Не ко двору

Рашель Мироновна Хин (1863–1928) пользовалась в своё время завидной популярностью. Ученица Ивана Тургенева, публиковавшаяся в ведущих отечественных изданиях и ставившая пьесы в Малом театре, она снискала в дореволюционной России славу самой известной русско-еврейской писательницы. Однако после Октябрьского переворота её оригинальные художественные произведения в печати уже не появлялись. Диктатуру пролетариата она не приняла и в советскую культуру не вписалась, хотя и числилась во Всероссийском союзе писателей — профессиональной писательской организации для литераторов «старой» (дореволюционной) формации, организованной в 1920 году и просуществовавшей до 1932 года. Состояла она по традиции и членом Общества любителей российской словесности при Московском университете, впрочем, влачившего при Советах жалкое существование.

Она решает эмигрировать из Совдепии и в июне 1921 года подаёт заявление в президиум ВЦИК с просьбой разрешить ей выезд за кордон, мотивируя это плохим состоянием здоровья (прилагая при сём медицинскую справку авторитетного врача-терапевта, профессора МГУ Дмитрия Плетнёва 1). И нежданно-негаданно 2 августа 1921 года получает мандат за подписью самого наркома просвещения Анатолия Луначарского на поездку в Германию «для изучения новейшей детской литературы и детского искусства и лечения». Отчего же главный коммунистический культуртрегер сделал Рашель Мироновну своим литературным эмиссаром?

По-видимому, хотя перу Хин на собственно детскую тему принадлежали только два произведения, они получили самый широкий резонанс и воспринимались как явление в отечественной литературе рубежа веков. Писательница воспринималась многими как мастер детской художественной прозы.

Прежде всего это относится к самому, пожалуй, известному её тексту «Макарка (Из жизни незаметных людей). Эскиз» («Восход», № 4, 1889), переизданному впоследствии пять раз (в том числе дважды — в многотиражном издательстве «Посредник»). Подзаголовок красноречив. Современником писательницы, Григорием Мачтетом, в его рассказе «Жид» (1887) изучение простого человека было осознано как насущная художественная задача: «Мы вообще редко обращаем внимание в жизни на действительные подвиги простого незаметного человека, проходим мимо них спокойно, точно мимо самых обыкновенных, заурядных явлений, и к крайнему своему изумлению убеждаемся, что эти простые явления — настоящие подвиги только тогда, когда нам это подскажут, подчеркнут или обратят на них внимание живым рассказом». В случае Хин речь идёт о духовном подвижничестве мальчика-подростка, вопреки издевательствам и унижениям ставшего для взрослых высоким нравственным примером.

В центре внимания — семейство Абрама Марковича Кабалкина, обосновавшегося в Москве, в районе Марьиной Рощи. Он один из тех мелких еврейских торговцев, который «бегает, хлопочет, суетится, создаёт дела и умирает нищим». Хитрый, пронырливый, вкрадчивый, Кабалкин умеет угадывать слабину нужных людей и, в душе презирая их, бьёт на эти слабые стороны. Дома он безграничный самодур и тиран, вымещает на домашних те унижения и разочарования, которые ему приходится выносить на рынке житейской суеты. Абрам Маркович мнит, что дети должны прославить его имя, и нещадно лупцует их за неуспехи в учёбе.

Особенно достаётся старшему сыну-гимназисту Макарке, которому невежественный родитель наказал: «Умри, но стань доктором!» И Макарка, мечтательный, робкий, тихий, музыкальный (мечтал о консерватории), не имевший способностей к наукам, до трёх часов трепетал в гимназии, а после трёх часов трепетал дома. Учиться ему невмоготу, особенно ненавистен греческий язык, да и толстый учитель-немец взял за правило при всём классе изгаляться над школяром-евреем: «Господин Мордко-Хаим Шмуль, отшего вы молшить, как отравленний крыса? Ушитель с вами разговаривайт, а ви молшит? Или ви приехал вчера из Бердичев и не умейт говорит по-русску?»

Макарка не сдержался и ответил обидчику: «Лучше вас умею». Как отметил литературовед Владимир Хазан, «немец, пытающийся идентифицировать себя с идеей и образом российского великодержавия, подражающий ему и вымучивающий на своём ломаном русском пародию на еврея, сам выглядит пародически... выясняется, что для еврейского ребёнка русская речь органичней, чем для коверкающего её немца». Однако за сию дерзость, грозившую отчислением из гимназии, отрок был снова бит отцом, да ещё и извинился перед учителем.

Единственной отдушиной стала для Макарки семья Блюмов, еврейских аристократов, к коим старшие Кабалкины относились с подобострастием, хотя за глаза бранили за гордость и высокомерие. В их поместительном доме были служанки, гувернантки; домочадцы обменивались репликами на французском языке, и когда Макарка оставался у них ночевать, он жадно внимал витийствам своего ровесника Давида Блюма о служении своему несчастному народу и боялся открыть рот.

