Биссектриса - это крыса

Заведующая читальным залом Огородникова ушла, как принято говорить в торжественном случае, на заслуженный отдых. Пенсионеркой она стала рано, когда полтинник исполнился, но не бросала работу по той причине, что стояла в очереди на запредельное жильё. Жила она в экстремальной арктической зоне, куда забросила судьба по распределению после библиотечного института. В эту самую очередь по совету коллег записалась ещё двадцать пять лет назад, терпеливо ждала, но когда оставалось совсем чуть-чуть, очередь вдруг распалась, перетасовалась, сдвинулась, и она оказалась в хвосте. Не в самом-самом, конечно, но ждать бы пришлось ещё столько же.

Сын звал к себе давно и настойчиво. Он, отслужив в армии и окончив академию, интернатуру, ординатуру, и ещё что-то, и ещё, жил и работал сейчас в средней полосе, в огромном индустриальном городе, где при заводе у него была своя скромная диагностическая клиника. И так всё удачно сложилось, что совсем рядом с промышленным монстром, в небольшом, заросшем черёмухами и сиренью селе, родилась и выросла когда-то она, Таня Огородникова. Сын утверждал, что нельзя быть заложником обстоятельств и этой самой «чёртовой очереди», у него приличная квартира, места хватит всем. И она решила вернуться на родину.

Нина Владимировна (Ниночка, Нинуся, соседка, коллега и подруженька «дней суровых») причитала:

— Нет, ты в какой-то нереальности живёшь! Уезжаешь — теряешь очередь, неужели не осознаёшь это? Очередь запредельную! И уже никогда...

Нина Владимировна была фатально одинокой женщиной. У неё ни сына, ни домика в деревне. Ей уезжать некуда, оставалось ждать своё «запределье» в условиях вечной мерзлоты, где порой и в июле пурга гуляет. Татьяна отдала подруге весь свой хрусталь (во времена дефицита казалось: без этих вазочек и жизнь не мила), перетащила цветы. За символическую цену — жильё на Севере стоит дёшево — продала квартиру и уехала на поезде, с пересадками, на Урал.

Тут стоит сказать, что наша Танечка (да, теперь можно называть её и так, без отчества) являла собой спортивную, моложавую, а когда выспится и диетой себя поморит, даже миловидную, но уже уставшую от жизни женщину, можно сказать — даму. Хотелось тишины и покоя, варенья из лесных ягод и супа из белых грибов, набранных спозаранку (своими-своими нежными ручками!) в сосновом бору. Ей опостылело жить в городе, он на неё давил, как бы расплющить стремился. На Севере в последние годы раздражали безысходной унылостью шахтёрские терриконы, здесь, на Урале,— трубы, из которых денно и нощно валил дым. Но больше всего она сама себя раздражала, называла брюзгой и мечтала переехать в деревню, то есть в село, в старый родительский домик, посадить там георгины, а может, и козочку завести.

В конце концов сын с невесткой обречённо махнули рукой. Ну, если матери так хочется, раз нашла на неё такая блажь... Но только до осени, до первых заморозков... И никаких, разумеется, грядок, мешков с картошкой, свиней и коз. Всё, что надо, купим, привезём. И обязательно каждый день звонить. Вернее, дважды в день: утром, в обед, под вечер, ну и перед сном, разумеется. То есть «три раза мама нам звонит, три раза мы ей». Вот так здорово всё продумали.

Дом совсем обветшал, со всех сторон — буйные заросли малины да репейника. Но внутри уютно, чистенько: молодые в прошлом году белили стены и потолок, подкрасили рамы и подоконники. В кухоньке на окне благоухала герань. Герань — она такая живучая, неприхотливая совсем, не цветёт, а полыхает ярко, жарко и весело. Откуда-то прибежала, заурчала, замурлыкала противная рыжая кошка. Надо бы ей рыбки наловить, подумала Таня. Опустилась на лавку: от волнения дыхание перехватило, и сердце ухнуло, полетело вниз, как бывало когда-то в детстве на качелях.

Сын тем временем перетаскивал из машины продукты, запихивал в холодильник. Разложил на столе лекарства, на каждой упаковке подписав: от аритмии, от бессонницы, а это — если давление зашкаливать начнёт. Проверил, работает ли тонометр. Пощёлкал выключателями: свет везде ли?.. Потом чаёвничали, о том о сём болтали. Ему нравились такие посиделки с матерью, но уехал грустный, озабоченный. А Татьяна, оставшись одна, тут же рухнула на привезённый из города ортопедический матрац, уткнулась в пропахшую лавандой подушку и моментально (представляете, моментально!) уснула.

Спала сладко и долго. Разбудил её птичий гомон. Сороки за окном верещали, словно базарные торговки, щебетали синички, заливались соловьи. Кто-то из пернатых чирикал, пощёлкивал, тренькал, ворковал. Забавно начинался день. Первым делом пришлось размораживать форель, кошка уже круги вокруг нарезала, угрожающе подрагивала хвостом... Сама Таня по утрам только кофе со сливками пила, без печенья и даже без сахара, такая вот привычка.

Затем решила хозяйство осмотреть, провести, так сказать, инвентаризацию. Полезла по рассохшейся стремянке на пыльный сумрачный чердак, огляделась, ничего интересного не нашла. В сараюшку заглянула, здесь она обнаружила старые брезентовые рукавицы и знакомый эмалированный таз с дыркой. В этой посудине когда-то пятиклассница Танюшка студила до синевы, до дрожи свои тощие ножки с той целью, чтобы захворать, попасть в больницу и лежать там долго-долго, а потом остаться на второй год. Вот такая у неё мечта была.

Засунув в задубевшие рукавицы наманикюренные пальчики, пенсионерка потопала в огород. Что-то с этими зарослями надо делать, хотя бы тропинку прополоть, что ли. Сегодня — до бани; баня топилась по-чёрному, но мыться-то и здесь надо. А завтра, возможно, вниз — до камышей, до самого пруда, в котором с утреца и на закате лениво плескались жирные караси. Жареными да со сметаной они чудо как хороши. А ещё здесь с мостка удобно бельё полоскать.

За забором ковырялась в земле толстая старуха. Прикид на ней был неописуемым, особенно головной убор: клонированная Шапокляк, да и только. Заметив, что за ней наблюдают, соседка резво отскочила от грядки, распрямилась, потирая кулаком поясницу, и тоже уставилась, прямо впилась взглядом. Потом то ли засмеялась, то ли запричитала:

— Танечка, да ты ли это? Глазам своим не верю. Потрясающе, невероятно!.. Что, не узнаёшь меня? Секундочку, я к тебе сейчас через забор перемахну. Может, помочь чем-то? Нет, давай-ка ко мне пойдём. Кваску хочешь? Или, может, наливочки за встречу тяпнем? Боже мой, сколько времени-то прошло, Та-аня-я! А ты всё та же девочка-припевочка, белая ромашка...

