего цветка, ибо он осознает, что граница, за которой начинается тотальное одиночество, совсем рядом и напоминает ему постоянно о себе («не спешно — на цветке — мелодично брошено/ вращением зреющим —/ кольцо»), наполняет его чувства да и понимание своего состояния и положения мыслями, которые, если говорить языком самого Юрия Милорава, ограничивают «шепот», трепетное, «кольцо», хотя и из лепестков, а в самом цветке-солнце, в цветке-солнце, как последнем настоящем дне на этой Земле — «посох стержень». Да, пока есть все, что называется полнотой Бытия, великодушием любви к женщине, «шепот» почти везде («и глядеть — на локоны — на их колыхание…» — вспомним «ноябрь дуг седин»). Однако живое, трепетное, «шепот» уже ограничены устоявшимся и неизменяющимся, «жесткостью» — «узнаю у гуру Эгмонда/ о пропорциях ящериц у гуру Эгмонда о радиусе о/ вычислениях». Боль утраты в стихотворении наполнена бесконечным великодушием и благодарностью к женщине, которая была или все еще есть, хотя и обрамлена кругом, кольцом («жесткостью»), но является всем великолепным, неповторимым и удивительным для поэта. И образное описание Венеции я совершенно не воспринимаю как намек, что последним цветком-солнцем, хотя уже и ограниченного «жесткостью», кругом кольцом, поэт наполнялся именно в этом городе. Просто для меня еще одна дополнительная метафора понимания поэтом любимой женщины, как его последнего трепета «шепота», но уже проникнутого «жесткостью»: «в тебе перекрестки морского подсолнуха-города/ деревянные сваи», «в тебе камень дворцовый повторяет ветви и ствол». Город-подсолнух, хотя и из камня, однако вырастающий из шелеста, волн, из морских приливов и отливов. Да и камень дворцовый повторяет следы — ветви и ствол. Повторяет, но не проникнут ими как неким своим особым состоянием, позволяющим ему изменяться и расти, быть «шелестом». Потому что это прощание, прощание с чувством благодарности, с осознанием последних минут счастья на этой Земле, ибо «шепот» уже беспредельный «медленная — самая медленная — золотая — волна». Но эта трепетная, самая медленная волна — «там на дне —/ в конце вечерней воронки заката». И лишь закат, после которого наступит ночь, может, небытие, все равно изменяющийся, ибо воронка вращается, изменяется, наполнена почти неслышным шепотом, последним подарком жизни, последним наполненным Бытием.

3

Не буду снова подробно объяснять, что «шепот» и «шелест», трепетное, трепещущее — в мироощущении Юрия Милорава обозначают или символизируют не только живое и настоящее, не только проявления истинного Бытия, они — то робкое прикосновение, нежное и ненавязчивое, при помощи которого может нам напомнить о своем существовании Иное, Трансцендентное. Начиная в своих стихотворениях все строки с маленькой буквы, даже начало стихотворений, Юрий Милорава просто дает понять, что, касательно их, уже был написан (создан) «Текст», а сам Юрий Милорава, как трекер, проводник в Неведомое, внедрил нас в часть Неведомого, что его стихи и строчки часть бесконечного, не имеющего начала, и естественно, не имеющего своего предела.