Борис Майнаев

Сакура в снегу

 

1.

 

Новочеркасск, а с ним и весь Дон, задыхался.

Казалось, незнакомый недуг гнет и ломает огромного и сильного человека, оставляя на нем смертельные отметины. А он, не понимая, что с ним творится, мечется по крохотной комнате, рвет на себе одежду и, натыкаясь на мебель, разносит все вокруг. Новые раны появляются на его теле. Они заливают кровью его лицо и руки. Широко распяленный рот пытается ухватить больше воздуха. Сердце едва ворочается в груди. В глазах темно. Даже свет солнца не в состоянии разорвать темень надвигающейся смерти. И нет ему помощи, как нет и спасения.

Невиданный зимний холод выстуживал казачьи дома.

Безжалостный степной пал революции выжигал из душ веру и любовь.

 

Алешка Башлыков бежал. Он не слышал ни хруста промерзшего снега под башмаками, ни тонкого свиста студеного ветра. Как и не замечал, что тонкие пальцы левой руки, которую он прижимал к груди, опухли и покраснели. Правую ладонь юноша держал в кармане гимназистской шинели. Молодой человек сжимал в кулаке крохотный квадратик, вырезанный из ученической тетради. На нем аккуратным подчерком с округлыми буковками была написана короткая фраза. «Помогите! Я жду Вас! Может свершиться непоправимое».

Эту записку всего полчаса назад принесла Феклуша, горничная Ветровых.

Юноша задыхался. Ему казалось, что никто, даже единственый друг Сашка Ветров не знает, что он влюблен в его младшую сестру. И вот Она, Леночка Ветрова, написала ему. Она просила помощи. Да, что там помощь?! Он готов был отдать за один ее взгляд всю кровь без остатка, да, что кровь – жизнь.

-  Леночка! – Юноша то ли бредил вслух, то ли мечтал, бормоча что-то вполголоса. - Господи, ну, почему, так длинна эта улица!.. День-то, какой особенный... Я запомню его на всю жизнь... Леночка.

Алеше казалось, что он слышит  звонкий девичий голос, слышит, но не может понять, о чем она говорит. Тогда он инстинктивно ухватился за единственную, по его мнению, здравую мысль:

«День... Какой сегодня день? А, сегодня тридцатое ноября тысяча девятьсот семнадцатого года. Тридцатое ноября... Тридцатое ноября», - повторил Башлыков несколько раз.

Юноша представил себе, как летит на кауром жеребце к дому любимой, а она, в белой шляпке с алыми лентами, ждет его у дверей. Он видит ее взгляд, трепещущий от волнения, и прыгает прямо с высокого седла к ногам Леночки. Она протягивает к нему руки, и он припадает к ним своими губами…

«Ах, эта скаредность папеньки! Ведь мог же хотя бы одного жеребца держать на конюшне...»

Размечтавшийся Алеша  поскользнулся  на наледи около крыльца дома Ветровых. Юноша едва удержался на ногах и единым духом взлетел по ступеням. С трудом сдерживая себя, от желания то ли петь, то ли кричать, молодой человек потянулся к рукояти звонка. Но тут дверь с легким шелестом открылась сама.

Перед Башлыковым появился незнакомый гимназист в великоватой шинели и фуражке, съехавшей на уши.

-  Господи, Алеша, как вы, право, долго... - Леночкин голос звенел от напряжения.

-  Вы!? – Только и сумел выдохнуть Алексей.

Ее  горячая ладонь обожгла его пальцы.

-  Бежим!

Она тащила его за собой, и он почти не понимал ее скороговорки:

-  Сашка, дурак, пошел в офицерское собрание. Хочет записаться добровольцем... Воевать с этими, с немецкими шпионами, с большевиками... Дон защищать... Мальчишка... Ему только шестнадцать...

Жар ее руки, текший по его пальцам, локтю и плечу, не давал Алексею дышать. Он вдруг увидел, что Леночка в женских ботиночках, отороченных беличьим мехом.

«Нас могут не пустить, - подумал он, - женщины ходят туда только с мужьями и по приглашению. Но, Господи, хорошо-то как...»

-  Мама в обмороке... Папа телефонировал из Москвы. Не знает, когда сможет вернуться. Господи, ну, до чего вы, мальчишки, глупы... Какая война?! Государь прикажет и все... Верные полки... У него столько обожающих его офицеров... Господи, какие же вы дураки!

Ее голос звонким колокольчиком отражался в хрустящем воздухе морозного утра, но Алексей почти не понимал смысла ее фраз, звучавших из ее уст. Юноша упивался незнакомым ему ощущением близости к предмету своего обожания.

Молодые люди пролетели две улицы, на секунду задержались в толпе казаков, толпившихся у подъезда офицерского собрания. Алеша услышал чей-то смех. Он толкнул кого-то. Кто-то задел локтем его плечо. За их спинами хриплым голосом выругался мужчина.

Расталкивая военных, она протащила его через небольшой вестибюль, и громкий гомон десятков голосов отрезвил Алексея. Зал был тесно заставлен столиками, за которыми сидели военные. Мест для всех не хватило, и десятки офицеров заполняли все свободное пространство помещения. Они стояли вдоль стен и в оконных проемах. Кое-где среди них виднелись гимназисты и ученики старших классов реальных училищ.

-  Туда, - прошептала она, - вон Сашка, у дальнего окна.

Юноша открыл рот, чтобы остановить ее, но Леночка, непонятным образом, протискиваясь сквозь плотную толпу офицеров и гражданских, потащила его вперед. Он увидел распахнутые от удивления глаза Сашки.

— Сумасшедшая девчонка, - прошипел друг, наклонившись к сестре, - как ты влезла в мои брюки и что ты тут делаешь?

-  Пошли домой, - Лена не выпускала руки Алексея, и он невольно чуть не ткнулся лицом в Сашино плечо, - ты убьешь маму. Как можно? Это же мальчишество?!

Ветров вскинул голову, посмотрел в глаза Алексея  и отрицательно покачал головой.

-  Алеша, ты тоже хочешь со мной? – Голос друга дрожал от невиданного напряжения. – Извини, не успел тебя предупредить

Друг, словно, не слышал того, что сказала сестра, и не видел, что она стоит вплотную к нему.

-  Куда?

Алексей вдруг почувствовал, что Леночкино ухо почти касается его губ и перестал дышать. Он скосил глаза и совсем близко увидел небольшой завиток ее золотистых волос. Локон выскользнул из-под фуражки, чуть съехавшей с девичьей головы. Юношеское сердце отчаянно заметалось в груди. Ему показалось, что воздух в помещении застыл, словно патока. Алексей с трудом проглотил комок, перехвативший дыхание, и повел взгляд в сторону.

Юноша увидел, как откуда-то из бокового прохода в зал вывернулась невысокая, стремительная фигура казачьего офицера. Казак ухватился за ближайший собой стул и вскинул его над собой. Люди, стоявшие вокруг казака, чуть подались в стороны. Он резко вбил ножки стула в пол и одним движением взлетел на сидение. Алеша увидел скуластое, смуглое лицо, и сверкающие глаза молодого офицера обожгли его.

-  Есаул Чернецов, - жарко прошептал в его ухо Ветров.- Он известный партизан. Герой, как Денис Давыдов. Он немцев... Смотри темляк на шашке... У него Георгиевское оружие. Только самым храбрым... Самым отчаянным...

Есаул что-то говорил высоким голосом, но Алексей не разбирал слова. Он обратил внимание, что слушатели почти не реагировали на речь Чернецова. Юноша увидел, как потемнели и без того темные глаза офицера и резче обозначились скулы.

-  Я пойду драться с большевиками! – Выкрикнул казак, - и, если меня убьют или повесят «товарищи», я буду знать, почему что они сделали это. Но за что они вздернут вас, когда придут? – Голос есаула стал тверже, из него исчезли высокие ноты. Теперь в голосе офицера звучало что-то устрашающее. – А, что вздернут, сомневаться не приходится.

— Кого защищать хотите, - откуда-то сбоку пророкотал хрипловатый бас, - за кого кровь проливать изволите? Царь отрекся, бросил нас. Временные, во главе с этим сукиным сыном Керенским, - предали. Старой власти нет. А большевички...

Дальше последовала длинная тирада, состоящая из витиеватого мата, и Алеша не понял отношение говорившего к новой власти.

Фигура Чернецова стала походить на натянутую струну, казалось,  еще мгновенье и он зазвенит.

— Дон! Честь! Свободу! – Словно, ворочая тяжеленные глыбы, медленно, но четко проговорил есаул. – Казаку всегда есть за что драться!

Юноша вдруг почувствовал озноб, мелко трусцой пробежавший по спине. Что-то незнакомое потянуло гимназиста к есаулу. Потянуло и отбросило. Ему захотелось встать рядом с этим удивительным человеком. Но в этот же миг, невиданный страх сковал все тело. Юноша хотел двинуться вперед и не смог. В следующее мгновенье его рука, словно, живая и не подчиняющаяся ему сущность, поднялась вверх. Алексей увидел восторженный взгляд Саши и наполняющиеся слезами глаза Лены. Потом, вслед за Чернецовым, Алексей оглядел зал и поразился тому, что всего с десяток рук, потянулось вслед за его движением.

Верхняя губа Чернецова приподнялась то ли в усмешке, то ли в оскале, а ладонь левой руки упала на рукоять шашки:

-  Всех вас я согнул бы в бараний рог, - теперь голос офицера был отрешенно холоден, - и первое, что сделал бы – лишил содержания.  Казаки-и-и... Позор!

Поднялось еще несколько рук.

-  Пойдем, - Саша развернул друга в сторону двери, - там... Он сказал, что там, в вестибюле идет запись в его отряд. Идем, с этими трусами нам не по пути.  

-  Лена, - Алексей оглянулся и только сейчас ощутил, что ее горячая ладонь по-прежнему сжимает его левую руку.

-  Алеша, что вы наделали, - девушка едва сдерживала слезы, - что вы наделали?!.. – Она громко всхлипнула, - это я во всем виновата, простите меня, Алешенька...

 

Сквозь тьму времени трудно говорить о том, что в тот момент властвовало в душах казаков? О чем думали, во что верили и на что надеялись эти офицеры? Потомственные воины. Они столетиями держали в страхе и напряжении целые государства. Царизм, устав бояться этой неукротимой вольницы, дал им невиданную в империи свободу и не посягал на их право ношения оружия и владения плодороднейшими землями донских степей. Умные политики смогли вложить в головы казаков идею защиты южных рубежей православия. И вчерашние борцы с любой тиранией, постепенно превратились в стражей сначала границ, а затем и государства, в самый дисциплинированный, боеспособный и инициативный оплот русского царизма. 

Во время Октябрьского переворота казаки были единственной силой, способной не только подавить восстание, но и начисто лишить большевиков даже надежды на хоть какой-то успех в обозримом будущем. Они обратились с этим предложением к главе временного правительства Керенскому. Тот некоторое время размышлял. И все эти часы большевики, засевшие в Смольном и возглавляемые Троцким, не дышали от ужаса. И они, и те, кто стоял за ними – понимали, что стоит Керенскому согласиться с предложением казаков, как «революция», так и не начавшись, закончится. Глава временного правительства сделать это, почему-то, не решился. А среди казачьей старшины не нашлось не то, что Стеньки Разина, а и крохотного Бонапартика. Казачьи генералы могли избавить нашу страну от гражданской войны и кровопролитного семидесятилетнего эксперимента, но хотели это сделать по чьей-то команде или с чьего-то разрешения.  Их не назовешь трусами или людьми нерешительными. Может быть, они растерялись? Может быть, устали от войны и крови?..

Даже на склоне лет, когда Советский Союз был на грани гибели, Керенский, все эти годы спокойно живший в Лондоне, не решился открыть правду, что же стояло за его поведением? Почему он не только не попытался удержать власть, но и не вывел верные правительству части, а такие еще оставались, из казарм? Почему, уезжая из Зимнего, никого не оставил во главе правительства вместо себя?  Кто и какой ключик смог подобрать к болтуну и фанфарону волей случая в смутную годину ставшему во главе России?! Только нерешительность, если не предположить, что это могло быть открытое предательство, Керенского, двурушничество временного правительства – оттолкнули казачество и облегчили большевикам путь к власти. 

