Азамат Юлдашбаев

Год петуха. Рассказ (Пер. А.Хусаинова и Г. Байгутлиной)

Поговаривали, будто молодая невестка, уроженка далеких степей, так и не смогла привыкнуть к этой глухой деревушке в лесистых горах. Оторванная от степного простора, в минуты беспредельной жгучей тоски она с горечью причитала: «Сплошные горы, света белого не видать, живу как птица в клетке…»

На месте домов, наполненных когда-то звонкими детскими голосами, лежат тяжелые сугробы. А домишки, что до сих пор еще не развалились, зияют темными провалами окон, покрытыми пылью и паутиной, нагоняя жуть не только на детей, приехавших погостить на лето к бабушке, но и на взрослых, редких ночных прохожих. Когда-то приезжие, справляясь у местных про житье-бытье, расспрашивали, кто родился, кто женился… А нынче заедут издалека, отряхнут дорожную пыль, попьют чайку со своими же гостинцами и, переведя дух, спросят лишь об одном:

– Кто еще помер?..

Вопрос, жутковатый для чудака, привычен для здешних мест. В этой деревне уже четверть века не справляли свадеб, первенец последнего здешнего новорожденного давно уже отец двоих детей. Здесь давно никто не рождается – лишь умирают. Да и тех, кто собрался в последний путь, с каждым годом все меньше. Они еще есть, только смерть в последнее время обходит их стороной, должно быть, ей и в других краях забот невпроворот.

Когда в дверь старика Сайфетдина неожиданно постучали ночные гости, в этот день приглашения в вечную обитель, не считая его самого, дожидались еще пять одиноких старух.

Кроме Бигайши, все они в свое время пытались переехать к детям, которые обосновались вдали от отчего дома. Но ни одна не прижилась, не выдержала и года. Первой рискнула Минлигазиза. Созвала напоследок подруг, попричитала: «…сколько прожили, сколько повидали, коль обидела кого – не со зла, не поминайте лихом, больше уж не свидимся…» Было это летом, когда у Мастуры корова покалечилась. Минлигазиза вернулась осенью, когда убрали картошку. Остальные подруги обернулись без лишнего шума. О сборах и отъезде молчуньи Сагуры и знать никто не знал. А возвращались – никто из подруг и слова не проронил, как она там жила-поживала и почему вернулась. Да никто особо и не допытывался.

Когда зимнее небо, нехотя блуждая в холодном небе, покатилось в сторону горы Куштау, старая калитка в одном из домов слабо скрипнула. Постукивая посохом из старой лыжной палки, появился старик, еще более древний, чем сама калитка. Под старательно залатанными валенками поскрипывал свежий снежок. Со стороны могло показаться, будто скрип издают не калитка, снег и посох, а сам дед. Сайфетдин приподнял посох и открыл крышку почтового ящика. Не то чтобы он ждал какого-то известия – в последний раз он доставал письмо пять с лишним лет тому назад, еще при жизни жены, – просто это давно вошло в привычку. Видно, житейские мелочи, выстроенные в своем нерушимом порядке, просто необходимы, чтобы чувствовать себя живым. В прежние времена, когда был еще молод, каждое утро перед тем, как идти на работу, он брился перед зеркалом, подаренным на свадьбу, насвистывая какой-нибудь мотивчик, испытывал радостное нетерпение от предвкушения встречи с людьми и ясно ощущал свою им сопричастность. Выйдя на пенсию, с головой окунулся в размеренную домашнюю жизнь, после смерти своей старухи старался забыться в хлопотах о скотине. Скотину он больше не держит, бреется лишь от случая к случаю, и теперь его единственная забота – два-три раза в день заглядывать в покосившийся почтовый ящик. Затем он пересчитает своих старух. Вот и сейчас, встряхнув посох, он приложил ко лбу рукавицу, которую латал три последних вечера кряду, и обвел взглядом нижний край деревни. С наступлением зимы у него появляется еще одна забота – наблюдать за пятью печными трубами. Зорким оком, ничуть не ослабшим к старости, дед углядел, как из четырех труб вьется сизый дымок, клонясь к земле от еле заметного восточного ветра. Только пятая… Самая крайняя труба, у дома Мастуры, не дымит. А ведь обычно она старается не отставать от других.

