Тыдымский Ной. Стихотворения

ПОДКИДЫШ

 

Ты дом покинешь – развернётся он

на стаи и сады, где из ворон

был выбран или собран, как пятно

цветное и, где в скудное зерно

постукивает свет и, близоруко

ощупывая сердца погремуху,

горит, на нефть похожий, чернозём,

где речь моя глухонема, слепа

и только ночь моргает, как звезда,

и источается до линии – предела,

где лай лягушек вырастает в белый,

развёрнутый, как майский свёрток, мёд.

 

ОСТРОВ

 

                                       Андрею Таврову

 

Обмелели холмы или мельницы их

свет занёс по окружность зрачков лошадиных –

и лежит в земном мясе, один на троих

холм врастающий в небо на пчёлах недлинных,

 

и свободно вращаются в нём жернова,

холм крошится в муку, что поднимется к верху

и мерцает, как речи живой голова,

и кроится тоской лошадиной по бегу,

 

он плывёт, как плоды в животах у реки,

что откроются медленней женщин, не сразу,

потому что глубины его высоки,

да и он уподоблен туннелю и лазу

в этих водах, чьи слайды ложатся к земле

и снимают, как Бога, свои опечатки

что оставлены ими на всяком угле

заштрихованным светом – человечьим и шатким.

 

Вот и трое растут плоскодонкой-звездой,

именуя своё за трещоткою птичьей,

что уносит не холм коготками в гнездо –

только лошадь и звук от неё неотличный,

а звезда в тёплой птице механизмом шуршит –

то клокочет, то квохчет, то камнем бежит,

кровь тачает, лежит, выцветая

в молоке, что вершится, как амен.

 

Холм скворчит на ложбине случайной её –

и целует её жеребёнка, как Бог

в лоб и в темень, в прозрачные лица,

что текут изо лба кобылицы.

 

***

                                         Елене Зейферт

 

Где древа дирижабль преодолеет смерть

и почву, как прилог, и белое молчанье,

чьи соты и поклёп перегибают сеть

воды, из рыжих ос ворующей дыханье,

 

у дерева внутри, там, где зиянье птиц

спиральный лабиринт распустит в листопада

ракушку, что бежит в глаголице корней,

как побережье и/или причина сада.

 

Неосторожный сад в её волне растёт

и омуты, как нить, в свои вдевает жабры,

где кровь, как сом, в сетчатке у ангела плывёт

и ищет, словно звука, обёрнутой им жажды.

 

***

                 Сергею Ивкину

 

Там, где тяжелая вода

клонится головою

в рыбачьи сети, никогда

не плыли мы с тобою,

 

но сохраняли тишину

внутри её воронок,

где опрокинутая соль

плывёт сквозь свет поломок

 

тяжёлых нами, как длина

воды из рыбной сетки.

А что вина? не тяжела –

поскольку не ответить

 

пока не станешь рыбой ты

и хлебом на пригорке,

когда воды две головы

растут из землеройки,

 

там, где тяжёлый самый свет

в мои сочится плечи

с сетей рыбацких и горчит,

и сад подземный лечит,

 

откуда машет мне рукой

моя на свет обида,

как ящерки пустой ковчег,

что из воды им сшита.

 

Однажды в реку мы сойдём,

как бы с ума – нестрашно,

и станет легкими вода

что будет нам неважно.

 

И обретет нас этот сад,

и обретет свой конус

теперь обратный тишины

невероятный голос.

 

ДЫХАТЕЛЬНАЯ  ГИМНАСТИКА

ДЛЯ  СНОВИДЕНИЙ

Опыты

 

Как негативом – сон заворожённый  

стоит и хнычет – словно обожженный,

как крынка полнится и птицами кипит,

и вдоль причала словно бинт лежит,

как снега стая с тёмной головою

во тьме трубы, в которой он свистит.

 

И вот сужается до горизонта кадр,

и темноте теснее среди жабр

летящем в птахе небе вертикальном,

которое косарь с травою сжал

до черно-белых – так как будто мал

был ангел – снега в небе заиканий.

 

Вот выдохни себя скорей, сынок –

здесь вероятней выдох а не вдох

ты – пар от лиц, стоящих между лодок,

ты был невероятно смел и лёгок,

когда внутрь лёгких пчёл рой зашивал

на нитки их полёта – без иголок,

 

на голос триединый, как овал.