Дни перед Октябрьским переворотом были единственным и коротким временем, когда большая часть казачества еще помнила о присяге и верности долгу – защищать Россию. Совсем скоро их распропагандировали так, что они не понимали ни друг друга, не своих отцов или старших братьев. Но этот короткий миг, когда казачья шашка была занесена над большевиками, этого ни Ленин, ни Троцкий, ни Свердлов, ни, много позже, Сталин не могли забыть. Ненависть, порожденная страхом, не оставила казакам места под солнцем. Только  они этого еще не знали.

Казаки, поверившие в пропаганду и потерявшие себя, не поддержали порыв Каледина, не пошли в добровольческую армию Корнилова и не записались в партизанский отряд Чернецова. Было много и таких, кто устал от войны, решил отсидеться, надеялся на лучшую долю, и, конечно, как во все времена, среди них  было немало  безразличных людей, как и скрытых, и открытых предателей, готовых, на что угодно обменять Родину.

Кроме того, слишком многие, как внутри России, так и вне ее жаждали гибели страны. Близкая победа в мировой войне, которую тогда звали Великой, могла, а русские войска были в полушаге от нее, как после наполеоновского нашествия, вывести государство в число сильнейших стран мира. Этого не хотели допустить ни немцы, стоявшие за Лениным; ни англичане и американцы, платившие Троцкому; ни шведы и французы, подкармливающие других, менее известных гробовщиков царской России. Да и  в самой стране были достаточно влиятельные силы, желавшие переделать державу.

Всем хотелось чего-то нового, свежего и никто, или почти никто, не понимал, что распахивает ящик Пандоры. Отравленного снаружи, разлагающегося изнутри гиганта могло спасти только чудо... Но Русь тем и Русь, что в смутные времена, чудеса на ее просторах не замечаются. Есть все: самая грязная ложь и удивительные образцы  честности, истинная святость одних и подлая низость других, но чудес...

 

Было холодно и страшно. Башлыков и Ветров стояли в первом в своей жизни карауле и берегли сон партизан своего отряда.

Алеша иногда поднимал голову и смотрел на звезды. Но даже они дрожали от стужи и страха. Время от времени юноша прислушивался к шагам друга, ходившего вдоль тыльной стороны барака, но не решался ни подойти к нему, ни окликнуть. Друзья гордились заданием и, не делясь своим волнением, друг с другом, боялись оплошать.

Юноша вынул руки из карманов гимназической шинели и, пытаясь плотнее укутаться в тонкую ткань, неожиданно коснулся затвора своей винтовки. Кожа мгновенно прилипла к промерзшему металлу. Алеша дернулся и вскрикнул от боли, пронзившей ладонь.

-  Тихо! – Алексей снова вздрогнул, но, узнав голос Саши, удержался от вскрика. - Слышишь!?

Друг стоял рядом и, выставив перед собой винтовку, вглядывался в темень ночи.

Алеша, загоняя ледяную дрожь внутрь тела и сжав зубы, чтобы не стучали, замер рядом.

-  Нет, а что?

И почти тот час он явственно расслышал негромкие, крадущиеся шаги и чье-то тяжелое дыхание, доносившееся из темноты. Не успело сердце замереть от ужаса, как юноша закричал, начисто забыв об оружии на своем плече.

— Тревога!

В ту же секунду Саша Ветров вскинул винтовку и выстрелил в темноту, надвигающуюся на них.

Башлыков, только сейчас вспомнивший об оружии, сорвал винтовку с плеча, но его трясущиеся руки никак не могли справиться с предохранителем. Юноша выставил оружие перед собой и, не замечая, что его штык продолжает висеть на поясе, принялся стволом тыкать в темноту.

Из бараков, за спинами друзей, выскочили их соотрядники. Есаул Чернецов, держа в правой руке обнаженную шашку, а в левой – наган, подбежал к своим часовым.

— Что случилось?

Алеша вдруг почувствовал жар в груди. Ему захотелось спрятаться за спину командира, но он разомкнул заледеневшие губы:

— Там...

Саша пришел к другу на помощь:

— Там, в темноте, кто-то ходит, я не знаю... И дышит...

В руке Чернецова щелкнул фонарик, рядом вспыхнули еще несколько электрических лучей. Они высветили угол барака, отразились в зеркале лужи перед хлевом и белым шатром охватили корову, непонятно как попавшую сюда в это время. Кто-то из бойцов всхлипнул от сдерживаемого смеха.

— Отставить! – В голосе есаула не было и тени веселья. – Молодцы! Благодарю за службу! Такими и должны быть партизаны.

Луч его фонарика пробежал по лицам бойцов.

— Маклаков, сменить караульных. Остальным отдыхать.

Когда тишина снова опустилась на помещение, где спали партизаны, поручик Курочкин, помощник Чернецова, чиркнул спичкой и закурил.

— Не спится? – Негромкий голос есаула заставил Курочкина приподняться на локте и повернуть голову в сторону командира.

— Простите, Василий Михайлович, но, право слово, опасаюсь я за нашихгимназистиков. Ну, дети, право слово, коровы испугались, а там кровь, смерть?..

В темноте было слышно, как Чернецов зашевелился, и по скрипу походной кровати Курочкин понял, что есаул сел. Поручик тоже приподнялся и, нашарив рукой сапоги, натянул их на озябшие ноги.

— Вы, поручик, правы только в том, что они необстреляны, плохо обучены, но это пройдет с первым боем. – Голос Чернецова, казалось, звенел от наполняющей его силы.-  И только что происшедший казус, еще раз доказывает, что у нас в отряде нет трусов. Они неопытны, юны, эти мальчики, но они храбрецы. Ведь, вспомните, он кричал не «Мама!», а «Тревога!» Юноша еще до конца не ощутил, что такое долг солдата, но даже в этот момент ужаса, а я представляю, как ему было страшно, он думал о нас, а не о себе и своем страхе.

Есаул вздохнул и щелкнул портсигаром. Поручик услышал привычное постукивание мундштука папиросы о металлическую крышку. Он много раз видел, как этим постукиванием Чернецов успокаивает себя.

— Знаете, если бы в октябре, в столице у меня было бы несколько сотен таких мальчишек...

Послышался легкий шорох, и в огоньке вспыхнувшей спички, Курочкин увидел острые скулы есаула и зажатую в зубах папироску.

— А где вы были в те окаянные дни?

Есаул громко скрежетнул зубами:

— В кабаке, пил с веселыми мамзелями. Когда эта сука Керенский не разрешил нам Крестный ход при оружии, я понял, что скоро вся Россия превратится в сборище умалишенных и поехал кутить. Что еще прикажете делать?! Мои партизаны оставались на фронте, а я, непонятно зачем был вызван в столицу. Ну, вот и воспользовался случаем...

— А вы, поручик, что делали тогда, по-прежнему резали тевтонов в их блиндажах?

Курочкин усмехнулся. Он не видел лица собеседника. Огонек папиросы высвечивал лишь плотно сжатые губы. Офицер достал из нагрудного кармана френча свой портсигар, вынул из него папиросу и присоединился, к молча курившему командиру. Только когда есаульский окурок, пущенный резким щелчком, рассыпался искрами в углу барака, поручик сказал:

— Вы можете смеяться, но и все это время перебираю события той ночи. Даже во сне, снова и снова, вижу захват телеграфа большевиками.

— Вы были там?!

— Почти. Я наблюдал эту операцию с противоположного тротуара. Между мной и авто с вооруженными захватчиками было метра три.

— И что «товарищи»?

— Не было там «товарищей».

Даже в темноте Курочкин увидел, как Чернецов удивленно привстал с койки:

— Как?

— Сам понять не могу, - поручик достал новую папиросу и снова закурил. - На фронте, вы знаете, я, как офицер военной разведки, был в команде охотников. Лазили мы в тыл к тевтонам за языками и, как вы только что изволили выразиться, резали их в блиндажах и траншеях. И был среди нас один финн-офицер. Право слово, не помню его имени, мы звали его для простоты Суомиляйненном. Славный был вояка, знал какую-то диковинную азиатскую борьбу. У меня был унтер, громадина с силищей, как у Поддубного, так, не поверите, этот финн, штабс-капитан, моего унтера, как ребенка на лопатки укладывал. А, уж, тевтонов набил – вся грудь в орденах. Попали мы с ним, как-то раз, под артобстрел, ну его и приложило осколком по голове. Так получилось, что я его на себе часов пять по лесу и болотам пер. Право слово, не поверите, сам не знаю, откуда сила взялась этого телка на плечах нести. Вояка был славный, храбрый и верный долгу.

Чернецов внимательно слушал своего помощника. Он не заметил, как руки сами достали из портсигара очередную папироску, и принялся постукивать мундштуком о крышку.

Курочкин смотрел в темноту, и, казалось, снова видел картину, о которой рассказывал своему командиру.

— Подъехало авто с группой вооруженных карабинами при двух «льюисах» суровых мужчин, в черных кожаных куртках. Я удивился тому, что на поясах, почти у каждого были маузеры и бутылочные гранаты. Они стремительно, без единой команды, кинулись к подъезду телеграфа. Там стоял какой-то хлипкий солдатик на посту. Так ему и голоса подать не дали. Я, было, сунулся свой наган из кобуры достать, но едва приподнял руку, как увидел, что на меня уже смотрит маузер. Я и взглянул в глаза смерти, а они оказались глазами моего бывшего сослуживца,  штабс-капитана Суомиляйненна. Право слово, неудобно, но не могу вспомнить его имени. Замер он, похоже, тоже меня узнал, потом усмехнулся, бросил какую-то короткую фразу. Только тут я увидел, как опускается ствол «льюиса», который, как, оказалось, тоже держал меня под прицелом. Суомиляйненн сунул свой пистолет в кобуру и, не глядя на меня, скрылся вслед за своими подчиненными в здании телеграфа. За ним побежали два гражданских с огромными алыми бантами на груди, похожие на этих ряженых – комиссаров.

— И что?

Поручик коротко хохотнул, и Чернецов услышал в этом звуке горечь.

— Не знаю, не понимаю. Я стоял, как в воду опущенный. Меня извиняет всеобщий бардак и присяга. Я ее царю-батюшке давал, а не временным правителям.

Поручик замолчал, о чем-то размышляя, потом громко вздохнул:

— Это были вышколенные воины, право слово, уверен, что все офицеры и не наши разгильдяи. Выправка, обращение с оружием... От них веяло такой силой и уверенностью. Но и не тевтоны, я их на фронте навидался, мне все больше кажется, что финны, право слово, до сих пор голову ломаю. Командовал-то ими финн, наш, русский штабс-капитан, но финн?.. Вот такие «товарищ» брали телеграф.

— Сволочи! – Прошипел Чернецов.

Даже в ярости он помнил, что рядом спят его партизаны. Но спали не все. Алеше Башлыкову не давал уснуть стыд. Ему казалось, что своим криком он опозорил весь свой род и даже добрые слова есаула не служили ему утешением.

— Умереть за него, - прошептал в воротник своей шинели юноша, - только так, чтобы все видели. Он представил себе, как огромный, косматый большевик с «льюисом» наперевес, кидается к Чернецову, но он, Алешка Башлыков, успевает принять в себя очередь вражеского пулемета. И к нему, лежащему на земле и истекающему последними каплями крови, склоняются партизаны.

«Герой», - говорит Чернецов.

«Славный вояка», - подтверждает Курочкин.

И Леночка Ветрова роняет горячие слезы ему на лицо... 

 

Это был их первый бой. Задача была проста: надо было выбить со станции дезертиров и большевиков, прибывших эшелоном с востока. Отряд скрытно подошел к рубежу атаки и замер в ожидании команды.

Откуда-то из-за бугра неслась разухабистая песня. Алешка не мог разобрать слов, но общая тональность говорила о том, что певцы изрядно пьяны.

— Цепью! – Приказал есаул и оглянулся. Партизаны, насколько позволял глубокий наст, стремительно выполнили ее.