Старик забеспокоился: «Ах ты, что же делать-то…» По скрипучему снегу Сайфетдин прошел к калитке, опять хлопнул крышкой почтового ящика и постучал посохом о столб. «О господи, кабы не случилось чего». Помнится, в начале недели, когда раздавали пенсию, обмолвилась, что приболела. Он всерьез забеспокоился. Дети ее припозднились нынче с дровами, завезли только по осени… Может, мучается с дровами, не может печку растопить? Она же всю жизнь только и знала, что стряпня, стирка да дети. На колхозной работе не надрывалась, как другие бабы, муж был добытчик, а она сидела на всем готовом. Особой нужды и не ведала, кроме синяков после каждой мужниной «политинформации», – плотник Тимербулат, покойничек, пусть земля ему будет пухом, считал своим долгом время от времени ее поколачивать. Когда умер муж, несмотря на жалостливые сомнения и смутные опасения односельчан, Мастура не дала маху, повела в одиночку хозяйство как ни в чем не бывало. Да, нужда припрет – всему научишься, ко всему привыкнешь. Как старики говорят: «Жизнь заставит». «Кого – за шиворот, кого – пинками под зад», – рассуждал про себя Сайфетдин. Наконец, когда его сомнения поднялись как на дрожжах и от мыслей голова разболелась, когда он, по выражению тех же стариков, успел Мастуру «убить, похоронить и лопату к березе прислонить», над печной трубой самого дальнего дома поднялся долгожданный дымок.

Дед вздохнул с облегчением: слава богу, сегодняшней ночью они уснут живыми. Теперь можно и чайку попить.

Душа его оттаяла, с порога к нему стал ластиться кот. В прежние времена Москва советская замучила всех, требуя в виде сельхозналога мяса, масла и яиц. И этот таков: почует запах мяса, от плиты не отгонишь. Как-то летом, при детях, он отругал кота:

– Чисто Москва, твою утробу не набьешь!

А те и подхватили: «Москва, Москва». Так и пристало к коту это прозвище. Дед снял бешмет, долго мучился, не попадая петлей в гвоздь и ласково поругивая кота.

– Ишь ты, ни на минуту нельзя выйти… Оголодал? Сейчас что-нибудь сообразим, засоня…

Не снимая валенок, он прошел в переднюю комнату и открыл дверцу буфета, на стеклах которого красовались открытки со звездочками, цветами, зайцами и Дедом Морозом, несколько пожелтевших фотокарточек с разнокалиберными детишками, картинки из журналов и бог весть какими ветрами занесенная бумажка от «Сникерса». Старик достал из буфета миску, дотянувшись, включил электрический самовар и присел на стул у окна. Даже он скрипит, чтоб его… Осторожно приподнял тряпочку, которой была накрыта миска, и начал выбирать кусочки мяса:

– Это для тебя многовато, я думаю… А ты, Москва, как считаешь? Знаю, знаю, когда это Москве было чего-то слишком много! Этот, похоже, слишком жирный, пожарим завтра с картошкой… То-то и оно… Гляди, какой отменный кусище! На, угощайся.

Дед вытащил кость, которую старательно обглодал в обед, и, нагнувшись, кинул к печи. Котяра метнулся вслед.

Старик потянулся к розетке, чтобы выключить самовар, и его взгляд упал на настенный календарь. В сердцах он хлопнул себя по лбу:

– Ах ты, боже мой…

Да ведь сегодня праздник. Вчера еще вспомнил, когда ложился спать, а проснулся – и позабыл. Память, что твое решето!..

Он дотянулся до календаря и сорвал листок с тридцать первым декабря. А, ну его, одно название, что праздник… Раньше, когда старуха жива была, как-то праздновали. А теперь уж… Дети если и приедут, то всяко не сегодня и не завтра. Встречают Новый год по-своему, день-другой отходят от бурного веселья, отсыпаются, и уж только потом, может, заглянут.

О-хо-хо, кабы вспомнил пораньше, сходил бы вчера в магазин. Вот она, старость: про Новый год-то и забыл. Хоть бы старухи ему напомнили…

Дед ходит в магазин в соседнее село по пятницам, через каждые две недели, закинув за спину мешок, а иногда прихватив и санки. За день до этого соседки принесут ему деньги и чиркнут на бумажке, кому что нужно: сахар, соль или спички. Вернется – и сразу заказы начнет разносить. В этот день – дважды в месяц – его старухи наведут дома порядок, накроют на стол. Начиная с конца деревни, старик не спеша останавливается в каждом доме: отдаст товар, вернет сдачу, сядет за стол, расспросит хозяйку о том о сем, расскажет, что видел, что слышал в соседнем селе.