И день, что начинается на беглый,

перед тобой почти как Бог вставал,

и этот день всегда был только первый,

един, как ангел и его провал,

и шли на свет его – в кровь – пионеры

 

и каждый третий в них был интервал,

чьё чтение похоже не на нервы –

на камень хлеба, что вину призвал,

и каждый чёрный был почти что девой

которую свет в рёбра свои сжал,

вдруг уплотнившись в снег и след на снеге,

 

где птичьи мельницы дыханья Бог взломал.

 

 

***

Зачем ты преломляешь камень,

в котором ток бежит, как ситец

из рук у пламени и хлада

как человек или сновидец?..

 

И проникающий под кожи

ноябрьский свет нас преломляет –

как будто по колени вхожий

в нас он, как будто прогадает,

 

когда помчится с черной галкой

внутри у этого гранита,

где марафон с холодной галькой

ему возможно было выиграть.

 

Зачем твой ток велосипедный,

внутри у камня наделённый

возможной невозможной речью,

лежит в руках неудивлённых

 

у ситца, у хлебов сиротских,

у жажды света (в смысле – мрака),

у этой розы из мороза

проросшей изнутри барака?

 

***

То, что лежало на ладони,

хрустело яблоком на свет

глазной распахнутой пчелою,

как донник, павший на столе.

 

Сгорает кожа восковая,

как лепет нас клюющих птиц,

в ребёнке под столом сужаясь,

и донник говорит: простись,

 

на дне у неба, прижимаясь

плотнее к темени кругов,

я слышал, как с меня снимают

как с древа яблоко засов.

 

Там я лежу на дне у света –

пока расходится волна,

хрустящая, как волн пометки

на ткани тёплого ствола.

 

И чем мне светит скатерть эта,

когда в хруст руку протянув

взлетает яблоко глазное,

пчелу и донник взявши в клюв?

 

***

                       Дмитрию Машарыгину

 

Вот неба свет – какой-то не такой

ты, друг мой, возвращаешься домой.

Сентябрь тебя читает через дождь,

через тире и точки, точно дочь –

тобой забытая в метро – всё ждёт Аида

и понимает: ничего не видно

и не бывает дна у всех времён –

хотя и всадник блед уже прочтён.

 

С тобой ли Бог, мой друг? или засада

нам зачтена за выход из детсада,

и небо пьёт в песочнице с листвы,

и не бывает никакой Литвы,

и речь не говорит о возвращенье.

Пылает столб шиповника внутри

у ЧМЗовской пацанвы вечерней,

у бородатой этой мошкары.

 

Вот неба свет – прими его таким

ломающимся, словно изнутри

его к нам лезет Бог и видит всё

прозрачным, как шары и огород

осенний, голый – будто ангел весь

его покинул, а не улетел,

искать лепить (хоть глиняное) горло

чтоб говорить покинувшему лес,

 

что входы все в метро, что снег надолго,

что возвращаешься ты, умирая здесь,

что столб внутри – шиповника не стоит,

хоть и сгорает тридцать три часа

подросток в этих вышедших по трое

на поиски для каждого отца,

что в сентябре вокруг одно лицо –

вот неба свет и костяное слово

в тебе текут, рекут тебя сквозь свет –

и плавится свинец, вливаясь в горло.

 

***

Печален облик из окна

промокшего – зима ли ждёт,

что выйдем мы из дома на

холодный воздух, обожжет

 

мою стареющую кожу

зима, в которой Пушкин спит –

печален вид и невозможен –

как ложка длинная лежит.

 

ТЫДЫМСКИЙ  НОЙ

 

Венчая Пана с местной мошкарой,

помашет пруд воздушною рукой,

перебирая анальгины нервно.

Чем запалился ? перед нами он,

стоящий перемазанным мукой,

с канальей дождевой и прочей скверной

 

компанией из женских тополей,

лакающих как псы своих ветвей

окрошку пуховую в отраженье,

где лошадь, проходящая сквозь твердь,

разносит бубенцы как будто смерть

своё уже признала пораженье

 

и лепит из снежков своих копыт

тех, кто до рождества в воде укрыт –

пока не взрезана в крещение пилою

она – и чертит круг над полыньёй,

и человека ищет под корой

своею пруд немеющей рукою.

 

И лошадь разминает позвонки

дыша над тёмным видом – далеки

извилины воды задышанной и тесной,

и тихий плотник или местный Ной

идёт по воздуху со всей своей семьей

под мошкарою снега занебесной,

 

несёт свой род, как сосны, издали.