— К бою, вперед!..

 Башлыков никак не мог совладать с внутренней дрожью, бившей его с того момента, когда Чернецов достал из кобуры наган и, как показалось юноше, буднично скомандовал:

— К бою!

Серое небо и порывистый ветер, бросавший в лицо колкие снежинки, сужали обзор. Они шли редкой цепью, и Алеше казалось, что Саша Ветров, шедший слева от него, последний в цепи, дальше была только поземка. Юноша в страхе завертел головой и увидел, что офицеры справа от них перешли на бег.

— Саша, бежим!

Крикнул Башлыков, боясь отстать от своих партизан.

Когда они пролетели несколько метров, Алеша услышал, что Саша зовет его по имени. Он повернул голову к другу:

— Алешка, - кричал Ветров, - слышишь?! Обещай добить меня, если что! Слышишь? Добей!

Башлыков удивился тому, что Саша первый раз обратился к нему на «ты» и только потом, вбегая  за казаком, сегодня примкнувшим к отряду, на станцию, понял слова Ветрова. Юноша еще успел подумать о том, что надо отругать друга, как увидел несущегося на него солдата в распахнутой шинели. Глаза противника сверкали каким-то нечеловеческим блеском. Башлыков закричал и изо всех сил ткнул солдата штыком. Острие, к удивлению молодого человека, мягко провалилось в человека. Юноша ясно видел, что штык почти исчез в животе мужчины, но не понимал, почему нет сопротивления.

«Как же так, - подумал Башлыков, - это же тело, человеческое тело?!..»

Солдат резко переломился и, падая навзничь, увлек за собой Алешу. Тот упал рядом с поверженным врагом и, вытянув руку, попытался оттолкнуть упавшего врага. Ладонь обожгло чем-то горячим.

«Кипяток?!»

— К паровозу, - где-то рядом закричал поручик Курочкин, - не дать уйти!

Башлыков вскочил и, видя перед собой бегущего в сторону поручика, бросился за ним. Перед ним выросла громада заснеженного состава. С головной паровозной площадки по ним ударил пулемет. Курочкин упал на колено и дважды выстрелил из нагана. Пулеметчик приподнялся и Алеша, автоматически вскинул винтовку и навскидку послал пулю в солдата. Тот рухнул вниз. Солдат еще падал, а командир был уже верхней ступени лестницы. Леша увидел, как поручик вбил в кобуру свой наган и ухватился за пулемет. Красное лицо офицера повернулось к Леше:

— Коробки с лентами! - Рявкнул поручик. Он одним движением стянул «Максим» вниз, на землю. Пулемет завизжал, скользя колесиками по льду. Командир упал рядом с «Максимом», и тот забился в диком хохоте.

Башлыков увидел пулеметную ленту, тянущуюся из открытой коробки, стоящей на паровозной площадке. Юноша стянул ее вниз и лег рядом с Курочкиным. Тот стрелял короткими очередями по вагонам, из которых выпрыгивали солдаты. Некоторые из них падали. На секунду остановившись, офицер перекинул коробку на другую сторону. Алеша понял, что и его место там. Пулемет снова забился и почти тут же замолчал. Поручик щелкнул крышкой, моментально вставил новую ленту и чуть расправил ее рукой.

— Держите ее так, - он взглянул на Башлыкова, и юноша увидел смешинку во взгляде офицера. Поручик снова припал к «Максиму». Алексей смотрел только на ленту, стараясь удержать ее ровной. Она короткими рывками выползала из его рук. И вдруг все стихло. Юноша повернулся и удивился. Пулеметное рыльце, на котором таяли снежинки, торчало вверх, а поручик стоял во весь рост и уже прикуривал папиросу.

— Как, - от неожиданности у Башлыкова прорезался голос, - вы только что?..

— Все, юноша, смотрите, они бегут. И уже никто этот сброд не сможет остановить. Смотрите, радуйтесь, мы победили!

Поручик чему-то усмехнулся и, протянув руку, помог Алеше подняться.

— Вы молодец! Я рад, что воюю с такими храбрецами. Первый бой и два врага. Молодец.

Неожиданно лицо Курочкина напряглось:

— Что это, вы ранены?

Алеша опустил взгляд и вздрогнул. Его левый рукав и тыльная сторона ладони были густо покрыты кровь.

— Я, - сердце провалилось куда-то вглубь живота, - это, наверное...

Он сжал пальцы левой руки. Они работали нормально.

— Эта кровь того солдата, - понял Башлыков и судорожно сглотнул, пытаясь задержать комок, подкатившийся к горлу.

Поручик тотчас хлестанул снятой перчаткой по своему бедру:

— Нале-е-во! Бегом к командиру! Доложите, что мы захватили исправный «Максим». Бегом!

Башлыков мгновенно забыл обо всем и, вздохнув полной грудью морозный воздух, кинулся выполнять приказ. Только сейчас молодой человек увидел широкий проем между вагонами и зданием вокзала, местами покрытый  телами в серых солдатских шинелях. Снег уже начинал покрывать их тонкой паутиной холода. Чуть дальше юноша увидел бесформенную одноцветную толпу, в которой было трудно признать людей, Она катилась к дальнему концу перрона, медленно исчезая в сизой поземке. Там, на грани видимости, стоял какой-то мужчина, одетый во все темное. В его вытянутой руке посверкивал редкими выстрелами револьвер. В шагах тридцати от стрелка, опершись левым локтем в колено, полусидел в снегу Ветров. Он, рывками передергивая затвор, стрелял в мужчину. Мимо юноши в разные стороны пробегали казаки из их отряда, но никто не обращал внимания ни на Сашку Ветрова, ни на его противника. Неожиданно мужчина дернулся, и Башлыков увидел на его груди большой алый бант.

«Комиссар», - решил Алеша.

В эту же секунду темная фигура как-то нелепо вскинула руки и рухнула на спину.

— Попал! - Восторженно заорал Сашка, - попал!

Ветров подскочил и, забыв про оставленную на земле винтовку, принялся прыгать и кричать что-то неразличимое. Башлыков видел сверкающие глаза друга, и ему тоже захотелось прыгать и орать. 

— Дети, право слов, дети, - насмешливый голос Курочкина, прозвучавший из-за спины, отрезвил Башлыкова. Он вспомнил о приказе и, повертев головой, увидел есаула Чернецова. Тот стоял на ступенях вокзала и что-то говорил подхорунжему Маклакову. Юноша кинулся к командиру и, недобежав полшага, вскинул руку к козырьку гимназической фуражки и скороговоркой выпалил:

— Поручик Курочкин приказали доложить: «Мы захватили исправный пулемет».

Чернецов бросил руку к козырьку:

— Благодарю за службу!

Алеша хотел сказать, как он любит есаула, как восхищается его храбростью, но увидел рядом с собой поручика Курочкина, и смешался.

— Покажите руку санитару, - кивнул головой куда-то в сторону есаул.

Восторг жаром обдал Башлыкова. Он выпрямился нас-колько мог и звонким голосом прокричал:

— Прошу простить, но это не моя кровь. Это солдат... Большевик!.. Я заколол его своим штыком...

Темное лицо Чернецова озарила улыбка. Он стянул с руки тесную перчатку и протянул широкую ладонь Алеше. Крепкое рукопожатие чуть не бросило юношу на грудь к своему обожаемому командиру. Похоже, тот понял, какие чувства владеют его подчиненным. Свободной рукой он хлопнул Башлыкова по плечу:

— Поздравляю! Первая победа – это на всю жизнь...

Алеша улыбнулся и побежал к другу. Есаул проводил грустным взглядом юношу с винтовкой в руках, казавшейся со стороны чем-то нелепым и противоестественным…

 

Курочкин охлопывал перчатками заснеженную шинель и, время от времени, оглядывался, чтобы не терять из виду своих казаков. Они собирали по перрону оружие и складывали его рядом с вокзалом.

Чернецов, нервничая без видимой причины, водил ногтем указательного пальца по двухверстке. Карта была много раз сложена и местами обтрепалась. Это, непонятно почему,  раздражало есаула. В очередной раз, прочертив прямую линию на ветхом листе, покрытом топографическими знаками, он громко выругался и повернулся к поручику:

— Вы понимаете, ну, победили мы... Ну, отогнали очередной эшелон «товарищей», а что дальше!? Если мы не расшатаем, не пробудим к жизни казачью душу, что тогда?! Мы же не можем скакать, как блоха, по границам Войска Донского?! Казаки, не гимназисты и реалисты, только казаки могут защитить Дон от большевистской заразы. Мало нас. Вот-вот большевики хватятся и вместо этой разболтанной солдатни... – есаул взмахнул рукой, - а эти храбрые мальчики...

Поручик, прикуривая папироску, усмехнулся. От этого побелевшее от холода лицо офицера на мгновенье превратилось в скрученную маску.

— Мальчики, - Курочкин повторил слова своего командира, и тот, заинтересованный незнакомой интонацией, повернулся к поручику всем телом, -  Право слово, а  вы видели, как они шли в первую в своей жизни штыковую атаку?

— Как? Храбро. Пулям не кланялись, как и должно казакам…

Курочкин выпустил из ноздрей вместе с дымом облако пара.

— Я не об этом, - он с силой потер занемевшую щеку, - я, помню себя молодым офицером, после училища. Так, в первом бою я  всю землю лбом испахал. От страха чуть сердце из груди не выскочило, а они? Мальчишки, как вы изволили заметить, шли в бой, как на свадьбу, весело, а с азартом. Тот реалист, с чубчиком, так чуть не приплясывал от куражу... А этот, Башлыков, он только что к вам подходил для доклада. Так этот гимназист с ходу насадил на штык пьяного солдатика. От неумения загнал острие прямо в позвоночник, когда клинок вытягивал, все руки вымазал в крови. Право слово, я помню, когда первый раз увидал убитого на моих глазах немца, меня так тошнило, что про атаку позабыл. Хорошо денщик был старый казак и в чувство привел, не то уже гнил бы где-то в Галиции. А этот мальчик, когда мы рвались к паровозу, одним выстрелом снял пулеметчика. Я два раза стрелял и опростоволосился, а он...

Чернецов забыл о своем раздражении:

— Друг мой, что-то вы рано постарели и забыли, что в этом и сила молодости. Они не знают, не ведают, что такое смерть. Мальчишки еще подспудно верят в свою неуязвимость. Для нас, бывалых бойцов, это тяжелая, кровавая работа. Для них это все салочки. Они даже не понимают, что играют в шашки со смертью. Я знаю, да что тут говорить, как и вы, что выжившие, после второго, третьего боя станут бесстрашными, непобедимыми воинами. Такие казаки ведут народ к победам, такие становятся атаманами. Но я не об этом, я о том для чего мы все это затеяли: Дон всколыхнуть, напомнить казакам кто они такие…

Поручик отбросил докуренную папиросу и медленно натянул правую перчатку на ладонь:

— Это понятно – и Дон, и честь. Тут вы правы, но я, право слово, боюсь, что из них могут получиться хладнокровные убийцы. Мне хотелось бы, чтобы они стали, как вы сказали, воинами, защитниками Отечества. Но я смотрю на них и думаю, а где оно наше Отечество: Россия или земли войска Донского?! Где оно?..

Чернецов, протестую, поднял руку:

— На мой взгляд, вы все, несколько осложняете. Для меня Дон и Родина, это одно и то же. Да и мальчики наши пошли не в войну играть и не в банду разбойников. Даст Бог, мы сделаем из них настоящих казаков, патриотов земли нашей, только бы времени хватило...   

 

Единственным человеком, единственным генералом русской армии, выступившим почти сразу после Октябрьского переворота публично против большевиков, был атаман А.М. Каледин. 25 октябрь 1917 года он выпустил обращение к казакам. Генерал прямо заявил, что считает действия  большевиками преступлением и впредь, до восстановления законности в России, Войсковое правительство, во главе с ним, принимает на себя всю полноту власти в Донской области. Через два дня Каледин ввел на землях войска Донского военное положение. Атаман попытался создать центр сопротивления большевизму, но не думал об отделении от России. Генерал предложил приют и возможность работать Временному правительству и «предпарламенту», Временному Совету Российской республики, пригласив их членов в Новочеркасск. Это был рискованный шаг. Большая часть казаков относилась к Керенскому и его министрам резко отрицательно. Похоже, атаман хотел показать всем, что не отказывается от ценностей новорожденной русской демократии. Но казаки не услышали своего атамана. Подавляющая масса казачества была глубоко убеждена, что переворот направлен лишь против богатых и его успех даст им обещанные свободы.