Дед корил себя долго, досталось и старухам. Ничего не поделаешь, время назад не воротишь. Если б мог, вернул бы не только вчерашний день.

А по случаю праздника, знамо дело, надо что-нибудь придумать. Чтобы пожарить обещанную коту картошку, он взял ведерко и открыл крышку погреба…

Со старостью уходит сноровка: гробишь уйму времени на то, что в молодости давалось без усилий. Пока замешкался с готовкой, пока поужинал, совсем припозднился. Помешал светящиеся в печке угли и решил прилечь, пока спадет жар. Думал, встанет, чтобы закрыть вьюшку, заодно послушает поздравление Президента, да не заметил, как задремал под мерное сопение Москвы. Очнулся, как в бреду: померещилось, будто стучат в дверь. Ба, да и вправду стучат… Дед растерялся. Полежал чуток, прислушался – может, метель поднялась, оттого и шум? Нет, и впрямь стучатся. Придется открыть. И кого это принесло? Стараясь передвигаться резвее, он пошел к двери. Кот, которого оторвали от теплого тела, развалился на топчане, громко выражая свое недовольство.

– Погоди, сейчас открою… Ах, да чтоб тебя… Кто там?

– Сайфетдин, это мы…

Старик приподнял крючок и толкнул дверь. С облаком холодного пара в избу ввалилась Бибигайша, за ней Минлигазиза, потом Мастура, Сагура и Загида.

– Баракалла… Что это вы среди ночи? Случилось что?

– Кум, никак разбудили тебя?

– Да нет… Так, прилег… Какой сон в наши годы… Заячий… – старик не знал, что и делать.

– Вот… Посидела, подождала, думаю, может, заглянет кто… Нет никого. А там и Сагура пришла, чтоб одной Новый год не встречать… Вдвоем к соседке Бибигайше пошли. И до тебя добрались, – из-за одышки от мороза и быстрой ходьбы Минлигазиза говорила урывками.

– Ах вы, гости дорогие, давайте проходите. Чаек вскипятим… А то мы тут с Москвой вздремнули малость. Сейчас…

Окончательно пробудившийся дед наконец-то понял, что нужно что-то делать. Бабки разом, как по команде, зашли в избу. И, еще не раздевшись, кинулись вытаскивать и развязывать свои узелки, которые Сайфетдин сразу-то и не заметил.

– Вот, думала, кто приедет, испекла пирог с калиной…

– Еще в декабре курочку общипала, в сенях повесила… Сегодня вот сварила… Ничего, мясистая вроде…

Вслед за всеми молчунья Сагура выставила на топчан трехлитровую банку:

– На днях варенье из смородины закисло, сделала брагу, чтоб не пропало. Для градусов пойдет…

– Пойдет, пойдет, – включив полный самовар, довольно потер руки Сайфетдин.

Неожиданный визит обрадовал старика. Он быстро смекнул, что все эти гостинцы готовились не для него. Как и он сам, бедняжки втайне надеялись, вдруг все же дети нагрянут. Понимать понимали, что вряд ли, а все-таки ждали – кто его знает, а вдруг?.. И самого Сайфетдина подняло с постели и не давало покоя весь день это самое «а вдруг?».

Гости стащили с себя тяжелые тулупы, прошли в тесную комнатенку. Тяжело и неповоротливо, натыкаясь друг на друга, захлопотали у стола. Сайфетдин, непрерывно бормоча что-то в свое оправдание, достал посуду, вместе с Минглигазизой втащил стол в горницу, придвинул его к дивану. С большим трудом хозяин рассадил гостей, а сам присел на крышку швейной машинки.

Стол получился на славу. Сайфетдин разлил брагу из забродившего варенья Сагуры по новеньким чашкам, которые достал из серванта в честь своих незваных гостей. Этот сервиз им подарил сельсовет на пятидесятилетие супружеской жизни, но они с женой так и не попили из них чаю.

– Ну, девчата, с Новым годом. Ах ты, господи, хорошо, что пришли.