— Ты тоже достойно выглядишь,— выдавила из себя огорошенная Татьяна.

Она не любила врать, но что ещё делать в таком печальном случае?

Она действительно не сразу узнала свою одноклассницу Людку-Снегурку, девочку-совершенство. Вы ведь знаете, наверное, в книжках читали, что в далёкие-далёкие времена, ещё до мобильников, компьютеров и ЕГЭ, существовал образ примерной советской школьницы, к которому нужно было стремиться. Танюшка понимала это так: учиться без троек, на уроках руку скромненько поднимать, а не тянуть нахально с видом всезнайки, в туалет не отпрашиваться — терпеть, не врать, не грубить, собирать макулатуру. Ещё чтоб вши не водились и чулки не собирались в гармошку. Если бегаешь быстро, по канату, как Маугли, взлетаешь — тоже хорошо. Огородникова считалась именно такой вот примерной девочкой, а Люда... Люда была девочкой идеальной! Разницу улавливаете? Таня, помнится, даже побаивалась своей соседки, водиться с ней не хотела. Ну а девочке-совершенству дружить было не с кем — вот она к Танечке и тянулась.

Когда Тане Огородниковой, приме школьного театра, предлагали роль дед-морозовской внучки на новогоднем маскараде, она всегда отнекивалась. По её убеждению, в Снегурочку могла преображаться только пятёрошница Люда с её тихим нежным голоском, девочка образцово-показательная во всех отношениях. Это считалось абсолютно справедливым, не подлежало сомнению и обсуждению. Тут ещё такой важный аргумент: щёчки у Люды — словно сдобные булочки, коса настоящая, тяжёлая, золотистого цвета, и кудряшки-завлекалочки надо лбом сами собой вились. У Тани же — хвостики мышиного цвета, которые перед сном приходилось на самодельные бигудины накручивать. На ёлку она наряжалась то загадочной Аэлитой, то воздушной феей, то ещё ундиной какой-то. Романтично и не так ответственно. Нет, она не страдала заниженной самооценкой, просто самокритичной была. И активной очень, даже слишком: звеньевая, юннатка, шахматистка, шашистка, туристка. А ещё санитарка — руки и уши у всех на чистоту проверяла.

Взрослые о Тане отзывались с удивлением: «Надо же, какая увлекающаяся натура». Она обижалась, переживала. Ей нравилось, когда про неё говорили по-другому, просто: «Таня — хорошая девочка». И баста!

И вот сейчас, сто лет спустя после детства, сидят они, две бывшие одноклассницы, у Люды на кухне и задумчиво хлебают окрошку. В доме прохладно, горьковато пахнет черёмухой, ветки которой нахально лезут в распахнутое окно, лапают идеально вымытые стёкла, сыплют кругом отцветающими лепестками. Татьяна подмечает: соседушка живёт шикарно, со вкусом. Кантри — так называется этот стиль. Два года назад Таня с сыном и невесткой ездили отдыхать на Мальту, останавливались в отеле, обставленном в стиле деревенской простоты. Здесь, в старом доме, тоже всё чистенько, простенько и фундаментально. Тяжёлый, фиг его сдвинешь, дубовый стол, отполированные задницами бабушек-дедушек (и их прапрапра...) скамейки, сотканные, видимо, из старых юбок и штор половички, керамическая посуда, вышитые мелким крестиком занавески. А вот холодильник в стиль не вписывается: высоченный, модного цвета металлик. В зале — огромный плазменный телевизор.

— Это меня ребятишки балуют,— похвасталась Людмила.— В городе живут, приезжают часто. К себе манят, но куда я от огорода-то? Внучат сюда — пожалуйста, сама могу к ним поехать, помочь, но чтоб насовсем... Нет уж, я свободу люблю. У меня здесь — заметила? — настоящий рай!

— А муж где? — неделикатно поинтересовалась Танечка.

— Так утонул он. Пошёл пьяным на рыбалку и утонул. Давно уже...— Людмила ответила так просто, словно муж её за морковкой в огород вышел.— А твой?

— И мой умер. Ребёнку тогда и годика не исполнилось.

— Надо же, несчастье какое! А что случилось-то с ним, Тань?

— Да тоже попивал, как и твой. Однажды что-то некачественное принял, какую-то техническую «палёнку». А ведь не дурак был, перспективный, в резерве на директора шахты значился.

— Боже мой! И ты, такая красивая, умная, талантливая, так больше никого и не встретила? Только не спорь со мной: красивая и умная! Я тобой всегда восхищалась, но ты меня не очень-то жаловала, всё больше с Томкой якшалась. А как же: «Мы с Тамарой ходим парой, санитары мы с Тамарой»...

Татьяна вздохнула. Настойка на облепихе, хоть и приняли по капелюшечке за встречу, оказалась терпкой, головокружительной, рассупонивающей какой-то; захотелось пожалеть себя, любимую, обнажить душу. И она, тяжело выдохнув, призналась:

— Встретила, когда сын уже в армии служил... Знаешь, такой надёжный человек, мудрый. Ходячая энциклопедия, мужчина мечты. Но мы с ним всего три года прожили. Цирроз у него диагностировали, хотя он разную гадость не употреблял, коньяк только. И всё равно умер.

Помолчали. Стрелки разговора срочно требовалось перевести на что-то позитивное, и Таня спросила:

— А учителя-то наши как? Софью Ивановну бы увидеть, я ей тапочки из камуса привезла, мягонькие, тёплые, как печка.

Школьная подруга посмотрела на неё с жалостью и произнесла почти как Нинуся, одинокая женщина с Севера:

— Ты в каком мире живёшь? Посчитай, сколько годочков-то минуло, учителя ведь не вечные. Ты, чай, тоже не девочка, не девушка и даже не женщина фертильного возраста. Воображаем себя элегантными дамами, но на самом деле ста-руш-ки. Мы с тобой, подружка, стоптались уже давно, а ты всё ещё там, в детстве, витаешь.

Тане стало не по себе. Горько и обидно стало Тане. «Вот ты точно стопталась, а я ещё нет»,— подумала она с вызовом, но вслух произнесла другое:

— Читала где-то: сколько бы лет женщине ни было, в душе она всегда остаётся девчонкой. Иногда кажется, что мне... не восемнадцать, конечно, но не больше тридцати и всё только-только начинается. А ты, Люд, на сколько себя ощущаешь?.. Кстати, я тебе крем против морщин привезла, из морских водорослей. Эффект омоложения — потрясающий. И стрижку бы тебе надо...