26 ноября власть в Ростове и Таганроге была захвачена большевиками. Точнее, теми, кто объявил себя таковыми. Это была инициатива на местах, но было и другое: из центра на окраины ринулись эшелоны вооруженных солдат. На первый взгляд все это было странно. Разве нормальный человек, только что обретший свободу и бросивший окопы, сядет в поезд и кинется за тысячи километров в далекую донскую степь делать там революцию?! Скорее всего, это была планомерная акция и не большевистского центра, который еще не знал, что делать с упавшей в его руки властью. Кроме того, малочисленная партия большевиков еще не контролировала ни Питер, ни Москву. Она просто не имела устойчивой власти... Тут действовал кто-то другой? Ведь, даже опора нарождающегося режима, балтийские моряки, эшелонами отправлялись на Черное море «помогать братишкам разобраться с офицерьем», хотя его хватало и на самой Болтике.

Так революционный вал стал подтапливать земли войска Донского. Его пытались задержать крохотные отрядики казаков - самооборонцев или немногочисленные офицерские дружины, как правило, не отходившие от своих станиц.

В такой ситуации партизаны есаула Чернецова совсем скоро стали единственной воинской силой Донского атамана Каледина. Не было ни фронтов, ни передовой, ни тыла. Война, если эти полупартизанские, полубандитские действия можно было назвать таковой, велась вдоль железных дорог. О том, кому принадлежит  та или иная станция в Новочеркасске, как и в Москве, Питере или других городах России, узнавали из сообщений телеграфа. Это могло быть хвастливое заявление очередного освободителя «мирового пролетариата», телеграмма начальника станции или сообщение обычного телеграфиста. Каледину оставалось только одно – перебрасывать из одного конца Донской области в другой отряд партизан Чернецова.

И они, в основной массе, безусые мальчишки,  как это ни странно, на первый взгляд, отбрасывали, побеждали, задерживали большевистские войска. Хотя, и те, недисциплинированная вооруженная масса, обильно расцвеченная кумачом, воинской силой  могли быть названы с трудом. Бои отряда Чернецова всегда носили встречный характер и напоминали схватки фехтовальщиков. В ней один из бойцов, получив, после наскока или выпада, укол, просто отпрыгивал назад.

Совсем скоро партизан Чернецова стали звать «каретой скорой помощи». У его бойцов не было опыта, боеприпасов – все заменяли отчаянная храбрость юности и слепая, на грани поклонения, вера в своего командира. Сотни тысяч закаленных воинов-казаков, сотни офицеров, прошедших кровавую войну, восторгались двадцатисемилетним есаулом и его мальчишками, но не желали брать в руки оружие. О чернецовцах еще не начали писать стихи и слагать песни, но слухи о них ловили с напряжением и седовласые воины, и юные гимназисты...

 

Ледяной ветер рвал из рук Башлыкова листок мелованной бумаги. Она пахла лавандой. Алеша, время от времени, прикрывал глаза, пытаясь заставить себя думать, что страшная зима уже позади, и на Дон пришла весна. Молодой человек представлял себе цветущую от неба и до неба степь. Но ничего не получалось. Горючей болью пульсировали  обмороженные пальцы. От недавнего удара прикладом в грудь болели ребра, и юноша не мог нормально дышать.

«Знаете, - легкий почерк Леночки Ветровой виделся сквозь подступавшие к глазам слезы, выдавленные из глаз режущим ветром, - я только сейчас поняла, как сильно вы мне нравитесь. Никто другой, только вы, Алеша! Вы понимаете, только вы. А вчера вечером, я вдруг вспомнила, что у вас на носу веснушки. Всегда и летом, и зимой. И вихор... Он         по-прежнему не слушается вас? Прошу вас, не думайте ничего такого. Только сейчас я поняла, что кроме вас и Сашки у меня никого нет. Нет, конечно, есть мама и папа, но это другое. Вы понимаете меня»?!

Башлыков поднял голову. Впереди, сквозь беснующуюся поземку, медленно проявлялись две темные фигуры. Они, то падая, то поднимаясь, приближались к затаившемуся на окраине станции отряду.

«Разведка вернулась, - как-то отстраненно подумал юноша, - сейчас снова в бой. Леночка... Господи, как это нереально. Господи, что это со мной? Неужели и сердце может заледенеть?! Я же люблю ее».

Алеша попытался сложить только что полученное письмецо, но ветер вырвал его из рук. Белый листок мгновенно затерялся среди снежных вихрей, но, казалось, юноша этого даже не заметил. Его обмороженные пальцы с трудом раскрыли присланную девушкой ладанку. Башлыков осторожно достал золотистый локон Леночкиных волос. Они тоже пахли лавандой. Какое-то время Алеша смотрел на ее крохотный портрет, таившийся в серебряной глубине. Он помнил это лицо, вырезанное из большого семейного фото. Оно стояло на туалетном столике в Леночкиной комнате и он, каждый раз, появляясь в доме Ветровых, страстно желал иметь его. Алеша вспомнил, что хотел носить эту карточку на груди. Юноша снял фуражку и, сунув ее под локоть, надел через голову цепочку с ладанкой. Потом, осторожно расправив, вложил за козырек форменного гимназического головного убора золотистый локон. Юноша решил, что это самое надежное место для святой для него частицы любимой девушки.

Он видел, как разведчики присели рядом с есаулом Чернецовым и, похоже, докладывали ему об обстановке на станции.

«Сейчас он встанет», - неожиданно для самого себя, Башлыков выдернул из кармана шинели только вчера обретенный браунинг, выщелкнул из обоймы патрон, открыл ладанку и вложил его внутрь, - последний... Для себя».

Чернецов поднялся и взмахнул рукой. Башлыков натянул глубже фуражку и скорым шагом направился к своему месту в строю. Отряд, как всегда, шел двумя колоннами. В той, которой командовал поручик Курочкин, в третьем ряду слева, шагал и Алеша Башлыков.

 Шагов за триста до станции их встретила одинокая пулеметная очередь. Она прошла выше и никто, даже Алеша с Сашей, не отреагировали на эту неприцельную стрельбу.

— В цепь! – скомандовал поручик.

Башлыков автоматически занял свое место в редкой цепочке бойцов. Сейчас, только сейчас, и это удивило юношу, он вспомнил, что ветер вырвал из его рук письмо любимой. Только сейчас, когда навстречу им захлопали винтовочные выстрелы, Алеша с полным осознанием того, о чем думает, понял, как сильно любит Ветрову.

— Леночка, - прошептали его стиснутые уста, - я люблю вас!

Башлыков увидел, как впереди тускло сверкнула сабля Курочкина. Юноша привычно кинул к плечу приклад винтовки. Поручик резко рубанул воздух перед собой.

— Залп! – Автоматически прокричал вслух Алеша и, почти не видя, в круговерти поземки противника, выстрелил в качающиеся силуэты перед собой.

Дальше они шли молча. Чернецовцы не кричали и не стреляли. Они шли в атаку, с каждой минутой ускоряя шаг. Когда до врага осталось шагов тридцать, командир снова подал знак. Это был второй залп. В этот раз Башлыков успел прицелиться и, как ему показалось, поразить противника. И в ту же секунду, над головой юноши свистнула пуля, и он почувствовал, что холод разом охватил ледяным обручем лоб.

«Леночка! Фуражка! Любимая!» – Лихорадочной круговертью пронеслось в его голове.

Уже через шаг, отбивая штыком вражеский удар, он забыл обо всем. Алеша сделал полуоборот вправо, как учил его подхорунжий Маклаков, и, отводя в сторону вражеское оружие, впечатал приклад в лоб стремительно надвигающегося солдата. Дальше он ничего не помнил. Башлыков дрался за свою жизнь, как может это делать взбесившийся зверь. Где-то, в глубине подсознания, он знал, что в его винтовке осталось только три патрона и почти полная обойма в браунинге. Только один раз, когда к нему одновременно кинулись солдат и матрос, юноша упал на колено и выстрелил в грудь, едва прикрытую темным бушлатом. Он не успел передернуть затвор, как ему пришлось отбивать удар вражеского штыка. После второго наскока, Алеша покрылся ледяным потом. Это был страх, неосознанный страх любителя, встретившегося с профессионалом. Его спас Сашка Ветров, выстреливший в спину солдата. Но Алеша этого не понял. Юношу полностью поглотила сумасшедшая ярость атаки. Он пришел в себя только на станции, когда прекратилась стрельба и стихли нечеловеческие вопли сражающихся. Чернецовцы победили.

Прямо перед собой Башлыков увидел висящий труп с высунутым, распухшим до синевы и искусанным языком. На нем была форма телеграфиста.

— Он-то причем? – Непонятно у кого спросил вслух Алеша.

— А вы прочтите, что они тут изобразили, - проговорил из-за его спины Ветров.

Только сейчас Башлыков заметил, что к груди повешенного прикреплен небольшой обрывок бумаги. «… чий прихвостень», - прочел Алеша большие буквы, намалеванные фиолетовым чернильным карандашом. Снег не таял на бумаге, но засыпал надпись почти до неразличимости.

— По-видимому, они написали «казачий», - Саша высказал свое мнение, - да ветер листок-то оборвал....

Алеша повернулся к другу и увидел за его спиной чернеющий сугроб, из которого торчали две голые ступни.

— Господи, Саша!..

— Право слов, нелюди, - Башлыков увидел, как поручик Куропаткин нагнулся к сугробу и одним движением поднял из него за воротник почти перерубленное на две части тело.- Смотрителя-то за что?

Офицер осторожно опустил мертвеца в снег и повернулся к группе пленных. Это были матросы и солдатами. Но среди этой серо-черной массы выделялись несколько человек в гражданском платье с большими красными бантами на груди и трое молодых людей в незнакомой Башлыкову форме.

— Ну, кто объяснит, что здесь произошло?

— Венгры, - вперед выступил невысокий солдатик, он ткнул себе за спину, указывая в толпу пленных, - приказали смотрителя и телеграфиста кончить... Буржуи они... Этот, - солдатик глянул в сторону сугроба, уже почти закрывшего разрубленного человека, - вообще пузатым был.

 - Сволочь, - Алеша развернулся на голос подошедшего есаула Чернецова. - Кто из вас может внятно пояснить: «За что убил телеграфиста и смотрителя?»

Вперед шагнул один из матросов. Башлыков удивился тому, что почти все пальцы моряка были унизаны золотыми кольцами и перстнями.

— Этот пузатым кровосос нам паровоза давать не желал. А этот вражина вам телеграфировал...

Матрос на секунду замер, потом вскинул правую руку вверх и закричал:

— Братья, казаки, будя гнуть выю перед золотопогонниками! Шваль они кровавая. Бей офицерье! Освободим их карманы от золота, нажитого на крови пролетариев! Братья, казаки...

Слева лязгнула сталь.

— Оставьте, Маклаков, - есаул поморщился, - не станем марать казачью саблю кровью этих бандитов.

Указательный палец Чернецова, обтянутый черной кожей перчатки, почти уперся в грудь матроса:

— Кольца откуда?

Тот нисколько не смущаясь усмехнулся:

— С таких, как ты, офицериков и их баб поснимал.

Есаул повернулся к людям в странной форме:

— Представьтесь, господа. Если мне не изменяет память, вы в форме венгерских улан, а вы, - он как-то странно дернул головой, - носите знаки различия германских артиллеристов...

Один из тех, к кому обратился Чернецов. Щелкнул каблуками высоких сапог:

— Мы, члены австрийской партии социал-демократов, - боремся за свободу мирового проле...

Чернецов оборвал говорившего мужчину:

— Оставьте... Прошу вас ответить еще на один вопрос: «Что вы ищите на донской земле?»