Подняли чашки, чокнулись. Бабульки еле пригубили, старик опрокинул до дна, праздник как-никак. Разговор долго не клеился.

– Мастура, ты нынче поздно истопила… Я аж испугался, думаю, уж не приболела ль?

– Да болеть-то не болею… Не пойму, что со мной… Устала я, Сайфетдин… Умаялась… Да и с дровами замучилась, сырые все. Думала нынче, все, хватит, не буду вставать, как лежала, так и помру. Под старость-то умирать уже не страшно. На все воля божья…

– Эх, соседка, если б помереть было так просто, – растягивая слова, встряла в разговор молчавшая до сих пор Загида. – Не по своей воле рождаемся, не по своей воле и помрем. И я молюсь, чтоб уйти с легкой душой, пока дети живы-здоровы, пока не случилось чего…

– И жить не просто, и помереть… Как дом выстыл совсем, встала, печку растопила. Помнишь, Бибигайша, ты мне отросток давала? Вот-вот зацветет. Жалко его стало, погибнет, побоялась. Охота увидеть, как зацветет… Сама не знаю почему…

Все рассмеялись.

– Вот-вот, так всегда… Дотянешь до зимы, ждешь весну, а там на лето надеешься…

– Это и есть жизнь…

– Увидишь, Мастура, увидишь… Грех торопиться. Все там будем…

– А ну-ка, девчата, хватит про смерть болтать, – привстал Сайфетдин. – Успеется. Давайте налегайте, ешьте, что бог послал. Дайте-ка чашки – долью.

Подняли не чокаясь. Старик снова выпил до дна, старухи – наполовину.

– Ну-ка, попробуйте моего пирога, – подвигая блюдо с пирогом поближе к середине стола, глазастая Минлигазиза зацепилась взглядом за новенькие стекляшки на шее своей свахи Биби.

– Сваха, никак новые бусы? Красота-то какая!

Бибигайша невозмутимо, с достоинством уронила:

– Дети подарили, когда осенью приезжали. Боялись, видно, что на Новый год не получится...

Старухи единодушно зацокали:

– Вот молодцы!

– А идет тебе как.

– Носи на здоровье, Бибигайша!

Биби немножко смутилась и, перебирая пальцами бусинки, улыбнулась. Но вдруг ощутила, что восхищение старух – всего лишь дань вежливости. Все прекрасно знают, откуда на самом деле взялись эти бусы. Они понимали, что и серьги, которые – Минлигазиза уверяла – подарок дочери на восьмое марта, и палас, якобы подаренный Загиде сыном на день рождения, как и все другие подарки, покупались самостоятельно на крохи от пенсии. Бусы Биби купила месяц назад у заезжего узбека, который не ленился изредка заглядывать в их глушь. Ей стало вдруг не по себе. Все почувствовали ее состояние – и умолкли.

– Ну да ладно, – ловко прервала неуместную тишину Минлигазиза, – пусть все наши дети будут живы и здоровы. Где бы ни были, что бы ни делали. И пусть хоть изредка, да радуют нас.

За столом зашумели.

– Дай бог, дай бог, – кто-то огладил ладонями лицо…

– Помнишь, ты, Бибигайша, пошутила однажды, что, мол, кум Сайфетдин, коль хочешь счастья, поспеши на тот свет вперед кумы.

– Не помню…

– Я тоже тогда не придал значения… А вот сейчас вспомнил. Ведь ты знала, что говорила… Никогда не думал, что она умрет раньше, а я один останусь… Разозлюсь на нее, бывало, и пугану, мол, недолго мне осталось, помру – одна намаешься. Она, бедолага, и решила, видно…

– Поодиночке только змеи ползают, – вмешалась в разговор Мастура. – А людям надо друг дружки держаться. Летом еще куда ни шло, а зимой… Хоть волком вой! Что только в голову не лезет… Последнее время совсем измаялась, все своего вспоминаю. Чтоб полегчало, отпустило малость вот тут, – Мастура указала рукой на сердце, – силюсь вспомнить, как он бил меня по пьяни. И не могу, хоть ты тресни! Не получается.

– Раньше и ночи были не такие длинные. А сейчас ждешь не дождешься, когда утро придет. В тот раз…

То ли от браги, то ли от желания поддержать разговор у Загиды тоже развязался язык. Но не успела она продолжить, как у Мастуры из-под вороха юбок что-то вывалилось на пол.

