Ольга Ильницкая

Весь мир мне дом. Стихотворения

*  *  *

 

Весь мир мне дом. Долга дорога.

Ни очага, и ни порога,

ни домочадцев не видать.

Аз есмь лишь буки, веди, ять.

 

 

ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ ПОХОЖА НА ЛЮБОВЬ

 

Я стала путником чужих высот,

поверила, что высота спасет

от сорванных засовов и ворот

распахнутых, но ошибался тот,

кто мне внушил надежду на победу.

В разбеге подворотен вижу страх,

на светлой колокольне – тлен и прах

и звонаря, зовущего к побегу.

Нет, не полет слоистых облаков

и не озноб октябрьских листопадов,

а старой страсти новый поворот

предчувствую, и таинством дышу,

настоянным на зерни русской речи:

о, суеверное предощущенье встречи

с тем, о котором помню и молчу

под куполом, где случай гасит свечи.

Действительность похожа на любовь –

растет печаль, перерастая боль

рождения свободы и отваги.

Здесь прадеды склоняли долу стяги,

здесь мать молчит, и здесь горит звезда

над местом горним, на священной плахе,

где Иоанна никнет голова

к суровой окровавленной рубахе.

 

 

*  *  *

 

Забыть себя.

Других бы не забыть.

Но вот отшибло память, память, память...

Как пауки из брюшка тянут нить,

по затемнённым шепчутся углам,

так женщины, что жизнь оберегают,

всё смотрят ниоткуда, всё глядят,

как голубеют щеки у ребят

и бреются подросшие мужчины.

Как крылья режутся у голубят.

Как голубятни, строясь в долгий ряд,

внезапно превращаются в руины.

 

 

Я ЧИТАЮ ТЕБЯ И СЕБЯ

 

                   Слово «возраст», конечно, женского рода.

                   Как и «зеркало».

                                                              Владлен Дозорцев

 

Я читаю тебя и себя не в первый раз.

Голубого сухого льда не пугает пламя.

Я согласна глотать эту злую словесную вязь.

Отрастающие волосы нести, как знамя.

Только что я могу в нашем мире больших ножей.

Кривым зеркалом отразившем не меня, а моих мужей.

В старом замке у самого Черного моря.

В новом платье изящном, сшитом для горя.

Ты, чужой и сильный, не поднимай

Соскользнувшую с плеч мою вдовью шаль.

Потому что и я уже будто –

Ускользнула в ту степь, где ковыльно и людно

От скачущих с гиканьем "Сарынь на кичку"!

(Вы молчали ко мне, вы ни слова лично).

Это, видно, татаро-монгольское иго

Всех не то, чтоб рассОрило – рассорИло.

Потому что прошлое уже было.

Потому что я взрослая женщина, Боже.

...А старуха уже всё на свете может...

И когда я лягу в чужую кровать

Не любить, а еще страшней – умирать,

Во мне маленькая девочка гукнет беззубым ртом.

Как виновата я перед ней.

Не пощадившая даже своих сыновей.

Оставлявшая жизнь и любовь – на потом.

 

 

И ГОЛУБАЯ ЗВЕЗДА...

 

Сразу начни с середины, с усмешки, дружок.

Край этот – я, твой поскребыш, щемящий и сладкий.

Гибло струится под ноги январский снежок,

белый на буром, к шершавому гибкий и гладкий.

Детскими пальцами острые ниточки вить,

чтобы концов не найти, а начала и вовсе не будет.

Мёртвой стране голубую б звезду раздобыть,

а уж она отдарить дорогим не забудет.

Всё, что кормило, растило, учило – сугробом взялось.

Как отродясь, станешь заново милого миловать,

даром давать и упрямо надеждой насиловать.

Ах как прочны вековые привычки любить,

пьяным прощать, стукачам подавать на походец,

сирым радеть... И чернильные слёзы сводить

с белых листов, что пометит какой-то уродец.

Странное местоимение "тот" тормознёт от крыльца,

горькое "я" шепеляво ударит морозцем, –

в хрусткую простынь прочней заверну мертвеца

и упокою на дне ледяного колодца.

Не вопрошай же, зачем он обратно приходит,

скорой позёмкой, как пальцем по лезвию, водит,

снег собирает с родного чужого лица.

...В детские горны трубят ледяные сердца.

И голубая звезда над страною восходит.

 

 

*  *  *

 

Диалог диалогу разница.

"Масло масляное" – безвкусица.

Что, хочу кому-то понравиться?

Не получится.

Надо мной сгущается солнца свет.

Седина в висок – бес в ребро.