— Русский рабочий или казак – для нас одно. Они угнетены вами...

Башлыков удивился тому, что венгр говорил почти без акцента  по-русски.

— Господин есаул, - к Чернецову подбежал один из казаков отряда, - там цельный вагон барышень. Половина из них полураздета. Плачут, мол, эти, - он скривился, - матросы, сильничали их. Но там есть и по доброй воле. Говорят, из ростовского дома терпимости. Деньги, говорят, зарабатывали…

Левая щека есаула задергалась. Это, как недавно понял Алеша, означало высшую степень ярости.

— Подхорунжий, - в морозном воздухе звонко прозвучал голос командира, - солдат отпустить, остальных в расход.

— К околице?..

— Времени нет на реверансы, - бросил Чернецов.

Ветров дернул за рукав, отходящего в сторону Башлыкова

— Алеша, - голос друга дрожал от напряжения, - как вы думаете, если мне обратиться к господу есаулу? Ведь это же пленные... Законы войны... Мы не...

Рядом с ними и чуть в стороне захлопали выстрелы.

— Господи, что же мы делаем?! Разве так можно?

Башлыков искоса взглянул на падающих в снег расстрелянных матросов и иностранцев.

— Вы, Сашенька, право, как  ребенок. Не далее, как минут десять назад, вы на моих глазах пристрелили одного из «товарищей», а сейчас причитаете, словно барышня.

Из круговерти поземки донесся резкий свист.

— Уходим, - Башлыков тронул друга за плечо, - это свисток поручика, - нам пора.

Ветров, только что собиравшийся защищать пленных врагов, вдруг смущенно улыбнулся:

— А что, если мы чуть-чуть задержимся?..

Алеша, удивленно, оглянулся и, шутя, произнес:

— Желаите на барышень посмотреть?

Саша, опустив глаза, и, похоже, подтрунивая над собой, кивнул:

— Да, вам, может, и смешно, но я барышень, только в синема видел. Как свистят пули, уже наслушался, а вот... Стыдно, но я даже не целовался ни разу.

Алеша потащил друга в сторону строящегося отряда, только шагов через пять, юноша набрался смелости и сказал:

— Знаете, Саша, я тоже хотел на них посмотреть. А вот целоваться, я целовался, - он поддел Ветрова под локоть, - только во сне.

Молодые люди захохотали и побежали к строю партизан...

 

Дарья Ефимовна Ветрова молилась. Теперь она делала это каждый день. Утром и вечером женщина стояла на коленях перед образом святой богоматери в своей маленькой спаленке, днем ходила в старую казачью церквушку. После того, как Саша ушел воевать, в ее жизни осталось одно светлое пятно - ее молитва. Где-то глубоко в душе Сашина мать понимала, что так жить нельзя, что у нее есть дочь, которой она тоже нужна, но ничего поделать с собой не могла. Временами ей казалось, что только она, только ее  материнская мольба к Всевышнему – спасают от смерти ее сына. Муж был в Москве, служил в штабе округа и довольно часто телефонировал им. Но Дарье Ефимовна говорила с ним коротко, спеша вернуться в спаленку, чтобы увидеть полузатемненный лик божьей матери.

Вот и сегодня она даже не заметила, что с раннего утра светит солнце. Метель, все эти дни пытавшаяся сорвать с ее головы плат, когда она шла по улицам Новочеркасска, умчалась в степь, и город накрыла хрусткая морозная тишина. Дарья Ефимовна только что закончила молитву и, всхлипывая, вытирала платочком мокрые от слез щеки. Вдруг что-то ударило в грудь. Женщина рывком поднялась с пола и побежала к входной двери:

— Сашенька! Светик мой, Сашенька!

На этот толи крик, толи всхлип из кухни выскочили горничная Феклуша, а из гостиной Леночка.

— Дарья Ефимовна?! – горничная удивленно всплеснула руками, - зря вы спужались, то ветер торкнулся в дверь...

— Мама, что с тобой?! – Дочь попыталась обнять ее.

— Мальчик мой!.. Он приехал...

Горничная, решив, что хозяйка сходит с ума и, пытаясь не закричать от страха, вцепилась зубами в концы головного платка. Ее рука, помимо воли, взлетела и принялась мелко, стремительно крестить грудь.

Ветрова решительно шагнула к входной двери. Леночка кинулась к матери, чтобы удержать ее на пороге дома, но женщина одном движением отбросила дочь в сторону и широко распахнула входную дверь. В квартиру хлынули клубы пара и только сейчас все услышали хруст льдинок под чьими-то ногами. Кто-то бежал к их дому.

— Мама! – В дверном проеме, залитом сверкающим солнцем, появилась высокая фигура в темной гимназической шинели.

— Саша! – Руки матери обхватили худенькие плечи сына, и она попыталась заглушить рыдания, прижавшись к его запорошенной снегом груди.

— Мама... Ленка... Феклуша... Что же это?! Почему мама плачет, что-то случилось?

Леночка, молча, прижалась к стылой шинели брата. Горничная, не очень понимая, что делает, принялась крохотным веничком сметать снег с плеч юноши. Она не замечала, что колючие снежинки засыпают голову и лица Леночки и Дарьи Ефимовны.

— Господи, да что же это я, - наконец Феклуша заметила, что тепло уходит из квартиры. - Она обошла мать и детей, замерших на пороге, и захлопнула дверь. Резкий звук вернул всех троих в действительность. Саша осторожно высвободился из объятий матери и сестры:

— Здравствуйте, вы не представляете себе, как я соскучился. И еще, Феклуша, я страшно голоден. Мы второй день на сухарях.

 Горничная вскрикнула  и всплеснула руками:

— Господи, Александр Петрович, я как знала, намедни гуся у знакомого хуторянина купила, и картошечка с маслицем есть, и хлеб ситный, и кисель ваш любимый из клюквы.

Саша неожиданно нагнулся к матери и поцеловал ее в висок. Этот тычок ледяных губ чуть не заставил Дарью Ефимовну вскрикнуть. Последний раз так сын целовал ее, когда ему было лет пять. И вместо того, чтобы обрадоваться такому проявлению любви, мать испугалась. Холод, стекший с его щек, выстудил материнское сердце, и Дарье Ефимовне вдруг показалось, что ее ребенок, ее солнышко прощается с ней.

— Сашенька, - она снова припала к худенькой груди сына, и беззвучные слезы полились на промороженное сукно его шинели, - Сашенька, ты больше никуда не пойдешь. Слышишь, я не пущу тебя никуда.

Сын осторожно провел пальцами по ее щеке. Дарья Ефимовна подняла голову и сквозь слезы увидела, как по его худой шее двумя судорожными рывками прополз кадык. Саша тяжело вздохнул и медленно, словно боясь разбить что-то хрупкое, отстранил от себя мать.

— Мне надо помыться. Я уже неделю сплю в одежде.

Он медленно снял с головы фуражку, и Леночка увидела красные, распухшие руки брата. Заусенец на указательном пальце левой руки лопнул, и в уголке ногтя виднелась крохотная бляшка подсохшей крови. В прохладной прихожей лицо Саши покрылось красными пятнами, сквозь которые, как показалось Леночке, проступала ледяная белизна.

— Ты замерз? – почти вскрикнула сестра.

Он, как-то смущенно улыбнулся:

— Уже нет, теперь мне тепло. Вот только есть хочу и помыться.

Из кухни с небольшим медным тазиком и ковшиком в руках показалась Феклуша:

— Я солью вам тепленькой, помойте руки и лицо, а пока будете кушать, я согрею воды, тогда и скупаетесь.

Саша улыбнулся, и только сейчас Леночка увидела, что на его плече висит винтовка с примкнутым штыком.

— Она настоящая? - девушка протянула руку и осторожно коснулась приклада.

Брат непонимающе огляделся, словно искал что-то знакомое и не находил. Потом чему-то усмехнулся:

— Папка портупею с пистолетом на вешалку вешал, а я свою винтовку тут приспособлю.

Одним движением юноша снял с плеча оружие и повесил на рога оленя, рядом с леночкиным полушубком.

 Мать помогла сыну снять шинель. Она не отходила от него. Женщина постоянно трогала то руку, то плечо, то щеку своего мальчика. Казалось, мать не могла поверить своим глазам и короткими прикосновениями убеждала себя, что это ее ребенок и он дома.

Феклуша помогла  Ветрову помыть руки. Саша прошел в гостиную и удивленно огляделся.

Леночка, во все глаза смотревшая на повзрослевшего всего за две недели брата, увидела незнакомую россыпь морщин в уголках рта и подивилась странной отрешенности взгляда. Когда Саша, в очередной раз, огляделся, она поняла, что удивило ее – из его глаз исчезли смешинки. Она помнила их с самого детства. С того самого возраста, когда осознала разницу между собой и братом. И все это время девушке казалось, что он, как старший, посмеивается над ней. Но сейчас она подумала, что это был свет души, отблеск веселой, беззаботной мальчишеской души. И вот эти искорки пропали.

«Господи, - с волнением подумала девушка, - что же он там делал, что увидел за эти четырнадцать дней? И лицо?.. Оно немного осунулось, но от него веет чем-то незнакомым, чем-то страшным...»

Дарья Ефимовна тоже наблюдала за сыном и, похоже, не понимала, чего он хочет?

— Сашенька, - теперь в голосе матери звучали нотки озабоченности, - ты что-то ищешь, мы, вроде, ничего тут не переставляли?

Сын знакомо смутился, на секунду опустил свои  густые ресницы, потом улыбнулся:

— Это странно, но комната, вроде, стала меньше, и, - он неопределенно повел рукой, - и мебели в ней много, мешает.

— Мебели? – удивилась Дарья Ефимовна, - если ты хочешь, мы можем вынести что-нибудь отсюда.

— Нет, нет, - на мгновенье отрешенный взгляд юноши вновь обрел живость, - это я просто так. Простите, не знаю, что со мной.

— Леночка, - Ветрова, наконец, решилась выпустить руку сына из своих ладоней, - ты помоги Феклуше, а я тут...

Мать неопределенно повела руками над столом, и было непонятно, что она хотела сказать или сделать...

Феклуша накрыла стол, и они сели. Мать и дочь опустились на стулья напротив Саши и не спускали с него глаз. От водки он отказался. Юноша ел быстро, глотая большие куски непрожеванной пищи. Ни Дарья Ефимовна, ни Леночка не притронулись к еде. Мать подкладывала сыну на тарелку все новые и новые порции. Сестра с улыбкой смотрела на брата и едва удерживалась от толи от смеха, то ли от слез. Она вспоминала, как много лет назад пятилетний Саша, серьезный и довольный выпавшей на его долю задаче, по поручению мамы учил ее, тогда трехлетнюю, пользоваться столовыми приборами. Сейчас ему хватало ложки, вилки и ножа.

Феклуша заглянула в комнату:

— Чаю подавать?

Дарья Ефимовна вопросительно подняла брови:

— Я, мамочка, - сонным голосом проговорил Саша, -  спасибо, сыт. Мне бы только помыться.

— Так, готово все, - горничная сняла с плеча кухонное полотенце, - я и белье приготовила. Вам, Александр Петрович, надоть только ношенное исподнее снять, я простирну...

Саша поднялся и, чувствуя, что засыпает на ходу, медленно прошел в кухню. Там стояла знакомая с детства медная ванна, до половины наполненная водой. Он добавил в нее немного кипятку и медленно опустился в воду. Она приятно обожгла его, и это было последнее, что помнил юноша. Он не видел и не чувствовал, как мать с Феклушей помыли его, обтерли, с трудом облачили в свежее нижнее белье и, уже с помощью Леночки, уложили в кровать.

От мысли, что ему надо заступать на пост, Саша проснулся. Где-то рядом гудел знакомый мужской голос. Было темно. Он протянул руку к винтовке. Ее не было! Сердце ухнуло в пустоту. Юноша почувствовал себя не только безоружным, но и беззащитным. Саша судорожно втянул воздух, но не успел вскрикнуть, как вспомнил, вспомнил, что он дома. Липкая испарина покрыла лоб. Руки дрожали.

