Жизнь и смерть в одной капле. Изяслав Винтерман.. ТАМВСЕРДЦЕВИНЕ

Изяслав Винтерман.. ТАМВСЕРДЦЕВИНЕ. Стихи. «Евдокия», Екатеринбург. 2016

            «А сколько вам лет, Сережа?» – спросил меня Борис Петрович Рыжий по дороге на Нижнеисетское кладбище. Узнав, что сорок, отец погибшего поэта задумался и произнес: «Это возраст мужской силы и красоты, так же как пятьдесят пять – время мудрости». И вот пролетели годы, давно нет в живых старика, да и сам я не только простился с «красивым» возрастом, но достиг той точки жизни, где, говорят, обретают мудрость. Неудивительно, что книга философский лирики моего сверстника Изяслава Винтермана вызвала во мне столь горячий отклик и уважение.

            Кандинский писал: «Взрослея, мы начинаем замечать внутренние ценности – люди и вещи обретают свой “внутренний голос”». Есть у поэтов такое понятие – giardino secreto, интимный, скрытый от чужих глаз сад, куда войти может только хозяин. Это мир тайных значений, наполненный символами и символическими персонажами. Книга Винтермана и есть та грустная юдоль тайн и исчезновений, повествование не о «просто существовании», а о едва видимом, призрачном переходе «к чему-то давнему», «к чему-то еще», «чему-то другому»… Это поэтический миф о нивелируемых границах Жизни и Смерти, Добра и Зла, сказание об угрозе духовного истощения, всепобеждающей любви и обретаемом бессмертии, исповедальная история, полная светлой грусти.

            Главный мотив сборника – тема осмысления преображения, благорастворения, жизненного наполнения.  Автор использует сложный словарь символов и метасимволов, без знакомства с которыми поэтические картины читателем могут восприниматься как обыкновенные пиктограммы, узнаваемые, но непонятные.

             Привычная, внушенная обыкновенному – непоэтическому – человеку схема жизни подобна кино, всё в ней предельно просто и уныло прагматично: «смерти нет в новой версии круга», да и жизни нет – есть только безмерная пустота.

                                                            В новой версии рая и ада

                                                            нет кипящего зеленью сада;

                                                            ни людей, ни зверей мне знакомых,

                                                            ни застывших в смоле насекомых.

            Для Винтермана универсальными символами жизненной силы являются снег и свет.  Понятия эти близки по своему значению, они взаимопроникающие и взаимозаменяющие: «снег набивает светом ясли», «сдает кровь солнцу». Поэт – властитель, хранитель, опекун этих светлых сил. Он предназначен «ловить луч обратный – волною ударной», тянуть луч сквозь себя «как леску», следя, чтобы тот не оборвался, жадно всасывать «воздух» жизни «рассеянным светом».

                                                        Я был снегом, хотел – быть хрустальным

                                                        светом с твоей высоты

                                                        проникающим в сердце

            У Винтермана поэт – духовный посредник между богами и людьми. Таких посланцев, представителей, медиаторов греки когда-то называли даймонами. Платон считал их «толкователями и интерпретаторами всех вещей между собой и высочайшими из богов, учитывая то, что средний разряд созданий может легко парить над землёй и во всей вселенной».  «Между землей и небом – дефис».

                                                      Не шевелись, замри навечно,

                                                      мгновенье, лучшее из всех.

                                                      И по невидимой нам встречной

                                                      летит, светясь, прозрачный снег.

            Даймону поручено «выстроить жизнь, как строчку», «точки – в тире – в строгую линию», «распознать в легком испуге» жизни «страсти ток».

Титрами сыплется снег, но картинка видна.

                                                 Ждем возвращенья грачей. Это мы улетели.

            Движение к свету есть музыка! Ее рождение поручено поэту. Лишь одному даймону ведомо что есть переход от жизни к смерти. Если движение прекратится, то наступит смерть и всё «пойдет в порядке невозможном», «загнанная в круг» загустеет кровь, «застрянет в трубе проточной», снег потеряет привычные свойства, перестанет быть лучезарным, светоносным, райски сияющим, ликующим.

                                                    Сквозь окрики: движенье не задерживай! –

                                                    уже и ветра различаю кикс.

                                                    И белый снег: то кремовый, то бежевый –

                                                    его огнем подсвечивает Стикс.

            «Страсти ток»… Жизнь и смерть умещаются в просветах этого «света дрожащего», пробелах между тире. Оттого-то метафоры у Винтермана имеют свойства дискретности – снег и свет. Но и дождь, который

                                                              …меряет температуру

                                                              осевшим башням и мостам.

                                                              Живую с мертвою натуру

                                                              разводит по своим местам.

Василий Бородин. Рисунок к стихотворению «Я был снегом»

            Для автора сборника смерть тоже форма жизни, и она – не гибель! Даймон призван заполнять пустоты, узревать просветы и прочерни, «подсматривать», нет ли «в груди глазка, /ктó там, ктó здесь, и кому открою».

            Он должен «запомнить свет из окон, как снег, сочащийся на пол», «заполнить третьим оком пустот, которые нашел». Гибель наступает, когда в «свете дрожащем» просветы начнут зиять. Этого не будет, если наступит любовь, соединение, соитие. Тогда-то и сойдутся «в одной точке» лирический герой и его возлюбленная, сольются «в одной капле» «бесконечности жизни и смерти».

            Это соитие совершается «в сердцевине у дождя».  Ему посвящено центральное стихотворение сборника.

                                                Там, в сердцевине у дождя – стекло, а не железо.

                                                Какие капли, жду, просыпятся на голову мою.

                                                По грудь я в землю захожу, а глубже не полезу,

                                                ловя по тонкому стеклу скользящую струю.

                                                Сольемся мы – на радугу разложены в соитье.

                                                Какие в ней цвета твои? Мои не среди них.

                                                Мы ненасытны: ты и я! Кто больше ненасытен?..

                                                И ветер жадно рвет пакет крупинок ледяных.

            Автор повторяет этот стих дважды – с пустотами между словами, и – без. Так мы постигаем ток страсти, наполнение прорех бытия, благорастворение воздухов.

            В сердцевине у дождя стекло, но не железо! Ведь только стекло способно пропускать свет человеческой и божеской любви.

                                                 ты любовь! С этой смертью непреходящей,

                                                 с жизнью в снег, в снегопад.

                                                 Я был светом следящим за жизнью летящей –

                                                 чуть вперед, чуть назад