Под вечер Огородникова влезла в старые резиновые сапоги сорокового размера, уж какие в сараюшке нашла. На голову нахлобучила детскую панамку и отправилась на пруд, на мостках с удочкой пристроилась. Хотела в игрушечное ведёрко мальков наловить, но кошка, явившаяся с ней за компанию, выхватывала добычу чуть ли не с крючка. «Надо же, как жизнь людей обламывает, меняет,— философствовала Танюша.— Я как была пацанкой, так ею и осталась, а Снегурочка со своими курицами и грядками в пугало огородное превратилась. А ещё меня поучает...»

Через день подружки собрались в город. Не за покупками, а просто так, развеяться, позитивом себя подпитать. Когда соседка вышла из дома, Татьяна ахнула. Пред ней предстала та самая девочка-совершенство, которой все в школе так восхищались. Конечно, старенькая уже девочка, раздобревшая, но она! Вот что делают с женщиной нарядное платье и хорошие летние туфельки. А платье на Снегурочке, представьте себе, от кутюр! Из натурального шёлка блёкло-небесного цвета и пошито с фантазией — воланы, фестончики, оборки. В стиле «чёрт-те что и сбоку бантик». Причём бантик присутствовал в прямом, а не в переносном смысле. Людмила выглядела потрясающе! Вот тебе и старушка Шапокляк... Да мы с ней обе ещё о-го-го!

— Сын из Стокгольма привёз,— скромно пояснила Люда.— Он туда на международный симпозиум ездил.

Ночью дождь лил со страшной силой. Громыхало так, будто не только небо, но и земля трескается. Зато утро выдалось райским, девственно свежим, робко потенькивали в зарослях мелкие птахи. Вдоль тротуара валялись сбитые градинами ветки сирени. До города на автобусе, с ветерком, за сорок минут домчались. Тут же вспомнилось (сразу хохотать начали): когда в школе учились, на слёты пионерские в открытом грузовике часа три по ухабинам тряслись, вот умора!

В городе первым делом в салон красоты зашли. Мастер, шустрая такая девица, оглядела обеих оценивающе, но, пожалуй, недооценила, за дурочек приняла. Предложила стрижку супер-пупер из заграничного каталога: волосы выстригаются пёрышками и рваными хвостами.

— Чёлку, сейчас это называется чуфо,— важно пояснила юная экспериментаторша,— сделаем покороче и перекисью оттеним. Вариант для деловых и уверенных в себе женщин. Именно то, что вам надо!

Люда колебалась, но Таня отказалась категорически: никаких хвостов! Классическое каре, и точка. Чтобы простенько и со вкусом.

Причепурились, в кафе-мороженое охладились, потом до парка прогулялись, сели на лавочку. Солнышко сначала припекало слегка, потом жарить принялось, в тени сауна образовалась. Однако ближе к полудню народ стал на митинг подтягиваться, некоторые с флагами и плакатами пришли. Омоновцы (сейчас эта структура иначе называется) подъехали, в сторонке остановились. Татьяна в политике не шибко разбиралась, хотя в Интернете иногда зависала, газеты, само собой, почитывала. А вот подружка, оказывается, ходила на митинги, просто так, любопытства ради. Короче, ввинтились они в душную, потную возбуждённую толчею, поближе к трибуне протиснулись. И тут случилось нечто странное, мифическое даже. По позвоночнику аж холодок пробежал. Таня Огородникова увидела...

Нет, сначала она услышала искажённый рупором, недостаточно внятный, но всё равно до ужаса (до ужаса!) знакомый голос. И сразу захотелось сжаться, скукожиться, провалиться сквозь разгорячённый асфальт. И сердце забилось с перебоями, задрыгало, как поплавок на поверхности пруда, как пойманная на крючок мелкая рыбёшка.

Этого не могло быть даже по теории вероятности. Ведь столько времени прошло, считай, вся жизнь пролетела... Но когда рыжеволосая женщина средних лет бросила с трибуны короткое и хлёсткое, словно пощёчина, слово: «Быдло!» — никаких сомнений не оставалось. У Тани в глазах померкло. Чтобы не упасть, схватилась за подружку, тяжело повисла на ней. Ей следовало перекричать толпу и отчаянный, сбившийся с ритма стук своего сердца, но она смогла лишь прошептать, прохрипеть даже:

— Людка, или я схожу с ума, или это она — Биссектриса!

Ну кто, скажите, не знает, что Биссектриса — такая крыса, которая бегает по углам и делит угол пополам? Но это, конечно, не единственное, что Татьяна запомнила из уроков геометрии и математики для средней школы. Ещё помнит, что Пифагоровы штаны во все стороны равны. У неё ведь образное мышление хорошо развито. Кстати, не забыла таблицу умножения, умеет столбиком считать, решать уравнения. И даже из функций вспоминается нечто не совсем понятное, магическое слегка: икс стремится к бесконечности, а игрек — к нулю...

В классе у Танюшки были три подружки: две отличницы и хорошистка. Задачи и уравнения они, словно орешки, щёлкали, контрольные раньше всех сдавали. Ей же приходилось немало ручек изгрызть и сломать перьев, прежде чем правильное решение найти. Мысленно утешала себя: «Они — гении, у них склад ума особенный». Зато Огородникова на школьных вечерах с выражением читала стихи не по программе. «Вдоль маленьких домиков белых акация душно цветёт. Хорошая девочка Лида на улице Южной живёт...» Или вот это: «Над больничным садом, вытянувшись в ряд, за густым отрядом движется отряд...»

Их первую учительницу звали Софья Ивановна. Была она «высока, стройна, румяна». Тяжёлую косу из мягких каштановых волос короной на голове носила. Сердиться, покрикивать не умела в принципе. Даже если огорчалась, глаза всё равно казались добрыми, лучились. Софья Ивановна страдала близорукостью, но очки почему-то не носила. Когда щурилась, морщинки, разбегающиеся от уголков её чёрных пушистых глаз, оставались весёлыми и тёплыми. Сельчане называли её фронтовичкой. С войны она вернулась с медалями и со своей «главной наградой» — дочуркой, у которой было удивительное, нездешнее имя — Виктория.

Танюшку почему-то в школу отдали рано, в шесть лет. Она даже букву «Р» тогда не выговаривала и неправильно держала ручку, отчего тетрадки, особенно по арифметике, вечно чернилами мазюкала. Отец забеспокоился: как же так, две дочери, что постарше, такие правильные, умницы-разумницы, а младшая как курица лапой пишет и не умеет считать. Но учительница его успокоила: не всем же великими математиками быть. Зато, как выяснилось, своё первое сочинение Танечка написала гениально, в стихах, хотя с орфографическими ошибками: «За акном стрижы кружат, берегут сваих стрижат...» Учительница сказала: «У девочки — прекрасное будущее, не стоит на неё давить».