– Ой, что это там? – встрепенулся кто-то.

– Боже мой… Это еще откуда? – Мастура подняла то, что упало, и попыталась неловко затолкать в рукав.

– Да что у тебя там? Покажи… – шумели вокруг.

– Гляди-ка, мыло притащила, зачем, спрашивается? – бормотала себе под нос Мастура. – Ну ладно, раз уж принесла, бери, Сайфетдин, пусть это будет мой тебе подарок.

Бабульки поглядели сперва на Мастуру, потом на Сайфетдина, украдкой переглянулись и вдруг, встрепенувшись, стали доставать немудреные свои подарки… Одна достала платочек, другая носки, кто-то положил ему на колени душистое мыло. Сагура вытащила одеколон, который купила еще летом в райцентре. Попробовала растереться – толку ничуть.

Старик растрогался. Зашаркал по комнате, не зная, как быть с подарками. Подошел к печке, натолкал поленьев.

И вдруг брякнулся на пол и пополз под топчан. Старухи замерли. Он долго возился, кряхтя и вздыхая. А когда вылез, радостный и довольный собой, в руках у него тускло блестела бутылка, вся в паутине.

– Думал, сгодится… Вот и сгодилась… Сегодня в самый раз… Уф… Аж голова кругом… Ну-ка…

Обтирая бутылку о полу пиджака, он подошел к столу, и тут глаза у него вдруг закатились под лоб и он опустился на стул.

Бабки засуетились:

– Ну-ка… где у тебя лекарства?

– Валидол есть?

– О господи! Что делать-то?

– Постойте, девоньки… Сейчас пройдет… Обождите малость… Видать, оно, – Сайфетдин ткнул пальцем в грудь, – уже и радости не выносит. Говорит, а не могли эти девчата заявиться к тебе лет этак пятьдесят назад? Вот тогда бы мы с тобой показали им... Что твой петух в курятнике, – поглаживая сердце, старик попытался улыбнуться.

– Да ну тебя, Сайфетдин, сердце больное, а все туда же! Ишь раскукарекался! Одна забота осталась, как засохшую яблоньку потрясти, – перепуганные минуту назад подруги от души рассмеялись шутке Бибигайши.

Старику наконец полегчало. Он откупорил многострадальную бутылку и разлил по чашкам. Чокнулись… На сей раз старухи не отставали от Сайфетдина.

– Яблоки, говорите? Ну, раз уж пригубили из этой, – кивнул на бутылку Сайфетдин, вытерев губы, – расскажу я вам, девчата, случай один. Давно это было. Теперь-то, я думаю, никому не в обиду. Сколько уж лет прошло… Ехал я с сенокоса, припозднился, уже солнце заходило. Ну и решил поглядеть хариусов в омуте за нижним бродом. Оставил лошадь у дороги, пошел напрямик через заросли черемухи. Иду тихо, чтоб, значит, не вспугнуть. Хариусы, они чуткие. Подошел ближе, слышу, вода плещется. Ага, думаю, дикие утки сели. Коль хариусов уже нет, соображаю, может, утку подобью. Нагнулся тихонько, подобрал камушек, подполз, значит, к берегу. Гляжу…

– Ну и что ты там увидал?

– Никак русалку?

– Не то что русалку…

– Тогда водяного, что ли?..

– Да ладно уж, не ломайся. Говори, раз начал.

– Девчата, я предупреждал, чтоб без обид… Гляжу, а в этом омуте Бибигайша купается…

– Да ну тебя, Сайфетдин, пустое городишь, – тихо отозвалась Бибигайша.

– Ничего не пустое. Ваш сенокос в аккурат за омутом был…

Старухи оживились.

– Ну и? Дальше-то что?

– Бибигайша, правду он говорит?

– Откуда?! В жизни в омуте не купалась.

– Ну и бесстыжий ты, Сайфетдин. Сидел и смотрел? Бибигайша, ты хоть в исподнем была-то?

Не успела Бибигайша раскрыть рот, как Сайфетдин выдал главное:

– В том-то и дело, что нет… Как говорится, в чем мать родила…

– ?!

– А говоришь, темно было…

– Эх, девчата, да ведь тело-то у нее было гладкое, прямо как новое топорище, в темноте светилось! Верно говорю?