«Отец...» Только сейчас Саша узнал голос отца. «Странно, похоже, я еще сплю, ведь папенька в Москве, в штабе округа?..»

 Родной голос доносился из-за плотно закрытой двери, но Саше казалось, что он еще спит и стоит ему повернуться на другой бок, как тревожащие его неразличимые звуки отцовской речи исчезнут. Юноша, не открывая глаз, повернулся раз, другой, но голос отца продолжал гудеть.

Саша решительно отбросил одеяло, поискал в темноте свои брюки и, не найдя их, поднялся и пошел к двери. Чистое нижнее белье приятно холодило кожу, а стылые половицы заставляли поджимать пальцы ног. Он осторожно приоткрыл дверь в гостиную и увидел широкий отцовский лоб, освещенный отблеском слегла прикрученной лампой. Старший Ветров поднял глаза и, увидев сына, кинулся к нему. Саша, на миг, забыв, что не одет, шагнул через порог спальни и очутился в крепких объятиях отца.

— Папа!

— Сашка!

От отца, как всегда, пахло кожей портупеи и кельнской водой. Александр, прижмурив глаза от удовольствия, шумно втянул  привычный аромат и только тут понял, что отец одет в гражданское платье. Он провел рукой по широкому отцовскому плечу, обтянутому незнакомым пиджаком.

— Папа?!

Старший Ветров отстранился от сына и, как-то неловко, взгромоздился на стул. Саше показалось, что отцу плохо, и он едва сдерживается, чтобы не закричать от боли. Цивильный костюм был не нов, но странно топорщился на широких плечах отца. Он поежился и, пряча глаза, незнакомо махнул рукой:

— Если ты о форме, то это Никоненко, уже под Ростовым, уговорил замаскироваться. И, слава Богу, я его послушался, а не то...

Голос отца дрогнул, и Саша удивился. Если блеск глаз он отнес на счет волнения от встречи с семьей, то дрожь в голосе испугала юношу. Отец всегда был для него примером мужества и уверенности, а тут звучало что-то похожее на растерянность. И Никоненко, денщик отца, насколько он помнил, никогда не решался советовать что-то своему командиру.

— За два перегона до Ростова, - Ветров-старший сжал зубы, и знакомые желваки прокатились под кожей, - солдатушки-ребятушки вместе с братцами-матросиками прочесали поезд и всех офицеров из вагонов вывели и шлепнули. А они...

Большая отцовская рука слепо нашарила на столе бутылку водки. Саша, осторожно присел на краешек стула. Юноша удивленно смотрел, как раньше не пивший отец, наполняет стакан.

— Я, было, схватился за свой наган, - Ветров одним глотком выпил спиртное, - так Никоненко грудью лег на ствол, мол, за зря пропадем. «В Мазурских болотах не сгинули, - взмолился он, - а тут – не за понюх табаку...» А они, - сквозь что-то мешающее говорить, продавил Ветров, - стояли, как жертвенные ягнята и среди них был один казак, хорунжий с «Георгием» на груди... Казак!..

Сильные пальцы отца вдруг сгребли скатерть, и посуда поехала в его сторону.

— Петя!.. - мать вскинулась и обхватила его за плечи, - Родной, успокойся, ты дома... И дети... Леночка и Саша... Слышишь, Петенька, ты дома...

Рука отца разжалась.

— Свои своих, как скот...

Дарья  Ефимовна из-за мужнина плеча взглянула на детей и, округлив глаза, прошептала:

— Леночка скажи Феклуше, пусть Сашеньке одежду подберет.

Саша, только сейчас вспомнив, что не одет, покраснел и выскочил из комнаты.

Леночка выбежала вслед за ним. Девушка испугалась рассказа отца, но не хотела показывать ему свои чувства. Она прошла в сени и, распахнув входную дверь, некоторое время вдыхала морозный воздух и прислушивалась к шуму города, уже укладывавшемуся спать.

Юноша прошел за горничной, встретившей его на пороге спальни. Девушка откинула крышку сундука и, подобрав одежду, протянула ее Саше.

— Сами оденетесь, - он не увидел ее улыбки, но почувствовал, что горничная веселится, - или мне вам помочь?

— Спасибо, я сам справлюсь, - ответил юноша, неожиданно для себя, почувствовав незнакомое волнение…

 

Когда дети вернулись в столовую, на столе уже стоял самовар. Семилинейная лампа в голубом абажуре, висевшая над столом, была до половины прикручена и едва высвечивала лица родителей. Саше показалось, что за эти несколько минут, что их не было в комнате, отец осунулся.

— Хотел вернуться победителем, - голос отца был едва слышен, - а награды в чемодан попрятал. Русский бунт... Только сейчас я понимаю, как это бессмысленно и страшно. А мы... Мы все профукали, проболтали. Генерал Алексеев, я так уважал его... Даже он не понимал, что России нельзя без царя. Она погибнет, кровью умоется. В Москве грабежи, насилие... Офицеров убивают среди бела дня. Эта проститутка Керенский своим приказом об отмене в армии единоначалия уничтожил страну... А теперь большевики...

Только сейчас Саша понял, что отец говорит тихо, желая удержаться от крика. Он видел руку матери на широкой кисти отца и понимал, чего тому стоит этот шепот.

— Сам видел в казарме самокатчиков, как солдаты, еще вчера шедшие за своим командиром в бой, подняли его на штыки. И только за то, что призвал их к порядку. Мы втроем едва пробились на улицу. Если бы они не были пьяны в лоскуты...

Старший Ветров провел руками по лицу и замолчал, что-то вспоминая, потом снова заговорил. Только на этот раз в его голосе звучала какая-то обреченность.

— Генерал Брусилов сотню раз дискутировал о необходимости сильной власти. Говорил, что только она может положить конец этому двоевластию... Говорил о надежных частях, которые собирается вызвать с фронта. Говорил... Говорил, а ничего не сделал. Временные только кричали о спасении русской земли... Во всем какое-то омертвение. Кто-то раздавал рабочим оружие, кто-то создавал боевые отряды, а власть, словно заговоренная, чего-то ждала и ничего не видела. Ну не может же быть, что все, всех предали?!

Сейчас Алексеев здесь, на Дону войска собирает, подлец, а когда под его рукой были многомиллионные силы, о чем он думал тогда?! Подлец!

Отец резко повернулся к сыну:

— Сашенька, я прошу тебя, не суйся в эту грязь, в этот бардак. – В глазах отца отражался тусклый свет лампы, и Саше на миг показалось, что к нему обращается слепой.- Я видел в прихожей винтовку. Не надо, сын... Нельзя пятнать себя кровью. Наш народ... Он все поймет... Он скоро насмотрится этой дикости... Русский мужик, он пахарь, он созидатель, ему чуждо разрушение. Они, эти большевики, эта интеллигенция, они ничего не создали. Ты пойми, крестьянин, он не может бездельничать. Он скоро все поймет. Их лозунги просты, но лишены смысла. «Земля – крестьянам!» А кому она принадлежит? Сколько у нас безземельных казаков – процент, полтора?.. Да на Руси немногим больше. И что они могут?.. «Заводы – рабочим!» Ну, разве не глупо? Даже ребенок и тот знает, что рабочий не может управлять такой махиной, как завод. Ну, скажи, что тут может привлечь нормального человека? Что?! Ведь хлеб надо растить, коров доить, механизмы производить. Разве это непонятно? Среди них много инородцев, бандитов, клошаров... Ну, наворуют, награбят, пожгут, а дальше, дальше что?!

Саше показалось, что отец не шепчет, а кричит, просит его о помощи. Он, еще вчера сильный и волевой офицер, войсковой старшина, сейчас превратился в маленького испуганного человечка.

— Пап, - неожиданно севшим голосом  проговорил Ветров, - пошли к нам в отряд... Чернецову нужны храбрые люди... У тебя два «Георгия»... Ты нам нужен...

Отец отшатнулся от сына:

— Ты меня не понял. В России нельзя разжигать костер гражданской войны. Мы не остановимся, - Ветров ищуще заглянул в лицо сына, - ты понимаешь? Вспомни историю, вспомни «смутное время», поляков в Москве... Вспомни... Нам нельзя воевать со своим народом. Мы, не германцы, мы не остановимся, пока не перебьем друг друга. Сын, это Россия! Кроме того, в стране нет лидера. Эти, нынешние, они все запятнали себя изменой присяге. Это банально, но раз предавший...

Лицо отца горело красными пятнами. Юноша понимал, что отец спорит не только с ним, но и с самим собой. Молодой человек хотел возразить, сказать что-то такое, значимое, но отец, даже не смотря в его сторону, снова заговорил:

— За кем идти?! Царя предали, Временные сами себя проболтали... Это страшно... Наш Дон... Я тут сегодня встретил однополчанина. Так он предложил торговлей заняться, мол, воевать никто не хочет... Казак-к-к...

— Ты только что говорил о болтунах, - жар опалил Сашину грудь. Ему вдруг стало стыдно за отца. «Неужели он, офицер, казак, не понимает, что Дон, честь…», - юноша собрался озвучить свою мысль, но не успел.- Так они сейчас все болтуны. Большевики, - в голосе отца как показалось Саше, зазвучало что-то унизительное, и молодой человек взорвался.

— Их надо вешать, стрелять, рубить! – Выкрикнул он в ярости, - мы, там, без единого патрона, в снегу по колено, - он чуть не задохнулся, - в штыки... А они нас из пулеметов... Пьяная матросня...  Грабители... Насильники... Сволочи!..

Приглушено всхлипнула мать. Что-то предостерегающее проговорила сестра.

Вдруг Саша увидел, что отец стоит напротив и по его изрезанной морщинами щеке катится крупная слеза:

— Прости меня, сын, что ни победить не успел, ни страну сохранить...

Саша всхлипнул и кинулся в объятья отца. Сухие рыдания сотрясали его грудь.

— Прости, я даже не знаю что делать... – Выдохнул старший Ветров. - Ответь мне только на один вопрос: ты уверен, что творишь добро?

— Идем к нам, - с трудом проговорил Саша, - и ты сам во всем убедишься.

Отец отрицательно покачал головой и вытер широкой ладонью мокрую щеку:

— Тебя держать не буду. Вижу, что уже вырос, - он шумно выдохнул, - казак...

 

Алеша взлетел по заснеженным ступеням своего дома и, забыв о звонке, принялся стучать озябшими кулаками в дверь.

— Господи, кого это нелегкая принесла, - услышал он негромкий голос своей няни, -  уж, и колокольчика не заметили?

— Баба Нюра, - закричал, задыхаясь от переполнившей его радости, Алеша, - я это, я!..

Дверь широко распахнулась. Башлыков увидел, как из подслеповатых глаз брызнули слезы, и кинулся в объятья старушки.

— Лешенька, светик мой, господи, - ее голос дрожал и прерывался, - с ружом-то, аки взрослый. И кто это малому дитя ружо-то дал?..

— Баба, бабулечка, - шептал Башлыков, не замечая, что и по его щекам покатились слезы.

Из глубины квартиры пахнуло ароматом французских духов, и Алеша услышал звонкий перестук маменькиных каблучков.

— Нюра, - голос матери звенел от счастья, - что же это ты держишь его на пороге? Да и сама застудишься – мороз сегодня знатный...

— Мама!

Алеша поднял глаза и впервые увидел, как молода и хороша его мать. Она была одета в стилизованный полувоенный костюм с длинной, в обтяжку, юбкой. Огромные глаза, чуть увлажненные непролитыми слезами, светились, как два бриллианта. Бледное овальное лицо, оттененное тяжелыми, темными волосами, собранными в короткую и странно незнакомую стрижку, походило на лик мадонны.

— Господи, мама, как вы красивы!

Наталья Николаевна Башлыкова вскинула голову и, на расстоянии вытянутой руки от заснеженного плеча сына, смерила свой полу бег. Ее горячие, гибкие руки обняли сына. Он услышал частое дыхание матери и понял, что она сдерживает рыдания.

— Мамочка, - не волнуйтесь, я дома и все хорошо...