Отец немного успокоился и даже загордился младшей дочуркой.

Впрочем, прекрасное будущее Софья Ивановна пророчила и другим ученикам. Даже Валерке Иванову, который вечно задирал маленькую Таню, строил ей отвратительные рожи, а однажды непонятно за что поколотил. Точнее, подкараулил после уроков, пихнул в сугроб и лицом в снег потыкал. Она родителям ничего не сказала, а учительнице пожаловалась, обидно всё же. И та ей как взрослая взрослой разъяснила, что мальчишки в этом возрасте всегда странные, а вот вырастут — станут смелыми командирами и сильно жалеть будут, что девочек в детстве обижали.

Когда Софья Ивановна своей тяжеловатой фронтовой походочкой ступала по рассохшимся половицам, они не скрипели, нет,— они звучали, словно нежная мелодия. Когда во время переменки стояла у окна и задумчиво глядела вдаль, Танюшка подбегала, подпрыгивала, становилась на цыпочки, чтобы дотянуться до подоконника и посмотреть туда, куда смотрит её учительница, увидеть то, что видит она.

Осенью Софья Ивановна выводила своих «цыплят» на познавательные прогулки в школьный сад. Подбирала с земли грустный кленовый листик и спрашивала ребятишек, на что он похож. «На растопыренную ладошку,— кричали малыши.— На снежинку...» — «На звёздочку, упавшую с небес»,— зачарованно шептала Танечка.

Сколько потом приключилось в её жизни удивительных (и совсем неудивительных) снегопадов, звездопадов и листопадов, но почему-то ярче, отчётливее всего ей запомнился именно этот пожухлый кленовый листок в руках первой учительницы.

Софья Ивановна была к Тане особенно терпелива. Ныне это называется дифференцированным подходом к ученику. Помнится, перед Восьмым марта мастерили для мам шкатулки из старых открыток. Девочка не приготовилась к уроку, то ли забыла, то ли открыток дома не нашла. Сидела, сопела, слёзки на колёсках. Учительница вышла из класса, но быстро вернулась с набором новых ярких открыток для Тани, а потом ещё после уроков помогала ей эти открытки резать, клеить, сшивать. Шкатулка получилась блестящей, пузатой, похожей то ли на кремль, то ли на весёлую матрёшку.

А однажды исчезли из продажи тетради и альбомы для рисования. Софья Ивановна раздобыла где-то рулон диковинных обоев. На чистой стороне можно было писать и рисовать, а другой, в золотых цветочках, только любоваться. Да, случалось и такое, что хоть на газетах меж строчками пиши. Какой-то непредсказуемый полиграфический кризис. В шестьдесят первом году, весной — Таня точно это запомнила. Шёл урок рисования. Она огрызком лезвия точила карандаш, порезалась и от вида крови чуть сознание не потеряла. Учительница всполошилась, обработала ранку йодом, пальчик перевязала и отправила малышку домой. И вот идёт она, вся такая перепуганная, израненная, в бинтах, по раскисшей от грязного снега тропинке. Окна кое-где уже настежь распахнуты, а из чёрных тарелок-репродукторов ликующая музыка льётся: Гагарин в космос полетел!

Школу в их селе построили новую, из красного кирпича, но младшие классы по-прежнему учились в деревянных развалюшках бывшей барской усадьбы, где пол поскрипывал, а в уборную на улицу бегали. Казалось, что и хулиганов-то тогда не водилось, так, мелкая шантрапа, мальчишки-шалунишки, девочки-припевочки. Помнится, весной, когда распускались берёзовые почки, пацаны собирали в спичечные коробки майских хрущей и на уроках совали их девочкам за шиворот. Таня от одного вида этих «пластинчатоусых», задумчиво шуршащих мохнатыми лапками и щупиками, угрожающе шевелящих рожками, просто цепенела — так ей больше всех и доставалось.

Когда школу-то трёхэтажную отгрохали и, кроме классов «А» и «Б», появились «В», «Г» и даже «Д», приехало много новых учителей, «предметников». Для них многоквартирный дом начали строить, но пока суть да дело — селили уж где придётся. В сельсовете очередь выстраивалась из жаждущих учителку к себе прописать. Дело даже не в бесплатных дровах и прочих льготах, которые полагались молодым специалистам. Просто многим сельчанкам не терпелось поближе с горожанками познакомиться, подружиться с ними. Пироги им пекли, молоком парным потчевали, а в ноябре сыновья из армии возвращались — и сразу нате вам, пожалуйста, готовая учёная невеста. Учительница!

Женихов, впрочем, на всех хватало — в селе нефтебаза была, электростанция, лесничество. Некоторые в клубе знакомились. Драмкружок, хор народный, танцы-шманцы, любовь-морковь... Через год все городские учительницы уже замужними оказались. Деток рожали, коров доили, картошку окучивали, но всё равно оставались для местной молодёжи иконами стиля. Конечно, такого термина в те годы не существовало, но мысль, думаю, ясна? Например, Даша, старшая Танина сестра, копировала со своей классной руководительницы, вылитой Валентины Толкуновой («носики-курносики» помните?) не только причёску, манеру одеваться и разговаривать, не только жесты, но и ещё что-то труднообъяснимое, неуловимое, правильное. Такой Дарья Огородникова и по жизни прошла — женственной, сдержанной, с каким-то внутренним свечением. И, конечно, тоже стала учительницей.

Клуб старый сгорел, быстро новый построили. Над входом лозунг повесили: «Мы будем жить при коммунизме». Таня заинтересовалась: а как именно? Мама разъяснила: «Ну, это, Танечка, когда от каждого по способностям, каждому по потребностям. И в магазинах всё бесплатно. Но ещё не скоро, лет через двадцать, когда все сознательными станут».

В селе тогда ради эксперимента открыли киоск без продавца с разной мелочёвкой: значками, открытками, ручками и перьями. Перья назывались смешно — «лягушки». Выбираешь что надо, а деньги на блюдце кладёшь. Эксперимент продлился недолго, к вечеру того же дня и закончился. Логично, до светлого будущего ещё о-го-го!

Таня в школу пошла в пятьдесят девятом году, десятилетку, значит, в шестьдесят девятом окончила. В глобальном историческом значении это, конечно же, миг, космическая пылинка, икс, стремящийся к бесконечности... В биографии же отдельного человека десять лет — очень и очень много. Это, пожалуй, целая маленькая жизнь, целая планета — от одного полюса до другого.

В первом классе, например, у Тани и портфеля-то не было, мама ей сумочку из шторы сшила, а платье — из своей старой креп-жоржетовой блузки. О кукле с закрывающимися глазками и в кепочке набекрень даже не мечталось. И постоянно хотелось есть. Она и с Людкой-то именно по этой причине отказывалась за одной партой сидеть. Та из богатой семьи — сырки «Дружба» на переменке лопала, а по утрам от неё шаньгами со сметаной пахло. Пахло так, что у Тани голова кружилась.

