МУЗЫКА ГОРОДА

 

Музыка города… Ночью, без света,

облокотившись на подоконник,

вслушайся в гулы и лязганье. Это

было когда-то грохотом конок.

 

Стуком пролёток. И скрипом засовов.

И колотушка билась ночная…

Меньше скрипичных и больше басовых –

музыка ночи нынче иная.

 

Требует сменного пятого цеха

радиоголос за два квартала.

Где-то вдали заливается Пьеха.

Брань за стеною… ну и октава!

 

Грузовиков нарастают аккорды,

чтобы угаснуть диминуэндо.

В паузах ритм задают пешеходы…

Ах, мои окна с видом на небо!

 

Звёзды молчат? Но имейте терпенье:

вознаградится! Вслушаться если –

рёв реактивный и ангелов пенье

смешаны в этой странной пиесе.

 

Ночь – обострённого слуха причина.

Пусть ревёт дизель зло и натужно –

если прислушаться, то различимы

конка, пролётка и колотушка.

 

Вслушайся в музыку – ночью, без света,

не соблазняясь словом дешёвым.

Это, наверное, поза поэта –

в тёмном проёме стыть дирижёром.

 

ВЛАЖНАЯ УБОРКА

 

Пыль всех дорог – сквозь щели рам оконных.

Я был везде, и я открыл закон

Неубыванья Пыли.

 

В моём скелете кальций тот же самый,

что был в скелете давнего врага

подобных измышлений.

 

В его зрачках ночное небо отражалось,

он отражён в зрачках погасших звёзд,

чей свет в морях рассеян.

 

И я курю шестую сигарету,

пуская дым в сноп солнца из-за штор,

где мечутся пылинки.

 

В их танце – мятный холодок предчувствий,

и земляной прохладой веет день,

но запах полироли –

 

побеждает…

 

ОТКРОВЕНИЕ 

 

На два мой мир расколот: в тусклом ночном окне

вижу небесный город, что отражён во мне.

Нет – он скорей пронзает образ размытый мой;

светом он дивным залит, несовместимым с тьмой.

 

Скомканная страница… Свет! Я его не звал –

как же он смел явиться в кухонный мой развал?

Свет – среди липкой сажи, крошек да комаров…

Мир не расколот даже – множество в нём миров!

 

Каждый из них раздроблен, разен любой излом:

если в одном я – гоблин, то Гавриил – в другом!

Все они – сонмы стычек: ангелов песнь слышна –

смятых бычков да спичек пепельница полна…

 

Где же мне здесь приткнуться? Крутится колесо –

радостно спице, гнусно: как ей изведать всё?

Я в прихотливой притче смысла не распознал.

Скудно многоразличье – так Гумилёв сказал.

 

Но изо всех раскопов надо извлечь добро…

Мало здесь микроскопов? В дело пущу перо.

К дьяволу проволочки! Скоро подступит край.

Время расставить точки мне над своими «i».

 

***

 

Как

слепит

замороженный свет

и меня, и мгновенных прохожих!..

Всё – везде. Непохожего нет.

Но другого такого же – тоже

никогда не изведает свет.

 

Интерьер отразился в окне,

а оно – в том окне, что напротив.

Два пейзажа плывут в глубине:

слева – праздничен, справа – уродлив…

Но окно отразилось в окне.

 

И купейный мирок наш – во всём.

Во вращенье стволов и домишек…

Всё, что видим, в себе увезём,

но останется некий излишек:

всё должно

отразиться

во всём.

 

СОБАКА ПОД БАЛКОНОМ

 

Опять собака сдохла под балконом –

такая же, как сдохла прошлым летом.

Что молвить мне при зрелище знакомом,

почти никем на свете не воспетом?

 

Тот цензор, что внутри, пищит: «Да надо ль?

Ни ода здесь не сложится, ни фуга.

Один Бодлер осмелился про падаль,

но у него там – лошадь и подруга…»

 

Молчи, зоил! Скорбеть пристало ныне:

подумать о щенке, его восторгах –

и как повергла жизнь его в унынье,

пройдя на грязных улицах и стогнах.

 

Но, впрочем, что мы знаем о собачьем

(киническом!) принятии кончины?

Болтая, страхи собственные прячем,

навеянные духом мертвечины.

 

Быть может, не гнетёт их бремя наше –

и смена дней не кажется им знаком –

и не подносят гефсиманской чаши

часов не наблюдающим собакам?

 

***

 

Окно открыто в дождь. Черно лоснятся листья.

Конечно, я его забуду… Но пока

дождю ещё не час, шурша сонливо, литься –

недаром день-деньской томились облака.

 

Окно открыто в дождь. Четыре тихих слова.

А я ищу других, не в шёпот чтобы – в крик!

Но, может, напишу спустя полжизни снова:

«Окно открыто в дождь». И – выключу ночник.

 

ЗИМНЕЕ ВРЕМЯ

 

Все земные заботы становятся мелки,

когда листья прощально дрожат –

под конец октября, когда сдвинуты стрелки,

когда сдвинуты стрелки назад.

 

Дополнительный час у природы похитив,

что сказать за него я смогу –

под конец октября, в пору первых бронхитов?

Под конец октября – ни гу-гу!

 

В этот час вне времён надо быть молчаливым,

надо быть молчаливым, как дым.

Когда видишь, как горько берёзам и ивам,

только кашель один допустим.

 

Здесь слова – вне игры, здесь иные законы.

Встань, застынь у ночного окна –

ты увидишь, как дрогнут платаны и клёны,

как грустят о них ель и сосна.

 

Лист раздольно летит над землёю, а значит,

он с землёю простился почти.

И никто не вздохнёт, и никто не оплачет,

и никто не оплатит пути.

 

ПАСМУРНЫЙ ЗАПЕВ

 

Средь золотой кутерьмы южного края

ёлку поставили мы, в детство впадая.

Заполночь вышли во двор, как для проверки, –

тёмен был вышний простор, лишь фейерверки.

 

Новое небо и днём неблагосклонно –

пятые сутки всё ждём антициклона.

Пасмурных дней череда – словно ущелье.

Я просыпаюсь, когда ночь на ущербе.

Но невозбранно черна веткой любою

ёлка в проёме окна – наша с тобою.

 

ИНВЕРСИОННЫЙ СЛЕД

 

Небезопасное кочевье,

чей индоевропейский корень

через латынь пророс в сегодня,

покрыли кучевые волны,

 

и в щели меж двумя домами

витают знаковые сгустки,

и это носит то же имя –

простор от nebula до неба,

 

и знаю: больше не увижу

того диковинного солнца

ноябрьского, вишнёвым соком

ко мне вливавшегося в окна,

 

когда присел у телефона,

но мириады вариаций

всё той же темы неизбежны,

покуда время не иссякнет,

 

и, вроде подписи-печати

на документе человечка, –

след бахромистый на закате,

инверсионная засечка.