Но случилось нечто непоправимое: пасмурным осенним днём Макарка оказался «не допущен» к дальнейшему обучению в гимназии и был за это особенно жестоко избит отцом. Мир перевернулся и представлялся теперь неумолимым врагом, который создан на его, Макарки, погибель. «Всё кончено, всё кончено,— шептал он.— После этого нельзя жить». И он решает простудиться и умереть, чтобы отомстить отцу своей смертью. Он находит в сарае кадку с ледяной водой, опускает туда ноги и моментально засыпает. И видит Макарка сон: он стоит на сцене большого, ярко освещённого зала с белыми колоннами и дивно поёт песню-молитву. Это песнь о вечной любви, о мире, где нет ни богатых, ни бедных. И её слушает отец, и в его сердце зияет рана, из неё сочится кровь. Это кровь за потерянных детей. И Макарка запел для него одного. Отец поднял на Макарку просиявшие глаза, он узнал его, бросился к нему с восторженным криком.

И в самом деле, когда Макарку нашли в безнадёжном состоянии и жизнь его измерялась днями, отец проявил к нему трогательную нежность. Американский литературовед Бетиа Вальдман отмечает: «Борьба за выживание в торговле, постоянные унижения и разочарования сделали отца Макарки жестоким самодуром. Только когда случилось несчастье, тональность меняется, и в нём проявились глубоко скрытые добрые чувства». На смертном одре Макарка, оправдывая отца, говорит Давиду Блюму: «Нужно его пожалеть, а не унижать презрением. Ему хотелось, чтобы мне жилось полегче, чтобы я не гнул с утра до ночи спину, как он, чтобы какой-нибудь купчина не говорил мне, как ему: „Вы, жиды, с отца родного готовы рубашку снять“». И Давид, поняв, какая прекрасная душа у его друга, пожалел, что так мало интересовался Макаркой, «никогда пальцем не пошевельнул для облегчения его суровой доли и любил в нём лишь терпеливого благодарного слушателя, восторженного поклонника своей особы». «Праведник ты, Макарка, мученик!» — говорит он ему.

Так юный Макарка, этот незаметный человек, преображается в праведника.

«Вы серьёзный художник. Я плакал, читая вашего „Макарку“»,— сказал Хин знаменитый скрипач-виртуоз Леопольд Ауэр. В этом же духе отозвался о произведении Иван Блиох, учёный с мировым именем, автор фундаментальных экономико-статистических трудов о губерниях «черты оседлости». И критики отмечали, что Хин «со знанием дела, с искоркой» изобразила «душевный мир ребёнка, забитого дурными условиями домашней жизни... От этих писаний веет чем-то тёплым, искренним, молодым, чувствуется, что автор рассказывает пережитое и передуманное» («Будущность», № 5, 1903).

Ещё одно произведение Хин, героем которого выступает еврейский мальчик, помладше Макарки,— это рассказ «Феномен» («Мир Божий», № 1, 1903). Мадам Пинкус, «похожая на испуганную птицу», привозит из Кишинёва в Москву своего сына, малолетнего Яшу, обладающего феноменальными вокальными способностями («Бог даёт еврейским детям ум и талант назло их врагам»,— говорит она). Понятно, что вида на жительство у матери и сына нет, и в любую минуту квартальный может выслать их из города. «Еврейская мама» просится на приём к учительнице музыки Александре Петровне Неволиной, женщине, истово преданной искусству, и та видит, что перед ней — чудо-ребёнок: «на тоненьких ножках, тщедушный, бледный, с длинной, как у аиста, шеей, с большой курчавой головой и огромными, недетскими чёрными глазами». Пение Яши — «живой инструмент, волшебная флейта» — вызывает у неё восторг и неукротимое желание пестовать его недюжинный талант. Неволиной приходит на ум, что его дар необычен, и она проводит параллель с Николаем Рубинштейном, чьи бюсты «безраздельно царят» в её доме. И мать Яши надеется, что её сын «может быть, будет второй Рубинштейн». Александра Петровна, пользуясь своими обширными связями и знакомствами, организует концерты мальчика-феномена, и тот имеет оглушительный успех. Но когда заходит речь о возможности для семьи Яши остаться в Первопрестольной, охотников помочь не находится, что вызывает у Неволиной «чувство жалости и безотчётного стыда». Хин мастерски рисует это воинствующее равнодушие столичного бомонда. Вот генеральша Стоцкая отговаривается: «А что от евреев покою нет — всегда скажу. Противный народ.— Не противный, а несчастный,— тихо возразила Александра Петровна.— Это почти всегда одно и то же. Терпеть не могу вечно несчастных людей. Порядочный человек молчит о своих несчастьях, а евреи кричат на весь мир, что их обижают. Отвратительная манера». Неволина пытается обратиться к влиятельному барону Лизерсу, а ей говорят, что тот на самом деле Лейзер: «Разве можно ему заикнуться о еврее? Он примет это за намёк... А мы вовсе не желаем с ним ссориться».