А вот в восьмом классе уже бесплатные обеды были, колхоз для школы расстарался: гречка с котлетой, ватрушка с изюмом, компот. И сразу жизнь стала веселей, всеми цветами радуги заискрилась. В девятом Танечке фартук гипюровый купили и форменное платьишко из коричневой саржи, которое она взяла и укоротила выше некуда. Снегурочка собезьянничала и тоже обкорнала подол, но никто из учителей не ругался. И начёс они делали — так, совсем слегка. Модно же!

В девятом у них и ситцевые балы начались. Мамы покупали в сельпо отрезы ивановских набивных тканей, дочки шили наряды и блистали-блистали на этих балах! На экраны тогда вышел фильм Сергея Бондарчука «Война и мир». Танюшка мигом скопировала для себя милое платьице «а-ля Наташа Ростова»: талия завышена до груди, то есть до того места, где она, эта самая грудь, подразумевалась.

И даже гласность начала уже просыпаться. О Вьетнаме и Даманском взволнованно говорили, о проклятых хунвейбинах. Огородникова (наш пострел везде поспел: она и за политинформации отвечала, а как же) это дурацкое слово с первого раза выговорить правильно ну никак не могла... И корабли в космосе стыковались, и американцы по Луне прогуливались, и НЛО под Свердловском обнаружили. Представляете, до чего дошёл тогда прогресс?!

А вот пятый-шестой классы — серединка на половинке, мостик между двумя эпохами, двумя полюсами. Хорошая девочка Таня со страшной силой продолжала завидовать Людке-Снегурочке, девочке-совершенству. Не только из-за сырков «Дружба» и сметанных шанежек. Не только из-за немнущихся капроновых «стрекоз», которые той привезли из города (Таня свои атласные бантики с вечера наматывала на карандаш). И даже не из-за пионерского галстука, который у отличницы торжественно топорщился на груди, а у неё почему-то всегда в трубочку свёртывался... Однокласснице сапожки купили! Не дерматиновые, на раз-два надеть, и не из грубой кирзы, а самые настоящие — кожаные, мягкие, нескрипучие.

У Тани же из-за обувки — вечная печаль. Зимой-то, конечно, как у всех, тёплые валенки — чёрные, серые, белые, на выбор; в селе ещё не развалилась дореволюционная пимокатная артель. А вот в конце марта, когда подтаивать начинало, тем более в распутицу, Танюшка бежала на уроки в резиновых сапогах, и даже грубые носки из овечьей шерсти с латкой на пятке от стужи не спасали. Калоши же на валенки натягивать она не хотела. Не хотела, и всё тут! Домчится до школы, подпрыгивая, как заяц, за которым стая голодных волков гонится, переобуется в сменку, а ноги-то задубевшие совсем, как ледышки.

Странно, но, став взрослой, она чаще всего и отчётливей вспоминала себя именно в этой голодноватой и холодноватой «серединке на половинке»... Как, перейдя в пятый класс, заважничала. Софья Ивановна и выпускной утренник, где Таня с особым выражением прочитала сочинённое накануне стихотворение под названием «Я — белая ромашка...», отодвинулись, отошли на задний план. Появилось сладостно-тревожное предчувствие настоящей взрослой жизни. Старшие сёстры уже не пасли её, так как тем летом их взяли подсобницами на кирпичный завод. И Таня отправилась в самостоятельное упоительное плавание под названием «Ах, лето!». Из пруда, заросшего кувшинками, не вылезала, на деревьях, как птичка, сидела. Она на черёмухе даже гнёздышко себе «свила», где взрослые книжки почитывала и о возвышенном мечтала.

А ещё они со Снегурочкой тимуровскую команду собрали, смешные пьески разыгрывали, цветы мамам дарили, когда те выходили стадо встречать. Однажды среди васильков лютики затесались, скромные жёлтые цветочки. Мама Васьки вручённый сыном букет тут же любимой козе отдала. Бедняжка отравилась, заболела, молоко стало прогорклым.

Да, ещё тем летом хорошо было силу воли закалять. Для этого они с Галькой Мишкиной нашли густые заросли крапивы и в крапиве той повалялись. Кстати, Мишкина же её и в «страшный секрет» посвятила: что делают взрослые, чтобы на свет двойняшки родились. Про одного-то ребёночка она и сама всё знала — чай, не маленькая.

Тане, когда в пятый класс перешла, десять лет было — самая пора для размышлений, что такое хорошо и что такое плохо. Многое в жизни казалось ей странным, непонятным и даже несправедливым. Например, она стремилась добрые дела совершать, а всё шиворот-навыворот получалось... Ну вот скажите, почему её застыдили за измочаленные отцовские папиросы? Отец кашлял с надрывом, худющим был, мама его иногда Кощеем Бессмертным называла. И жаловалась соседке: мол, у мужа «лёгкое на фронте отбито, а он всё смолит и смолит вонючую махру, спасу нет». Однажды, найдя непочатую пачку «Беломора», Танюшка, чихая и морщась от невыносимого запаха, разломила каждую папиросину на несколько мелких-мелкий частей и в уборную выбросила. Думала, её за это похвалят...

В другой раз деревянную иконку, старую, растрескавшуюся, со стены сняла и спрятала. У распятого на кресте Христа, на которого мама молилась, руки-ноги были гвоздями пробиты. В кромешной темноте, когда Таня ночью просыпалась, мерещилось ей нечто кроваво-ужасное. Да и в газетах тогда про опиум для народа писали... Иконку нашли, вернули на своё место и, глядя с укоризной на девочку, осуждающе качали головой. Только качали, только стыдили, но никогда не кричали на Танечку, не хватались за вицу, чтоб отхлестать. Да уж лучше бы отхлестали, чем так... Ей тогда даже объяснять не стали, что такого ужасного она натворила: мол, со временем сама всё поймёт.

А вот однажды Таня совершила действительно чудовищный, по её разумению, поступок: стащила на кухне брикет морковного чая и, спрятавшись в чулане, изгрызла его до крошечки. В другой же раз, когда начал вызревать крыжовник, она, притаясь и отгоняя от себя липкую паутину, объела с куста совсем ещё зелёные, вяжущие язык ягоды, похожие на смешные крошечные арбузики. Но за это её почему-то не стыдили, лишь вздыхали тяжело: «Бедная Танечка...»