— Лешенька, - едва продавила сквозь сжатые от волнения губы мать, - а мы... Мы, тут, в сборах... Тебя ждем... Папа письмо прислал... Вот только ты...

Она тряхнула головой, и Алеша снова подивился ее коротко стриженым волосам. Глаза мамы распахнулись еще шире:

— Нюра, что же это с нами, так и стоим на пороге, Алешка, вон, озяб...

Башлыков шагнул вслед за нянькой и матерью в комнату, потом, извинившись, двинулся назад в прихожую.

— Нет, - вскрикнула мать, - здесь, здесь снимай свои доспехи. Вижу, замерз, здесь теплее.

Башлыков, не глядя, прислонил к стене свою винтовку, сбросил шинель и попытался развязать замерзшие узелки шнурков на своей обуви.

— Нюра, - мать всплеснула руками, - как же это мы с тобой опростоволосились, Лешку на войну отпустили в обычных ботиночках?! Господи, как же это мы?! Где его валеночки, Нюра, ну, эти беленькие, чесанки?

Башлыков попытался удержаться от смеха и не смог. Валенки, о которых вспомнила мать, он носил еще в шестом классе и давным-давно из них вырос.

Вслед за Лешей рассмеялась и няня.

Наталья Николаевна пару секунд недоуменно смотрела на смеющегося сына и его няню, потом тоже засмеялась:

— Что это со мной, я бы еще Лешенькины младенческие вязанки вспомнила?..

Смех смыл с души Башлыкова, казалось, уже заскорузлую накипь ненависти и боли, собравшуюся за эти две недели. Окунувшись в волны любви, Алеша снова стал юношей-гимназистом. Неожиданно он увидел свою винтовку, прислоненную к стене, и удивился. Это было странно, но в первое мгновение молодой человек даже не понял, что оружие делает в их доме?..

Нюра вытерла слезы. Натальи Николаевны выпустила из своих ладоней ледяные руки сына:

— Прошу к столу, мы как чувствовали, что ты приедешь. Нюра купила баранки и твои любимые тянучки.

В медленных, неспешных разговорах-воспоминаниях и расспросах, наступил вечер. И только, когда Нюра засветила семилинейную лампу над обеденным столом, хозяйка вспомнила об отцовском письме.

Наталья Николаевна была, по-своему, уникальным человеком. Во всем Новочеркасске только она получала корреспонденцию из далекой Индии. Много лет назад, во время свадебного путешествия она, вместе с Иваном Сергеевичем Башлыковым, тогда начинающим предпринимателем, побывала в Бомбее, Калькутте и Дели. Оттуда и привезла увлечение йогой и индийской философией. И, если в  церковь Наталья Николаевна ходила только по большим праздникам, то занятия йогой не оставляла ни на день. Асаны, многочасовые медитации, специальная диета... Что она видела или слышала во время медитаций, женщина не рассказывала даже мужу. Тем не менее, Иван Сергеевич, после того, как жена несколько раз оказалась права в своих предвидениях, ничего серьезного не предпринимал без совета с Натальей Николаевной. Она, в свою очередь, безоговорочно верила в ум своего мужа и веление судьбы.

«Каждый из нас делает только то, что ему предназначено, - любила говорить мать Алеши. – Хочешь ты или нет, но у обычного человека слишком мало сил и знаний, чтобы противостоять воле Всевышнего».

При этом Богом для Натальи Николаевны был не Христос, Магомет или Будда, а что-то разлитое в пространстве, в каждом человеке, предмете или животном.

«Великий Космос, - молитвенно повторяла женщина, - учит меня в медитациях жить и защищать моих близких».

Вот и сейчас, стоило матери опустить глаза, как Башлыков решил, что она сейчас что-нибудь скажет этакое... Но Наталья Николаевна, молча, достала из лифа небольшой конвертик и протянула сыну:

— Сегодня принесли, папа, с нарочным, из Москвы передал.

«... Прости меня, милая, что не посоветовался с тобой, но все, о чем ты говорила мне перед отъездом в северную столицу, сбывается. Питер во тьме хаоса. Столица, куда я приехал третьего дня, еще держится, но, по всему, это продлится недолго. Прости еще раз, но я решился перевести все наши сб. туда, где «Свежим ветром снова сердце пьяно, тайный голос шепчет: «Все покинь!“ Любой из нас в Л.К. может получить все. Ш-р. прост: н. дн. р. и Нюськи. Потом п. сл. наш.буд. И помни, и пойми, тебе полезны морские прогулки. Даст Бог, свидимся, любимая. Алешке скажи, чтобы не вздумал играть вРобин Гуда – не время. Ему надо учиться.

Страшно соскучился,

ваш папка».

Башлыков поднял глаза:

— Мама, ты все тут прочла?..  Эти сокращения?..

Она весело рассмеялась,

— Там все просто. Папа понимал, что письмо, даже такое коротенькое, могут найти, но расшифровать его никто не сможет, - она снова улыбнулась, - вот и ты. Слушай и запоминай: Сб – означает сбережения. Это поэму Николай Гумилев читал нам в Ницце. Все наши сбережения папа перевел во Францию. В банк Лионский Кредит, он написал «Л.К.» Дальше написано: «Шифр прост – наши дни рождения и Нюськи. Ты помнишь, когда она родилась?

— Нюська, - Алеша повертел головой, - а где она, кстати?

— Постарела твоя кошка, на кухне дни проводит, около печки, - улыбнулась няня, добавляю в Алешину чашку чая.

— Первого сентября.

— Ну вот, - мама развела руками, - последняя цифра счета девятнадцать. Теперь понял?

Башлыков кивнул:

— Начиная с папиного дня рождения?

— Да. А «п. сл. наш.буд.». Так мы звали тебя: «наше будущее». Первое осмысленное слово, которое ты произнес, было «Лека».

Няня вытерла слезинку и чуть слышно засмеялась:

— Так ты себя называл до двух лет.

Наталья Николаевна вздохнула и внимательно посмотрела на сына:

— Все запомнил?

Ее глаза наполнились слезами. Женщина сжала губы, и к горлу Башлыкова тоже подкатился ком. Юноша чуть не расплакался. Он вдруг осознал, что прошлое никогда не вернется. Его отец был не только практичен до мозга костей, но и умел, как никто другой, заранее чувствовать опасность. И сейчас, если он, решился перевести все деньги за границу, означало только одно – отец не верил в победу правого дела. А значит и не верил в Чернецова, в Алешку и Сашку, во все, ради чего они дрались с большевиками.

«А вот назло вам всем, не верящим в нас, в Чернецова, Курочкина, Маклакова, - Лешка закусил губу, чтобы не высказать свои мысли вслух и не спорить с мамой, - мы победим».

Он на секунду прижмурился и представил себе, как есаул на белом коне въезжает в Москву, а вслед за ним и они с Сашкой... А их родители стоят на Тверском бульваре.  И Леночка, в белой шляпке с алыми лентами... И все.… Все жители Первопрестольной, кидают под копыта их коней цветы, и плачут. 

— Я не стану заставлять тебя ехать с нами, – глаза мамы, казалось, заглянули в его душу, и от этого Алеше стало зябко.-  Это страшно, но я понимаю тебя, да и папа бы меня поддержал. Ты не можешь бросить своих товарищей, ты должен пройти это горнило. Я знаю только одно, - ее голос упал до шепота, - я видела твоего сына и твою жену, - она едва слышно шмыгнула носом, - будущую... Там, в медитации... Я с твоим выбором согласна. Считай это благословением матери. Мы едем с Нюрой завтра, в Одессу. Папа просил, чтобы мы плыли морем, поэтому и написал о морских прогулках.

Алеша вздохнул, но Наталья Николаевна сжала пальцы в кулаки и отрицательно покачала головой:

— Больше я ничего рассказать не могу. Я и это вымолила, чтобы ты знал и верил в свою судьбу.

Они пили чай, что-то ели, один раз няня подлила керосина в лампу и, как-то незаметно, Башлыков принялся рассказывать о Чернецове, о своих товарищах-партизанах. Несколько раз молодой человек пытался уйти от восторженных фраз и напыщенных сравнений, но не мог. Иной раз ему самому становилось стыдно, но кроме слов: «Герой, храбрец, умница». – У Алеши ничего не получалось. Он боялся, что станет рассказывать о страшном холоде, преследующем его. О ненависти, выжигающей все чувства. О тошнотворном запахе смерти и том, как трудно оттираются снегом руки, покрытые коростой чужой крови. Юноша понимал, стоит ему произнести хоть слово о том, что он видел и чувствовал, как искорки света в маминых глазах, теплота комнаты и домашний уют, согревшие его душу – исчезнут, как тепло костра, занесеннего пургой.

Когда за окном стало светать, Наталья Николаевна всполошилась:

— До которого часа ты свободен?

Алеша глянул на настенные часы:

— До полудня, еще четыре часа.

Няня и мама недоуменно переглянулись.

— Тогда шесть? – няня подняла брови.

Башлыков опустил глаза и, отчего-то, стесняясь, негромко проговорил:

— Я еще хочу зайти на часок к Ветровым.

— Тогда все, - Наталья Николаевна поднялась, - тебе надо немного отдохнуть. Ты будешь спать, а я посижу около тебя. Нюра тем временем все приготовит... По снегу в этих ботиночках, и куда мы только смотрели, ведь поморозиться мог?!

Алеша лег на диван и последнее, что он почувствовал, были мамины руки, клавшие его голову на свои колени. Он спал ровно два часа. И хотя бой часов был остановлен, юноша проснулся  в тот момент, когда стрелки показали восемь утра. Башлыков помылся, переоделся, удивленно взвесил на руке свой потяжелевший заплечный мешок.

— Там твои любимые баранки и тянучки, - няня опустила глаза и вытерла их уголком платка, - ну, и шмоток сала с вареной картошечкой...

Алеша закинул на плечо винтовку и вдруг увидел, что у матери дрожат губы.

— Мама, - вы же сами сказали... Мама, все будет хорошо...

Ему показалось, что еще мгновенье, и он сам заплачет.

Наталья Николаевна попыталась глубоко вздохнуть, и мелкая дрожь пробежала по ее плечам.

— Лешенька... Я верю... Но, - она говорила шепотом, с трудом шевеля губами, и часто останавливаясь, чтобы перевести дыхание, - может, ты останешься... Поедем вместе... Сегодня в два пополудни есть поезд... Поедем, Лешенька... Ты у меня... Единственный...

Сын стиснул зубы, и мать увидела что-то незнакомое, появившееся в глазах ее ребенка. Казалось, теперь он смотрел сквозь нее и видел что-то страшное. Судорога боли пробежала по лицу сына, стирая пухлые мальчишеские черты. Она хотела обнять его, но замерла, увидев перед собой острый, плеснувший в ее грудь ужас, взгляд. Все кости Алешиного лица вдруг резко обозначились.

— Мама!- Он выдохнул, словно вскрикнул, - вы не знаете… Мне надо быть там, в отряде.

Она с трудом удержалась от крика и так же тихо прошептала в ответ:

— Хорошо, иди и да хранит тебя Бог!

Алеша несколько раз поцеловал ледяные щеки мамы, прижался к теплой груди няни и, не оглядываясь, пошел из дома. Он не видел, что стремительно постаревшая мать, опустилась коленями на порог и, не замечая слезы, хлынувшие из глаз, начала молиться. Женщина забыла о Великом Космосе, она молила Богородицу защитить ее сына.

 

Алешка шел к Ветровым и что-то напевал себе под нос. Но, если бы кто-нибудь спросил юношу, о том, что он поет, то Башлыков не смог бы ответить. В его душе звенела весенняя капель, а низкое, зимнее солнце казалось ярким, майским светилом. Его мысли были просты и пронизаны только одним «Леночкой». Алеша искал, находил и тут же терял слова, которыми хотел объяснить девушке  всю глубину своего чувства, всю неизмеримость своей любви.

«Леночка»!

Мимо Башлыкова шли люди, почти никто не обращал внимания на спешащего куда-то юношу, одетого в новенький белый полушубок, с тяжелым мешком за спиной и винтовкой на правом плече.