Наконец, когда мадам Пинкус, конечно же, по рекомендации, попадает в дом (точнее, дворец) своих соплеменников-банкиров Якобсонов (или, как они себя называют, Якобсены, «чтобы смахивало на Ибсена»), хозяйка откровенно над ней измывается, ибо не любит, чтобы «им кололи глаза нищими жидами». Даже дочь банкирши возмутилась поведением матери: «Чего ради вы издевались битый час над этой несчастной женщиной? Только потому, что она еврейка? Никогда бы вы так не общались с русской, никогда, не посмели бы». Да и старый сановник Горбовский, несмотря на свой показной либерализм, отказывается помочь «целой семье каких-то проходимцев» остаться в столице.

«Одеревенели сердца у людей, ни талантов, ни души, ничего не нужно»,— сетует Неволина. Очень точно выразила ситуацию в разговоре с матерью Яши Дуняша, служанка Александры Петровны: «Стало быть, ваше такое назначение... нет вам ходу. Ну и покорись». И мадам Пинкус повезла своего Яшу назад в Кишинёв.

Критик Григорий Адмони-Красный под впечатлением «Феномена» Хин писал: «Тема, затронутая ею, несомненно, интересна, но она до того полна различных моментов, что в небольшом рассказе очень трудно охватить их всех. Г-же Хин под силу и большой роман; жизнь же, затронутая ею, настолько интересна, что доставила бы богатый материал именно для романа или обширной повести».

Примечательно, что именно в год опубликования рассказа в журнале «Мир Божий» (1903), при полном попустительстве властей и духовенства, случится страшный Кишинёвский погром. Причём рассказ был опубликован за три месяца до этого ужасного события. Вот что писала Рашель Хин в своём дневнике от 19 апреля 1903 года: «В Кишинёве произошёл чудовищный погром. В течение трёх суток — на Пасху — грабили и убивали евреев. По официальным сообщениям, людей выкидывали из верхних этажей на мостовую, насиловали женщин, „наносили удары, как по каменным стенам“. По частным письмам: детей, выкламши глаза, бросали в отхожие места. Полиция бездействовала. Несмотря на то, что о погроме в городе говорили, ещё Постом ждали его, несмотря на то, что видные представители еврейского общества обращались к губернатору с просьбой принять меры для предупреждения бесчинств,— губернатор решительно ничего не предпринял. Газета „Бессарабец“ каждый день разжигала и науськивала чернь на евреев. Во время погрома христиане, „интеллигенты“ в праздничных нарядах расхаживали и разъезжали по городу и смотрели, как бьют жидов. Никто не заступился. Всем было всё равно. По газетам, убитых 45 человек, по частным (письмам) — больше трёхсот... Какой срам!» Вот что ждало Яшу и его беспокойную маму (вернее, их реальных прототипов) на родине. Уцелели ли они в этой человеческой бойне?..

Но вернёмся к Рашели Хин и её творческой судьбе. Согласно сведениям Фонда русского заграничного архива в Праге, она умерла в Германии 2. На самом же деле, в советскую Россию она всё-таки вернулась и до самой своей кончины в 1928 году жительствовала в Москве по адресу: Староконюшенный пер., д. 25. Хин была удостоена краткой биографической статьи в словаре современных писателей 3, но новых произведений на детскую тему она так и не написала 4. Да и трудно себе вообразить, чтобы автор «Макарки» и «Феномена» могла вдохновиться скроенными по коммунистическому лекалу мальчишами-кибальчишами и неистовыми ревнителями нового мира с их лютой классовой ненавистью. Так талантливая, в прошлом знаменитая писательница не смогла при большевиках реализовать хотя бы одну грань своего литературного дарования.

_ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ _

1. Пациентами Плетнёва в разное время были В. И. Ленин, Н. К. Крупская и многие другие партийные и государственные деятели СССР.

2. Фонды русского заграничного архива в Праге. Межархивный путеводитель. М., 1999. С. 280–281.

3. Писатели современной эпохи. Био-библиографический словарь писателей XX века / Ред. Б. П. Козьмина. Т. 1. М., 1928. С. 262.

4. Впрочем, по традиции она аттестовалась детской писательницей (Старцев И. И. Детская литература: библиография. М., 1933. С. 245).