К концу лета уже в школу не терпелось. Обсуждали, кто какой букет понесёт и кому дарить будет. У Огородниковых в палисаднике пламенели георгины, у соседской Людки пушистые астры цвели... Красным карандашом, строго четыре клеточки от края, очерчивали поля. Мудрили над книжными закладками, уж они-то могли быть любыми: вышитыми, разрисованными, бумажными, деревянными. «„Стеклянный“, „оловянный“, „деревянный“ — пишется с двумя „н“...» Таня свои закладки весёлыми розочками украсила, Люда — сердечками. Учебники обернули газетой «Вперёд к коммунизму», районку каждая семья выписывала.

Учебников тогда не хватало, поэтому их передавали как по наследству. На задней обложке — фамилия школьника и оценка за сохранность. Обычно книга по два-три года служила. Тане повезло: ей достался комплект после аккуратных девочек — с пятёрками, но всё равно слегка потрёпанный.

Накануне пошли расписание узнать, а также фамилии учителей по каждому предмету.

«Поздравляю! — жалостливо произнесла сестра Ксюша.— У вас по математике — Биссектриса. Чур-чур, молчу... Не выспрашивайте ничего, сами всё узнаете».

Ксюша тогда в восьмой класс перешла. Она училась легко, потому что умная. Но младшая сестрёнка её таинственным видом совсем не обеспокоилась. Чего ей, хорошей девочке Тане, бояться-то? Подумаешь, Биссектриса... Первого сентября она в школу на крыльях летела. Настроение было лучезарным, дивным, радужным. Волшебно-изумрудным настроение у Танечки было.

Класс наполовину пополнился деревенскими. Девочки-новички, ехидные такие, розовощёкие, звонкие и тонкие, походили на грибы сыроежки. Мальчишки же росточком не удались, но крепкие, осанистые и застенчивые, чуть что — краснели... Одноклассницы кокетничали с ними, строили глазки.

«Вертихвостки! Что только из таких вырастет,— гневно произнёс один из пацанов, доведённый до крайнего отчаяния.— Хорошие девочки так себя не ведут».

Кстати, это мудрое высказывание так поразило пятиклассницу Танюшу, что она запомнила его на всю свою жизнь. Даже став взрослой, старалась никому глазки не строить и уж тем более не хихикать.

Учились деревенские хорошо, хотя в начальной школе все классы вела единственная учительница. И что ещё удивительно: до тех пор, пока не залютуют настоящие уральские морозы, отказывались жить в интернате или у знакомых, предпочитали ходить домой, это за пять-семь километров-то от села! Топ-топ утром, ещё затемно, в школу. Топ-топ после занятий обратно. Этакие мужички-боровички. Иногда про волков рассказывали, которые якобы сопровождали их вдоль лесной дороги. Фантазировали? А может, и нет. Смелые ребятишки...

Но даже они боялись Биссектрису.

Её, оказывается, боялись все, хотя на первый взгляд она не была страшной. Не молодая и не старая, не высокая и не низенькая, вся такая коренастая, с изящным, как у птички, носом-клювиком. Поначалу её лицо Танечке даже нравилось, особенно зубки. Белые, ровные, крупные, крепкие такие зубки! На небольшой головке — залакированная дуля из начёсанных светло-каштановых волос. Одевалась дорого и модно: костюм из джерси цвета фуксии, яркая косынка на шее, ботики на каблучке. А вот выражение лица всегда какое-то странное. Такое лицо бывает у человека гордого, независимого, но страшно усталого, глубоко страдающего, обиженного кем-то. Глядя на Биссектрису, можно было подумать, что она на свет королевой родилась. Учительница приехала в их село год назад, и не на стажировку, а сразу насовсем, так как институт уже давненько окончила. Старшеклассницы сплетничали, что видели её на танцах в клубе, но одну, без кавалера. Сторонились её почему-то местные парни.

Когда математичка входила в класс, там стояла невероятная тишина. Казалось, дети молятся, но это было не совсем так. Просто, до боли сжав под подбородком кулачки, отрешённо устремив куда-то вверх страдающие глазёнки, пятиклашки повторяли домашнее задание.

Биссектриса небрежным жестом кидала на стол журнал и долгим пристальным взглядом скользила по головам: все ли там замерли, достаточно съёжились и скукожились? Все ли уменьшились в размерах и готовы залезть под парты или вообще провалиться в тартарары? В такие минуты даже отличники и хорошисты тряслись, как кролики перед удавом. А она очень медленно и даже как бы равнодушно раскрывала журнал, задумчиво водила над фамилиями простым карандашиком и наконец, горько и безнадёжно вздохнув, произносила: «Смирнов!» Смирнов (Иванов, Петров, Сидоров...), заворожённый, на полусогнутых приближался к доске и отвечал правило. Или на вопросы отвечал, или что-то мелом на доске писал. Хорошо писал-отвечал, плохо ли или молчал, проглотив от испуга язык,— значения не имело, так как суровая экзекуция ожидала каждого. В любом случае выискивалось нечто такое, за что можно зацепиться, к чему придраться, что оскорбляло личное достоинство Биссектрисы. Даже если ответ был безукоризненным, всё равно находилось это унизительное «нечто».

Биссектриса, например, говорила: «Николаев, закрой рот, не стой возле меня с дебильной улыбкой». И все сразу к Николаеву приглядывались и действительно замечали, что улыбка-та у него того, странноватая... Или разворачивалась к отвечающей у доски девочке: «Сопова, для кого это ты сегодня столь вульгарно вырядилась?» Сопова заливалась краской, одноклашки переглядывались и, как казалось ей, начинали осуждающе шептать: «Вырядилась для кого-то, причём вульгарно, стыдоба-то какая. Что из такой финтифлюшки вырастет?..»

Даже идеальной Снегурочке влетало, просто так, ни за что. Однажды она горько и громко расплакалась. Слёзы катились из её огромных серых глаз по розовым пухлым щёчкам, она вытирала их рукавом, громко шмыгала покрасневшим распухшим носиком, но всё равно оставалась для одноклассников девочкой-совершенством.

Иногда Биссектриса являлась на урок в настроении «ниже плинтуса». Не орала, нет, всё происходило гораздо унизительней. Тихо, но отчётливо и как-то зловеще она произносила: «Да знаете, кто вы такие? Вы — подонки! Слышите, вы самые настоящие подонки, грязное быдло, мразь!» При этом щёки её надувались, ноздри подрагивали, маленькие ушки синели и тоже подрагивали. А блузка на груди так угрожающе натягивалась, что казалось: сердце Биссектрисы сейчас взорвётся и разлетится по всему классу мелкими осколками. А может, не взорвётся, а просто выскочит из груди, как резиновый красный мячик, и упадёт прямо на Танюшкину тетрадь, хотя сидела она далековато от учительского стола. В такие минуты ей становилось жаль учительницу. «Действительно,— сокрушалась она,— какие же мы подонки, твари неблагодарные, что доводим хорошего человека до такого вот состояния».