И отрывает лошадь лепестки своих

голяшек, чтоб семье ответить,

приветствуя освобожденье вод

и только бубенцы всё наперёд

молчат и знают, и звенят беспечно.

 

*** 

Наощупь тьмы лицо распознавая –

я говорил: вот вереск, вот камыш,

 

вот эти пальцы длинные трамвая,

вот то, что вероятно ты смолчишь,

 

а здесь орда галдит легко и сухо,

утраивая душам переход,

 

вот голос тот, который только сука

дворовая по свету разнесёт –

 

и слепота её, как палестина

для светляков, которые летят,

 

латая холм и облако, и длинно

лакают зреньем византийский ряд

 

* * *

Снится водомерке: сосны

из воды вокруг торчат –

 

вероятно, это осень,

а возможно Петроград,

 

а возможно это вышел

Гумилевский черный дух –

 

разливает водку с Богом

и лепечет свет. На двух

 

пахнет хвойной и морозной

подсоленною водой –

 

никого не будет дома,

под ракушкой смоляной

 

снится водомерке это,

и архангел входит в дом –

 

удлиняет брюшко света,

обмороком и узлом.

 

***

Сбор майский нарциссов, трамваев и птиц –

стрекоз деревянных, как утро

солдаты, идущие в небе, без лиц,

в дожде, что вокруг парашютом

ложится и ест ледяных червяков,

чьи тени прозрачнее яблонь,

стоящих в окружности, без берегов,

похожих на темень и якорь,

похожих на этот протянутый стол,

в котором, как дым, оживает

разбухший от влаги, как смерть, мотылёк

и – словно паром – догорает.

 

***

Победа в немощи моей,

в воде, что отшлифует зёрна

 

другой воды, иной страны –

и выймет веточкой из дёрна

 

меня ещё, но не меня

нести она по свету будет,

 

как лодочку и рощу, там

где на холмах рыбак нас удит.

(1/07/2016)

 

***

Кто поёт настолько тихо?

Сверишь правды и – пройдёшь,

эхо нежно (в смысле: длинно),

как гирлянду потрясёшь.

 

Понимаешь? Белы пятна.

Прилетевший идиот-

ангел тянет нас обратно,

за повозкой света, от.

 

***

Дождь, шуршащий в птице, как Китай

то чихнёт, то спрячется в сарай –

 

смотрит в тонкое окошко старика,

чья немеет левая рука.

 

Свет переплывает его плоть

и в ладонь прозрачную берёт,

 

перепробивая его твердь

сумрачную, как автобилет.

 

Растворив калитку, место, склон

он стоит теперь со всех сторон –

 

дождь кипит, смыкается в лицо,

занимая место не своё.

 

И собака бога своего

ловит в луже, скрученной в щеглов.

 

Вот их развернулся полый жгут

в место, возвращённое, как путь.

 

***

цитата луга бабочка летит,

петли воздушной роет лабиринт,

которым так природа хороша,

что дышит, как повозка, не спеша.

Мы возле этой бабочки стоим,

что в бронзе света чашею летит:

вот разобьётся в стебли или дождь –

и мокрый сад уже не соберёшь.

 

СКВОЗНЯК

 

Внизу поток бежит, а наверху

его сухая тень сопровождает

беспамятства стрекоз и стрекозу

ещё одну, что темноту сужает

своей слюной в осоку и камыш,

в сквозняк, что между ними исчезает.

 

Я вышел из потока, а другой

остался там – под толщей водяною

он обернулся и забыл, что мною

был заперт в слова мокрый лазарет,

и продолжает плыть за стрекозою

и ищет призму за которой свет.

 

***

Превращение музыки в шар,

ленты в ласточку, чья темнота

вдруг свободу в дождинке нашла

и теперь уже вовсе не та

 

в ней свистит леденящая дробь

на манер воскового кино,

где складируют нас в круг вещей

а затем закрывают окно.

 

Называют не те имена

именуют на чуждый манер

наши души и наши тела,

что торчат, как бессмертье в окне,

 

что торчат на знакомый мотив,

как сверчки, и галдят на луну

и отрыв своё небо спешат

снова спрятать его в глубину.

 

Вот и стой, и смотри из окна,

как тебя пьёт изогнутый шар,

называет число аутист –

а потом лишь музыка слышна.