Юлия Медведева

Лев Гольдин, «Солнце в кладовке»


Лев Гольдин, «Солнце в кладовке»
СПб.: «Реноме», 2014


«Солнце в кладовке» — первая книга Льва Гольдина, вышедшая, когда автору исполнилось 26 лет. И от этого еще более удивительная. По обилию парадоксальных образов этот сборник, пожалуй, можно сравнить со стихами Николая Заболоцкого. Ради чистоты эксперимента попробуем открыть «Солнце в кладовке» наугад:

Ты рядом шла, моя подружка,
И словно с ножками избушка,
Не уставал я от ходьбы,
Бревенчатый от худобы.
(стр. 58)

Еще разок:

И каждый маленький предмет
Уткнулся рыбкой серебристой
В родную тень. Я буду бриться
И буду все-таки шуметь…
(стр. 39)

Находки следуют одна за другой: «И как мычанье из коровы,/ Я вырывался на шоссе», «Пугалом важным распахнута ночь», «Бабочкой мертвой цветет огурец», «Сложил я руки на груди,/ как забивают ставни накрест./ Как плясовой медведь в театре…», «Что, утро чуткое, краснеешь плавниками?», «И я, словно лыжа, стою на балконе…»
Все эти «изыски» — не просто отдельные занимательные акценты, а смысловые стержни, на которых держится композиция. Вот, например, строки из стиха «Василь Иваныч Тригуб»

Ему при встрече были рады
Друзья повсюду на земле.
И руки, красные, как раки,
Лежали на пивном столе.

Это — перевертыш, ведущий от общего к детали. Руки, красные как раки, словно соразмерны Земному шару, будто на нем, а не на обычном столе они лежат. Так образ становится не просто тонким наблюдением, а наделяет Тригуба титанической силой.
В поэме «Побег из Пушкинских гор, или Прощай, практика» воображаемые гусли, превращающиеся в воображаемые же санки, лучше любых эпитетов передают лихое настроение героя:

Рассвет летел, как Пересвет,
И умирал, не зная грусти.
Кусты шипели, словно гуси,
Вытягивая шеи вслед,
И если за спиной, в мешке,
Звенели бы тихонько гусли —
Вприсядку шел бы, а на спуске
На них бы ехал, налегке.

Вообще, гусли, пугала, «сараи-лягухи», скоморошьи песни и пастушьи бичи — все эти атрибуты деревенской жизни постоянно насыщают поэзию Гольдина. Как и леса, огороды, реки — природа равноправный участник человеческой жизни, прорастающий в нее и из нее. Люди у Гольдина, например, — что деревья, а деревья — как люди. И те, и те одинаково зависят от стихии: неважно, страстей или урагана…

Сосной, расколотой грозою,
В траву легла передо мною,
И, вся внутри обожжена,
Сказала: «Я твоя жена».

Ветер падает в лес,
Так с разбега ныряет мальчишка.
Поднимаются брызги, волнуется мелкая рябь.
И деревья стоят,
Словно парни, хватившие лишка,
О пропавшей одежде своей
Целый день говоря…

Как и Заболоцкий, Гольдин идет в своем обращении к природе еще дальше. Это не просто сельские реалии, естественная близость к ней крестьянина или дачника. Это соединение через природу с тайнами мироздания, причастность к трансцендентальному.

Разве тебе хоть слово сказала молния?
Как ощутить всю радость ее безмолвия?
Как передать все то, что на сердце вызрело?
Может быть, мы и сами — подобье выстрела…
…Что до рожденья было? — не темно,
А словно за спиной — ни тьмы, ни света.
И никакого не найти ответа.
Как воздух — ветром, что-то стало мной.

И все же мир Гольдина — это, конечно, не мир-близнец Заболоцкого. Он более камерный, защищенный, вертящийся вокруг переживаний героя и его семьи… Не выход в космос, а наблюдение звезд с крыши. Не открытие тайны, а лишь предчувствие… К тому же, в сборнике немало отсылок и к раннему Пастернаку, и дань Хлебникову, которая, правда, выглядит надуманно и бледновато на общем фоне:

Соловьются в хрустах трепенцы, древенцы,
И во взвезднутом доме дремница блествы…(«В сумерках». Посв. Велемиру Хлебникову)

А вот там, где заумь примеряет на себя скоморошьи бубенцы и бабушкины присказки, получается и ярче, и задушевнее:

Ревулицы гремучи,
А выше, выше —
Кошастые мартучи
На серой крыше.

Бодались с отражением летяне,
По тарелкам ходили трепетане
И некоторые тонули в сметане.

Поэтому интересно понаблюдать, как дальше будут развиваться стилистика и философия автора — кажется, у него есть все шансы дорасти до масштабной фигуры в поэзии.

К списку номеров журнала «ЗИНЗИВЕР» | К содержанию номера