Артемида, моя заступница,

Подари вместо стрел – весло.

Как скульптура советско-парковая

я замру над ромашек кружевом.

Ниткой Парки судьба моя парится.

Отражается в зеркала лужице:

хренография с геометрией

для спортивного одиночества –

что чеснок на игрушечной кухоньке.

Или деве с веслом – пророчества.

Пусть стою с веслом. Пусть глазеют

на скульптуру прохожие, радуясь.

Приспускают взглядом бретельку

не сморгнувшей слезы ни разу.

Разве может советская статуя

добровольно покинуть парк?

Парка, мозг мне не парь, пожалуйста,

я твой в вечности капитал.

– А приснится такое за полночь,

отоспаться не выйдет днём.

...Так вот пишем, друг другу радуясь,

диалоги вот так ведём.

 

 

НА РАССТОЯНИИ ДУШИ

 

        Однажды дотронусь до края,

        Ужалом речистым ветвясь,

        Чтоб схема гео-корневая

        В обратную вылилась связь.

                                       А.Ивашнёв

 

1

Живу, тормозя и срываясь,

играю на пухлой губе.

О, мама моя дорогая,

за что я родилась тебе?

Твои изумленные руки

вязали мне банты, а я –

слова рифмовала в тетрадку –

«нэнавиджу» и «бытия».

Когда ты разгладила складку

на фартуке школьном моем –

в тетрадь записала я:

«Сладко в стогу ночевать луговом».

И помню, как мама спросила,

записки мои отобрав,

бывала я, или приснилось

про то, кто и как ночевал.

С тех пор не мечтаю о луге,

о стоге, и вовсе – о том,

с кем стоит, друг друга утюжа,

в стогу ночевать луговом.

 

2

На расстоянии души тебя я вижу.

И ближе мне не подойти. Бывает ближе?

Дождь зарядил, и пруд вскипел, в нём – стайка уток,

и варится пурга крутая из наших шуток.

Мы радуемся и грустим одновременно,

и говорим о счастье "Быть" – попеременно.

И произносим слово "Жизнь", на утку глядя.

А утка кряком отвечает, пруд пузом гладя.

...И мы умеем гладить так, скольженьем чутким,

друг друга взглядом, фыркнув вслух – на прибаутку.

 

3

А если стоять на краю

(край тоже ведь не дурак,

обломится, крякнув: «кряк!»),

да, если стоять на краю –

то, значит, и быть тому так .

 

4

Если цедить под слова коньяк

смотреть закипающий дождь,

то спросит лихо подсевший чудак:

"Пошто, как дура, ревёшь?".

А дождь отстучит по глади пруда

мажорную песнь бытия.

И вспомнится мама, сказавшая мне:

«Уймись, Мерехлюндия».

Вчера я молилась у светлой стены,

в которую плачи загвождены.

Сегодня, рубаху рванув на груди,

объемся, как бля, белены.

...и всё это будут пустые слова...

А в общем-то, просто кранты.

Куда-то и жизнь, и чудак, и коньяк,

и мама, и прошлое – бряк...

И вот я сижу... как баран в монитор,

скулит компьютер: ась – вась?

И вижу – вся жизненная красота

роднёю схомячилась.

Да, мама права.

Только кто моя мать?

Мне лучше не понимать.

Уж лучше коньячить,

и жизнь паковать,

чтоб смыслы от слов отличать.

Но и тогда, когда отлучу

себя от щедрот и сует,

коньяк будет желтым огнем полыхать,

и дождь в глубинах зрачков закипать.

Ну, в общем, я... вырублю свет.

 

 

УВЕРЕН?

 

Эта божия вода,

эти плачи, эти охи,

это выдохи и вдохи –

это просто ерунда

по сравнению с дорогой,

уводящей в навсегда.

В навсегда идут пешком

до ближайшей остановки.

Ну а дальше, а потом

начинаются уловки,

начинаются обманки,

перепутанность времен.

В навсе – где? – сидит Один,

Тот, кто знает правду жизни,

Тот, кому мы в рот глядим,

и кого в надежде ищем...

Говорит – уже готов

в Мiр войти вперед ногами?

Разобрался с багажом,

поместившимся в кармане?

Что там – зеркало? расческа?

ключ от дома? кошелек?

Ты уверен – что былое

стало жизни поперк:

этих выдохов и вдохов,

темной влаги за окном,

бликов фонаря на стеклах,

дел, на долгое потом отодвинутых, –

уверен?

Раздевайся – до...

Души.

Открывай глаза и двери

в мир иной.

И не греши.

 

 

К списку номеров журнала «Кольцо А» | К содержанию номера