В те дни по улицам Новочеркасска ходило немало вооруженных молодых людей. У многих из них так же восторженно светились глаза, но одни верили в светлые идеалы очищения огнем революции, другие в святость и незыблемость древних казачьих устоев. Они еще не сошлись в настоящем братоубийстве, им всем казалось, что противоположная сторона заблуждается и стоит обратиться к врагу, объяснить ему, суть их идей, как он тут же перейдет на правую сторону. Ведь главное, что все они казаки, а это, как повелось исстари, ближе прямого кровного родства. Казаки казаков всегда поймут! И не было в веки веков того, чтобы истинный казак поднял бы руку на казака!

Дверь Алеше открыла Феклуша. Она, почему-то, увидев Башлыкова, прыснула в кулак. От этого юноша страшно смутился и потерял дар речи.

— Я-а-а... Мне-е-е.

Горничная потянула его за рукав полушубка:

— Вояки, - с непонятным ему весельем проговорила она, - ружья-то вдвое выше вас.

Башлыков шагнул через порог и споткнулся. Ствол его винтовки зацепился за дверной косяк и чуть не выбросил юношу снова на крыльцо.

Феклуша залилась смехом. Из-за спины горничной выглянул Саша:

— Алеша, снимайте свой полушубок и не обращайте на Феклушу внимания, - друг был одет в повседневную гимназическую форму, туго перепоясанную ремнем. – Она с раннего утра весела. Даже обувь мою обсмеяла. Отец дал мне свои сапоги, так они с Ленкой решили, что они больше похожи на лыжи. Вот и смеются. Берегитесь, сейчас они и к вам прицепятся...

Алеша поднял глаза и почувствовал легкое головокружение. Перед ним стояла Леночка. Ее глаза были темны, как речные омуты. Но в этой бездонной серосини посверкивали озорные солнечные лучики.

— Простите, Лешенька, - Леночкин голос звенел, - и решите сами, как тут не веселиться. Один влез в отцовские сапоги, которые на два размера больше и едва поднимает ноги. Другой вояка винтовку через порог перенести не может, и оба защитники...- Девушка всплеснула руками и, уже смеясь в голос, вскрикнула, - ой, не могу...

Рядом, повизгивая и хлопая себя по коленям, затряслась от смеха Феклуша. Саша какой-то миг, переводил взгляд с горничной на сестру и обратно, и тут же тоже громко, заливисто расхохотался. Алеша открыл рот, намереваясь возразить Леночке. Потом юноша, почему-то, не снимая винтовки с правого плеча, попытался стянуть со спины мешок. Винтовочный ремень скользнул вниз, и оружие грохнулось на пол. Горничная махала руками и уже едва всхлипывала. Леночка оперлась лбом на стену и, прижав руки к груди, хватала открытым ртом воздух. Башлыков сначала разгневался, потом, смутился и, наконец, тоже рассмеялся. На этот разноголосый смех в прихожую вышли Петр Иванович и Дарья Ефимовна.

— Они, - Леночка всплеснула руками, - кот в са-а-по-гах... И-и-и дон... дон...

Ветрова улыбнулась:

— Вы, уж, совсем юношей засмущали... И ты, Феклуша, ты-то постарше...

Петр Иванович, пряча улыбку в усы, молча, поднял с пола винтовку и повесил ее рядом с оружием сына.

— Прошу, вас, Алеша, проходите в гостиную. Эти свиристелки надолго завелись. 

Башлыков не заметил, как снял полушубок и сапоги. Юноша пришел в себя только за столом, в центре которого пофыркивал огромный самовар.

— Я, собственно, - Башлыков снова смутился, - сыт, я... – Он взглянул на Лену. Она стремительно вскочила из-за стола и схватила Алешу за руку:

— Тогда идемте ко мне, я покажу вам свой альбом.

Юноша поднялся, поклонился родителям девушки и друга и, немного робея, пошел вслед за Леночкой. У порога ее комнаты он замер, но она распахнула дверь и потянула его за собой. Пахнуло лавандой. От этого в Алешиной груди вдруг разлился жар и, от чего-то, молодому человеку стало совестно. Он замешкался у двери.

— Что вы, - Леночка оглянулась, и Алеше показалось, что ее глаза стали еще больше и глубже, - помните, как мы тут играли в прятки?

Он кивнул. Это было лет пять или шесть назад. И странно, кроме фото, часть которого теперь висела в ладанке на его груди, Башлыков ничего не помнил из обстановки комнаты. Юноша огляделся. Узкая металлическая кровать, застеленная белым кружевным покрывалом, стояла в левом углу. У окна примостился невысокий секретер, К нему вплотную был придвинут венский стул. У двери пыжился крытыми боками темный комод, на котором стояло небольшое зеркало. Под ним, в деревянной рамочке, красовалась косообрезанная фотографическая карточка. Алеша невольно тронул ладанку, и увидел, как жаром полыхнуло лицо Леночки. Она опустила глаза и чуть слышно вздохнула.

— Леночка, я... - волнение перехватило его горло.

Она, некоторое время чего-то ждала, и от этого юноша смутился еще больше, потом отодвинула стул от секретера:

— Вы садитесь, а я буду вам показывать свой альбом. Там есть забавные стихи и рисунки. Машенька и Ольга меня не только изображали, но и описывали. Мне кажется, что вам будет смешно.

Алеша покорно опустился на стул. Леночка достала из секретера небольшой альбом, украшенный цветами, открыла его и пролистала несколько страниц:

— Нет, этого вам видеть нельзя, это из Блока и Надсона...

Он смотрел на ее тонкие пальцы с коротко стриженными розовыми ноготками. Алеше захотелось коснуться их, но юноша не знал, как это сделать: просто дотронуться или спросить разрешения...

— Вот, - Леночка положила перед ним раскрытый альбом, - вот, как Машенька меня нарисовала.

Он увидел снегурочку, перерисованную с рождественской открытки, с огромными голубыми глазами и крохотным, розовым носиком.

— Правда, - Леночка хмыкнула, - я тут похожа на поросенка?

Она повернулась к Алеше. Он увидел прямо перед собой смеющиеся девичьи глаза и, неожиданно для себя, тронул губами ее щеку. Девушка замерла, и юноша еще несколько раз поцеловал Леночкино лицо. Первый раз его горячие губы коснулись кончика ее носа, потом краешка рта, затем подбородка.

— Алеша, - тонкая кисть легла на его губы. В ее голосе звенели колокольчики, - вы...

— Я люблю вас, - он с благоговением прижался губами к узкой ладони, пахнущей лавандой. - Люблю... Люблю...

— Алеша, - она осторожно отстранилась и, прижав обе руки к лицу, отошла к окну. – Вы... Я...

Он, почему-то, испугался отрешенности, появившейся на ее лице.

— Я буду вас ждать, - ему показалось, что Леночка сейчас заплачет, - ждать так долго, сколько вы будете воевать. Я буду вас ждать.

Он вскочил со стула. Она протянула руку. Юноша шагнул вперед, и ладанка вдавилась в его грудь. Тонкая девичья ладонь лежала на его груди.

— Там мое фото и локон? - чуть слышно спросила Леночка и медленно опустила руку.

Алеша рванул пуговицу гимнастерки и одним движением открыл ладанку. На его ладонь упал пистолетный патрон.

Девушка вздрогнула.

— Что это?!

— Я хотел, чтобы ближе... – Лешина скороговорка была несвязной с теряющимися и пропадающими звуками, - Ваше письмо... Поземка... У меня пальцы подморожены... Ветер рванул и... Локон был за козырьком... Шальная пуля... Я тогда и фуражку потерял...

Он заглянул в ее глаза. Она увидела в Алешином взоре что-то незнакомое, отрешенное, из его глаз потянуло холодом.

— Это браунинг... Я видел, что они делают... Это последний патрон, - он вдруг сжал губы и чуть наклонил голову, - самый последний. Вам... Леночка!

Башлыков, как ей показалось, сам не понимая того, что делает, вдруг достал из кармана небольшой пистолет.

— Я люблю вас. –  Голос юноши звенел от переполнявшего его чувства, - я с самого детства... С той пасхи, когда первый раз увидел вас. Сколько вам тогда было – шесть или семь?..

Его пальцы выщелкнули обойму:

— Здесь все просто, смотрите.

Он плавным движением пальца выдавил один за другим патроны в свою левую ладонь. Потом снова наполнил обойму, перевернул пистолет.

— Сюда вставляете, только резко, до щелчка. Вот так передергиваете и вот здесь, сзади, на торце рукояти, поднимаете собачку. Это, чтобы он сам не выстрелил.

Юноша снова вынул обойму, выщелкнул из затвора патрон и протянул оружие девушку:

— Попробуйте, это просто – зарядил и выстрелил. Он не тяжелый, и не большой, смотрите, как раз к вашей руке. Только не нажимайте курок. Попробуйте так, вхолостую.

Пистолет был действительно удобен. Леночка даже удивилась тому, как оружие легко слушалось ее рук.

— Вы тогда были в белом платье с голубыми вставками и в шляпке с алыми лентами. Я сразу... - Алеша взмахнул рукой, - наверное, сразу влюбился в вас. Кроме вас... На этом свете. Я, право, не знаю, как сказать.

Обойма в ее руках приняла последний патрон и нырнула в рукоять.

— Я буду любить вас до самой смерти. Леночка!

Девушка смотрела на Алешу, и ему казалось, что все вокруг поет. Она передернула затвор и поставила пистолет на предохранитель.

— Леночка, - Башлыков шагнул к ней. Она протянула к нему руки и, увидев в правой кисти браунинг, опустила пистолет в карман жакета.

Тонкие руки обвили Алешину шею, и что-то обожгло его губы.

— До самой смерти, - выдохнула Леночка, - я буду ждать вас, как Ярославна.

Он снова потянулся к ее губам, и резкий щелчок двери отбросил их друг от друга.

— Леша, - в голосе Саши звучало извинение, - мы едва успеем ко времени. Чернецов, вы знаете, никого не ждет.

Башлыков склонился к Леночке и, чуть коснувшись губами ее щеки, прошептал:

— Собачку перед выстрелом надо опустить.

 

Запасные пути, где, обычно, грузились чернецовцы, в этот раз были многолюдны. Друзья увидели вместо обычного паровоза с тремя, четырьмя теплушками, целый состав с двумя платформами в середине. На них незнакомые юнкера грузили орудия и зарядные ящики. Рядом стоял невысокий подполковник. Похоже, погрузка его раздражала. Саша обратил внимание,  что офицер, несмотря на мороз, держал свои кожаные перчатки в правой руке и время от времени, резко хлопал ими по бедру. Его гладко выбритое лицо кривилось, но подполковник не произносил ни слова. Чуть поодаль, на телеге, стоял снаряженный лентой пулемет «максим». Рядом с ним, едва прикрытые брезентом, виднелись еще два ствола, с которых были сняты щитки и колеса. Около этого арсенала неспешно курили два нижних чина и усатый унтер.

— Смотрите, - Саша кивнул в сторону телеги, - первый раз у нас целая пулеметная команда и гора патронов.

— Ну, теперь, мы пропишем «товарищам» шомполов, - голос Леши зазвенел от гордости.

— Нет, - друг дернул Башлыкова за рукав полушубка, - смотрите, этот подполковник подчинен нашему есаулу.

Алеша, с трудом оторвавшись от разглядывания пулеметов, увидел как незнакомый офицер, переложил перчатки в левую руку и, кинув правую ладонь к козырьку фуражки, что-то докладывал подошедшему Чернецову. Тот, улыбнувшись,  кивнул и протянулподполковникуруку.

— Будем воевать вместе, - в громком голосе есаула Башлыков услышал сдерживаемую радость и не удивился. До сегодняшнего дня Добровольческая армия и казаки не находили общего языка и каждый воевал отдельно. И вотсейчас...

— Видите, - возбужденно зашептал Саша, - Каледин договорился с Корниловым, - теперь мы сила и никакие красные нам не помеха.

 


Полный текст повести вы сможете прочитать в бумажном варианте журнала


 

К списку номеров журнала «МОСТЫ» | К содержанию номера