Дом архитекторов. Стихотворения

 

Памяти отца

 

Где Штакеншнейдер выстроил дворец,

На Герцена (теперь опять Морская),

Меня туда водил ещё отец

В год довоенный, за собой таская.

В сорок шестом я сам туда ходил,

В кружок, где развлекались акварелью,

Но никого вокруг не восхитил,

И посейчас я чувствую похмелье.

«Эклектика», – сказал искусствовед,

когда спросил я через много лет,

а он махнул рукою безнадёжно.

Эклектика… Ну как это возможно?

Ведь мой отец погиб в сорок втором,

А я мешал здесь охру и краплаки,

И это был не просто детский дом,

А способ жизни на сырой бумаге.

Отец и сам неплохо рисовал,

И на меня надеялся, быть может,

Но если я войду в тот самый зал,

То догадаюсь, что меня тревожит,

Ведь я не сделал то, что он велел,

Что завещал – искусство для искусства.

Мой бедный дар обрушился в раздел,

Где всё так своевольно и не густо.

Теперь здесь ресторан, голландский клуб,

И только по краям – архитектура,

Но, расспросив, меня пускают вглубь,

Быть может, узнают, но как-то хмуро.

Эклектика! Но не согласен я,

Досада быть эклектикой не может,

Печаль отца, потёмки осеня,

Карает сына, узнаёт и гложет.

 

У АРДОВЫХ

 

Когда я в эту комнату зашёл,

Они сидели за столом так долго,

Что подустал и разорился стол,

Заветрелась закуска и заволгла.

 

А в захмелевшем воздухе густел

Осадок разговоров или шуток,

Перед прощаньем возникал раздел,

Необходимой жизни промежуток.

 

Но было, оставалось пять минут

Ещё сказать и выпить на дорожку,

Закончить миром этот страшный суд,

И вновь начать не страшный понемножку.

 

В передней не толпились у пальто,

А уходили прочь поодиночке.

Борис и Миша говорили, что

Нельзя остановиться на полстрочке.

 

Но утро обещало долгий день,

Шифрованную молоком страницу,

И одному – безбожье деревень,

Другому – бегство в жёлтую больницу.

 

А я остался ночевать, и спал

В той комнатушке старшего из братьев,

Где черновик Ахматовой мелькал,

Как снег в окне, потёмки разлохматив.

 

И снился мне какой-то дружный век,

В котором все усядутся по кругу,

Где остановка и неспешный бег

Вдоль времени и вопреки испугу.

 

СЭНДИ КОНРАД

 

Десять и девять, бегун стометровый

и лейтенант белгородской милиции,

Саша Кондратов – живой и здоровый,

как мне твои перечислить отличия.

Выученик формалистов и Проппа,

мистик числа и наследник Введенского,

что ты подскажешь мне нынче из гроба,

гений, разведчик разброда вселенского?

Ты, почитавший и острова Пасхи

идолов, йогов конфигурации,

красивший крыши дворцов без опаски,

в сумке носивший свои декларации,

Сдавший в запасник бурятского Будду,

Конрадом Сэнди себя называвший,

всё пропущу, а тебя не забуду,

ты, пентаграммой себя повязавший.

Книжки строчивший для «Гидроиздата»,

трубки куритель, любитель пельменей,

нету таинственнее адресата –

азбука Морзе и ток переменный.

Ты, не закончивший дела-романа,

«Здравствуй, мой ад!» и дошедший до края,

живший в лазури на дне котлована,

смыслом погибели буйно играя.

Место нашедший в Казанском соборе,

после работы на Мойке и Невском,

ты, заявлявший в ночном разговоре:

«Буду я к Вечности вечным довеском».

Всё это сбудется, Саша Кондратов,

о, Сэнди Конрад, из дали, из праха,

из новолунья, из чёрных квадратов,

лучший из лучших, бегун-растеряха.

 

КРАСИЛЬНИКОВ

 

«Хиромант и некрещёный человек М.К.

посулил мне безбедное существование до 55 лет»

(из письма Иосифа Бродского к Евгению Рейну)

 

Красивый дылда с бледной рожей,

На Маяковского похожий,

Во сне является ко мне,

За пазухой – бутылка водки,

В запасе – правильные сводки,

Он в прошлом греется огне.

 

Он – футурист, он – будетлянин,

Бурлюк им нынче прикарманен,

Он Хлебникова зачитал,

Он чист, как вымысел ребёнка,

И чуток, точно перепонка,

Что облепила наш развал.