Еще смех не стих – не выдержала Минлигазиза:

– И что потом?

– Потом… Как пришел, так и ушел. Вернее, пришел-то передом, а обратно пятился задом.

На изрытом морщинами лице Бибигайши проступила вдруг озорная улыбка. Так она улыбалась только в далекие молодые годы:

– Не хитри, Сайфетдин…

– Что значит «не хитри»?

– Верно начал, верно и закончи…

– Да вроде все как есть рассказал…

– А кто лежал за осокой на берегу и глаза пялил?

– П-п-пялил? П-п-постой… П-п-постой…

Оторопь сменила кураж, Сайфетдин судорожно глотал воздух, как выброшенная на берег рыба:

– Ты, ты… Ах ты, баловница… Знала, значит?

– Почуяла… Потом уж догадалась, что это ты…

– Тогда зачем?..

– Не закричала?

– Ну да…

– Тебя и себя позорить? Я и без того всю жизнь на мужиков глаз не смела поднять. Муж ведь как ревновал… Да и на руку был тяжел… А так – то ли было, то ли нет… Не вспомнил бы, никто б и не знал.

– Господи боже, срам-то какой! Я-то думал, ты меня и не видела…

Старик так засуетился, будто, знай он, что Бибигайша его тогда и вправду заметила, вся судьба его повернулась бы по-другому.

А Загиде нет чтобы сидеть да слушать, раз уж с самого начала слова не молвила. Да, видно, смесь браги с водкой подмывала ее изнутри. И то ли нарочно, то ли не подумав, брякнула ни с того ни с сего:

– Мастура, сын-то твой, помнишь, который в прошлом году с женой разъехался, жил еще у тебя, вернулся в семью или как?

Все замолчали.

Пока она, спохватившись, лихорадочно соображала, как перевести разговор на другое, Мастура сухо и степенно проговорила:

– Вернулся… А как же… Живут, любо-дорого поглядеть. Сноха, чтоб не сглазить… вот, на день рождения платок прислала. Не нарадуюсь… Слава богу, дети мои меня не срамили. И дочери в подоле не приносили, не то что у некоторых.

Как бы вопрошая, хватит ли на этот раз, она обвела взглядом соседок. Еще бы не хватило, она ведь по самому больному месту Загиду полоснула. Мастура, однако, и не думала останавливаться:

– Мои-то не пропадут. Выучились, работа хорошая. За пьянство еще никого не уволили, никто не кодировался… – на этот раз увесистый камень попал в огород Минлигазизы.

Срочно надо было что-то придумать, пока Мастура всех не перебрала!

– Ну-ка, девоньки, не ссориться, я сейчас, мигом… – резко вскочил с места Сайфетдин.

Не обращая внимания на упавшую с грохотом крышку от подольской машинки, он снова полез под топчан. Кажется, любопытство преодолело желание ссориться – старухи притихли. На этот раз дед возился дольше прежнего. Что-то опрокинулось, что-то со стуком упало. Продолжая приговаривать, он вытащил за ремень гармошку.

– Раньше ее место было на шкафу… Думал, больше уж и не притронусь, и запрятал подальше… Ну, девчата, теперь будет настоящий праздник…

Он бережно отнес инструмент к печке, сдул пыль, отряхнул легонько и, поправляя ремень, вернулся к столу. Понажимал на пуговки, подергал за меха – если не считать пары дыр, проеденных мышами, вполне сгодится.

– Ну, красавицы, кто у нас нынче запевала? Айда!

Сайфетдин растянул свою гармонь. Мелодия «Шахты» перемешалась с громким пыхтением дырявых мехов. Начала Сагура, в молодости она славилась красивым голосом:

Уезжает милый на Донбасс…

Уезжает милый на Донбасс…

Остальные подхватили:

Не езжал бы милый на Донбасс,

Чтоб судьба не разлучила нас…

Не понять было, кто после песни первым зашмыгал, комкая в руке платок. К этому времени Сайфетдин, не убирая гармонь с колен, успел налить себе и еще раз глотнуть в одиночку. Опять спели и опять всплакнули. Плакали открыто, не стесняясь. На этот раз и старик не выдержал – тихонько присоединился к старухам…

А тем временем год Петуха, не успев добраться сюда, уже обходил российские города и веси, подступая к Москве.

К списку номеров журнала «БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ» | К содержанию номера