Пятиклашки, домашние детки, выпестованные учительницей-фронтовичкой, не понимали значения этих странных выражений, напоминающих свист кнута, которым щёлкал пьяный пастух, загоняя в стадо непослушных коров и овец. Матерился пастух виртуозно, да и на заборах детишки читали кое-что неприличное из трёх или пяти букв, от чего горели уши. Но так обидно, страшно и больно никогда не было. Заборные слова и даже матюки пастушьи адресовались какому-то далёкому абстрактному миру, а Биссектриса «щёлкала» не только во всех разом, но и в каждого по отдельности.

Даже родителям пожаловаться не могли. Ну как скажешь такое: «Мама, я у тебя быдло. А ещё мразь вонючая...»? Учительница сказала — значит, так оно и есть.

Иногда у Биссектрисы случалось «лирическое настроение», и она панибратски, как бы по-доброму, начинала рассуждать на тему, что кого в будущем ждёт.

«Думаете, из вас что-то путное получится? Сомневаюсь... Вот Огородникова ваша, к примеру: выскочка, прыщ на заднем месте. Ну, устроится в клуб массовиком-затейником, замуж выйдет за слесаря-пьянчужку, кучу сопливых детей нарожает, расползётся, словно плюшка. Но всё это — в лучшем случае... Пономарёв? Да он, сами же видите, тупее всех тупых, ни „а“, ни „б“, ни „кукареку“. Даже не представляю, где такому место. Может, в каком-то грязном свинарнике... Иванов — бандит, это всем вам известно, по нему уже давно тюрьма плачет. Да таких выродков с рождения расстреливать надо!»

Горько было слышать про «слесаря-пьянчужку», но ещё горше — про «массовика-затейника». Таня видела себя в будущем артисткой кино, о своей мечте она даже Алле Ларионовой написала. Правда, отправить письмо не успела, сестра нашла и выкинула... А за Колю-то как обидно. Он сидел за первой партой, был самый маленький в классе, самый белобрысый и скромный. Танюше этот мальчик нравился, она ему на двадцать третье февраля открытку стихами подписала. И даже про Валерку Иванова, того самого, что её лицом в снег тыкал, слышать было невыносимо.

Огородникова тогда совсем скатилась. Из-за животного страха перед Биссектрисой не понимала ни-че-го-шень-ки. Уж лучше заболеть и остаться на второй год, чем так позориться, думала она. Однажды, когда дома никого не было, бухнула в таз колодезной, с плавающими льдинками, воды и сунула в эту «ледяную баню» свои тощие куриные ножонки. Конечно, поднялась температура, опухли коленки, и она на месяц угодила в больницу. Жаль, что на месяц, на большее планировала.

В больнице оказалось весело, вкусно кормили, ну а что касается уколов... Уроки математики куда страшнее. Единственный минус — родителей жаль. Они страшно переживали, так как дочке долго не могли поставить диагноз. Однажды мама принесла ей в палату куклу. Это, конечно, была не красавица с закрывающимися глазками и в кепочке набекрень, а большой пластмассовый голыш. Других кукол в их сельмаг не завозили. Таня приодела голыша и назвала его Светланой Николаевной. Так звали докторшу, которая недавно приехала в село после мединститута. Кто-то из нянечек подарил ещё Танечке игрушечного попугая. Попугая, сама не зная почему, она Виктором Петровичем назвала.

Светлана Николаевна, по мнению Тани, была «ослепительно-неотразимой». Тоненькая-тоненькая, в модной юбочке клёш и тёплая, как солнышко. Понятно, уж она-то в школе действительно хорошей девочкой была, вернее, как Снегурочка, девочкой-совершенством. Юная докторша подходила к ней по нескольку раз в день, всё диагноз уточняла. Присаживалась к кровати: «Танечка, умничка, скажи, что с тобой происходит? Ведь если не пойдёшь на поправку, я должна буду назначить тебе другие, очень серьёзные уколы...» И смотрела умоляюще.

Диагноз Тане Огородниковой в конце концов поставили, и он сопровождал её всю жизнь. Она свыклась с ним и даже постаралась «подружиться», как дружат, пытаются договориться, например, со свекровью-самодуркой, здраво рассудив: не самый безнадёжный вариант, случается и похуже... Иногда её дурацкий ревматизм затихал, затаивался. Но чаще всего шипел, скрипел и покусывал, словно обозлённый гусак. Обострялся, вспыхивал, не поддавался лечению и в конце концов, «спасибо» северному экстриму, дал осложнение на сердце.

Ну а тогда, в детстве, когда Таню выписали из больницы и девочка вернулась в школу, оказалось, что по всем предметам она как бы наравне с остальными, а вот по математике — тормоз, сплошной тёмный лес. Отстала катастрофически, бесповоротно. Но самое ужасное в том, что оставлять её на второй год никто не собирался. Ладно бы из-за какого-то хулигана показатели портить, но Танюша — «такая хорошая, такая умненькая болезненная девочка; к ней нужен особый подход, дополнительные занятия».

«Да не хорошая я,— хотелось ей крикнуть на весь мир.— Притворщица, прогульщица и лгунья. Я, между прочим, к батарее прислонялась, чтобы температуру нагнать». Но Таня, конечно, смолчала... С ней занимались старшие сёстры и отец, а Снегурочка иногда даже списывать давала. Никому не давала списывать, только Тане. И тоже пыталась что-то объяснить. Но «прогульщица и лгунья», как только представит, что должны вызвать к доске, становилась, как Коля, тупее всех тупых. А ведь вызвать должны обязательно. Третья четверть заканчивалась, а у неё в журнале по математике четыре «точки» и две «запятые».

«Если не понимаешь, попробуй зубрить»,— сострадательно посоветовала сестра Ксюша. Она зубрила весь день, весь вечер, повторяла утром и в школе перед уроками. Ей то правило даже ночью приснилось. И она уверена была, что, когда спросят, непременно ответит, отчеканит, как стихотворение, и, возможно, даже четвёрочку схватит! Но когда Биссектриса открыла журнал и принялась колдовать над списком, из Таниной головушки вылетело абсолютно всё. Головушка её стала одновременно тяжёлой, как гиря, и пустой, как воздушный шарик. Эх, ей бы только первое словечко вспомнить... И рука сама собой потянулась к закладке в милых розочках.

Честное пионерское, Таня Огородникова учебник не открывала. В оглушающей тишине, которая царила в классе, это было сделать практически невозможно. Она лишь просунула худенький, измазанный чернилами пальчик между страниц и замерла, встретившись с торжествующим взглядом Биссектрисы. Учительница лёгкой походочкой приблизилась к её парте в третьем ряду у окна, в которое уже вовсю жарило мартовское солнышко. Двумя пальчиками, брезгливо, как нашкодившего котёнка, ухватила за переплёт старенький учебник и жестом фокусника швырнула его под самый потолок. Помните, как в детстве запускают ввысь бумажные самолётики?..