 

Зачем-то Кедрин им обруган,

Он нетерпим к своим подругам,

Одну он выгнал на мороз,

Он отсидел четыре года,

Пьян от заката до восхода,

До Аполлинера дорос.

 

Он говорил, а мы внимали,

Он звал нас в сумрачные дали,

Где слово распадётся в прах,

Где Джойс и Кафка лишь начало,

Где на колу висит мочало,

Туда, туда на всех парах.

 

Работал в «Интуристе» в Риге,

Влачил не тяжкие вериги,

И сбросил их и – утонул,

В истериках, скандалах, водке,

Посередине топкой тропки,

Смешав величье и разгул.

 

В ПОСЁЛКЕ

 

В посёлке тишина…

Не меркнет свет, не меркнет…

Собачий лай…

И только ткань небес

Серятиной немаркой

Уходит через край.

 

И только август ждёт,

И будет ждать исправно

До сентября.

И что нам свет небес,

Он отошёл недавно,

Во тьме горя.

 

Мы проживаем здесь

И доживём до края,

И, может быть, умрём,

И снова небеса,

Сникая и сгорая,

Закончат сентябрём.

 

КЛАДБИЩЕ В ПЕРЕДЕЛКИНО

 

Здесь сыновья под боком у отца

И женщины великого семейства,

Проросшие из праха деревца

И три сосны облюбовали место.

 

Сегодня, в непроглядный летний час

Могильщики работают исправно,

Выравнивая уровень «на глаз»,

И то, что скрыто, скоро станет явно.

 

Объявятся и урны, и гроба,

И корни переделкинского леса,

И от ограды ржавая скоба,

Отрытая из тьмы без интереса.

 

Но если заглянуть в глубокий схрон,

И бросить комья и цветы на крышку,

Жизнь обернётся как палиндромон,

Как срез могильный, – точно, без излишку,

 

До буквицы, до первого словца

Той рукописи, выросшей из шутки,

Здесь сыновья под боком у отца,

Чтоб слушать чтенье сказки до побудки.

 

КОМАРОВО

 

От станции всего лишь полчаса,

Дорога к озеру ведёт через подлесок,

И я услышу ваши голоса,

Взлетающие возле занавесок.

 

Там, в комнате уже накрытый стол,

И кто-то говорит ещё невнятно,

Но ты настойчив, юный произвол,

Спирт на тебе не оставляет пятна.

 

И всё равно – июнь или июль,

А, может, август календарь тревожит.

Холодный борщ прольётся из кастрюль

И молодой картошки нам подложит.

 

Итак, товарищи, всё впереди ещё,

Планеты льют лучи над головою,

И, опираясь на моё плечо,

Сидит Судьба и дремлет с перепою.

 

Сквозит в заливе мелкая вода,

Атлантика дымит за горизонтом,

Под утро засыпают города

В непроходимом воздухе азотном.

 

Но выпиты бутылки, и пора –

За лесом завывает электричка,

И гаснет под созвездьем Топора

У табака помедлившая спичка.

 

«ПЕЙЗАЖ В ОВЕРЕ ПОСЛЕ ДОЖДЯ»

 

Н.

 

Осины, ивы около запруд,

И заросли осоки, и дорога,

Болото, кочки – всё, что есть вокруг, –

Великолепно, в сущности – убого.

Искусство, необъятный твой пейзаж

Нас помещает в бездны сердцевину,

Какая точная, естественная блажь,

Художник, как Адам, возник из глины.

Но если отойти в далёкий зал,

Стать на границе лучших откровений,

И высмотреть, что быстро срисовал

Бродяга, сумасшедший, новый гений.

Там паровозик на краю земли,

Повозка со снопом у переезда,

Пустующая лодка на мели,

Всё движется намеренно и резко.

Всё вместе с ним. Отбросив свой мольберт,

Сам живописец – нищий и богема,

Спешит в Париж, чтоб выполнить обет,

Из Амстердама или Вифлеема,

Теряя тюбики, чужой абсент глуша,

Среди народных скопищ и уродов,

И соскребая лезвием ножа

Пронзительные очи огородов.

 

ЦАРСКОЕ СЕЛО

 

«…Смотри, ей весело грустить

Такой нарядно-обнажённой…»,

И городочек полусонный,

И парк лицейский сторожить,

Песком хрустеть, тревожно стыть

Среди листвы его наклонной,

И у Руины за колонной

Друзей и вспомнить, и простить.

И, глядя в календарь бездонный,

Решать здесь: быть или не быть…