Книга взвилась над классом, над изумлёнными макушками, над перепуганными косичками и, достигнув пика, на мгновение замерла. Затем встрепенулась, словно птаха крыльями взмахнула, и рассыпалась. Беззащитные желтоватые листочки кружились, планировали, грустно осыпались вниз подобно медленному листопаду. И лишь увесистая обложка, долетев до двери, тяжело и смачно шмякнулась об пол. Прямо под ноги заглянувшего в класс завуча.

Танюша оцепенела. Смотрела перед собой и не видела ни шиша. Ну совсем ничегошеньки не видела. Ей казалось, весь этот кошмар происходит не наяву, а во сне или в кино. Причём не с ней, а с какой-то другой ученицей, потерявшей навсегда и бесповоротно статус хорошей девочки. Эту девочку ей было ужасно жаль. И старый учебник, который постигла страшная участь, тоже жалко.

Странно, но никто в классе над Таней не смеялся, не злорадствовал и не хихикал. Забыв про страх, про Биссектрису и ошеломлённого завуча, все повскакивали с парт и кинулись собирать то, что осталось от несчастной книги. Особенно усердствовали деревенские мальчишки. Они высоко подпрыгивали, стараясь дотянуться до стендов, за которые зацепились листы, проворно лезли под парты. Разглаживали несчастные листочки, что-то даже разглядывали в них, а потом осторожно, словно какое-то сокровище, несли и складывали на парту перед Таней. При этом серьёзно, по-взрослому так, вздыхали. И все старались заглянуть ей в лицо, но она отворачивалась. Ей было стыдно.

До конца учебного года кое-как дотянули. Потом Биссектриса перевелась в другую школу, в другое село, а может, обратно в город уехала. После каникул в шестой «Б» пришла новая математичка. Тоже немолодая, одинокая, строгая. Но совсем не ругачая.

— Если тебе, девушка, зелёный лучок надо, редисочки, ты не стесняйся, бери сколько хочешь. Огород-то свой нынче проворонила. На будущий год и грядки вскопаешь, и козочку, если хочешь, заведёшь. А сейчас у тебя кошка есть...— кричала ей с утреца через забор Снегурочка.

— Танюш, а на кладбище-то завтра пойдём? Надо бы могилки родителей от сорняков почистить, там тоже всё заросло. Если снова ночью не ливанёт, обязательно пойдём, а? И в церковь сходим. Церковь-то у нас рядом со школой построили...— кричала она чуть позже, перед обедом.

Ну а вечером, сидя на крылечке, подружки азартно хрумкали «молодчиками», малосольными, в пупырышках (сорт такой, не пугайтесь). Огурцов в этом году уродилось немерено. Снегурочка уже закрутки сделала, трёхлитровую банку Тане принесла. Хрумкали да детство своё вспоминали...

— Разлюбезная твоя Тамара и Катюшка с Валюшкой в учителя пошли, сейчас тоже на пенсии. Валерка Иванов, по которому «плакала тюрьма», представляешь, мэром города стал... А про Колю нашего очерки в газетах писали, орденами награждали его. Ты что, газет не читала? Какая же ты, Таня Огородникова, нелюбопытная... Ещё он своими руками дом двухэтажный отгрохал на краю села, теплицы построил, сад фруктовый разбил. Красиво живёт, с размахом. Он, Коля-то наш, долго не женился. Раньше, коль встретит меня, спрашивает, краснея: ну как там Танюшка, что слышно о ней? Помню, в пятом классе ты ему открытку подарила... Ну а я в сельсовете секретарём работала, мелкий клерк, как говорится. Я ведь, Танечка, даже институт не закончила, замуж рано вышла, троих детей родила. Ты тоже, помню, народной артисткой мечтала стать, а среди книг всю жизнь прокуковала...

Да, Снегурочка, как всегда, права. Не стала Таня Огородникова Аллой Ларионовой, но ведь и массовиком-затейником никогда не была, и в плюшку не превратилась. Судьба её, конечно, не баловала. Птица счастья облетела стороной и кого-то другого выбрала, но ведь бывает, успокаивала она себя, и похуже... Даша и Ксения, сестрёнки её, давно на пенсии, одна в Челябинске, другая на Украине, мужья у обеих — повезло! — золотые, непьющие совсем. А вот родители давно в земле. И первая учительница там же. Некоторые учителя совсем-совсем-совсем старенькие. Всё изменилось. Изменились все. И только...

Только Биссектриса осталась прежней. Она не изменилась нисколечко. Подружки ещё раз съездили в город, чтобы специально на митинг попасть, снова увидеть и услышать её, убедиться: она это или не она. Получалась мистика какая-то. И голос, и цвет волос, и высокомерное королевское выражение лица, и даже зубки — всё сходилось один к одному. Гадали: может, дочка? Может, Биссектриса всё-таки вышла замуж и дочку родила?

Таня поделилась своими размышлениями с сыном. Он внимательно, без тени иронии, выслушал и сказал:

— Успокойся, просто похожий человек. Человек-двойник называется.

Но потом её интеллигентнейший ребёнок выразился совсем неинтеллигентно:

— Не пойму, какого чёрта понесло вас в эту пошлую толпу? Неужели интересным, самодостаточным женщинам больше заняться нечем?

А ведь действительно: макушка лета, у соседки в огороде всё в рост пошло, попёрло даже, с утра до вечера средь грядок копошится. А Танечка...

У неё — большие творческие планы, не зря же она в библиотеке работала. Да ещё кошка, которой надо в пруду мальков ловить. А главная новость: невестка двойню ждёт, мальчика и девочку, чудо небес какое-то. Тут уж действительно не до митингов.

Кстати, ноги у Танюшки перестали болеть, аритмия последнее время не мучает, и даже спит она сейчас без таблеток. Всё вроде бы хорошо, замечательно даже, но порой, случается, сквозь пелену воспоминаний, сквозь дрёму вдруг всплывёт, заколышется, словно отражение в стоячей воде, странный образ. Проявится, приобретёт бесноватые очертания. Величественным взором Биссектриса окинет класс и негромко, но со значением спросит: «Ну что, подонки, вы до сих пор ещё не скурвились?»

При этом рыжие пряди её волос, выбившиеся из причёски, вздрогнут, словно листики на бледной осине. Испарина выступит на лбу, а блузка на груди натянется так, что вот-вот лопнет. И зазвенят тогда по полу отлетевшие перламутровые пуговицы, и сердце резиновым мячиком выпрыгнет из груди кому-нибудь прямо на тетрадку.

Только Тане Огородниковой её уже совсем не жалко.