Ольга Аникина

Алексей Григорьев, «Книга случайных чисел»


Алексей Григорьев, «Книга случайных чисел»
Тверь: Издательство Марины Батасовой, 2016


Выход новой книги хорошего поэта — всегда событие. Хороших поэтов у нас сейчас на удивление много. Пожалуй, хорошими поэтами можно было бы населить целый высотный дом. Огромную панельную многоэтажку. Там жили бы и лирические камлальщики, и циничные рифмачи, рядом с ними расположились бы эксцентричные верлибристы, мастера изысканных метафор и постмодернисты-миляги. Конечно, не каждый из них позовет тебя к себе в гости. И не у каждого ты сможешь заночевать. Но к некоторым заглянуть все-таки стоит.
Поэтический сборник Алексея Григорьева «Книга случайных чисел» — это и приглашение, и встреча. Лично мне внутри нее комфортно, и как читателю, и как неожиданному соучастнику события. Однажды Алексей попросил меня написать коротенькое предисловие к одному из «случайных чисел», нумерующих разделы в книжке. Мне досталась цифра восемь. А всего в сборнике тринадцать разделов, и к каждому из них кто-то из поэтов написал свои несколько строк. Приглашенными в книжку оказались авторы с совершенно разными стилями, взглядами на жизнь и политическими установками: Андрей Пермяков, Михаил Свищёв, Дмитрий Плахов, Дмитрий Артис. Как так вышло, что все они оказались вместе? Наверно, потому, что случайно когда-то все появились в жизни Алексея Григорьева, и каждый оказался созвучен.
«Случайность» заявлена в этой книге еще и потому, что без нее никак не разгадать смысл всего здесь происходящего. Например, подоплеку вот такого заявления:

Когда сожмет с похмелья нервы,
не навсегда — на полчаса,
продолжи фразу «в двадцать первом
нам больше не о чем писать»

Вот вам хорошее практическое задание от Алексея Григорьева. Конечно, это игра, в которую кто только не играл. Были авторы, поломавшие на этом вопросе и копья, и жизни. А что делать, если и правда «все уже украдено до нас» и, как сказала поэт Сара Зельцер, «силлаботоник должен умереть»? Но почему-то не умирает. Жив, курилка.
Этот вопрос, довольно детский, как раз очень хорошо подходит лирическому герою «Книги случайных чисел», потому что этот ЛГ, по сути, ребенок. Вернее, не ребенок. Подросток.
Этот секрет автор ни в коей мере не выставляет на обозрение, наоборот, он только единожды говорит о возрасте своего героя. А тот, в благодарность за заботу, с радостью держит стихи автора на плаву, помогает ему «вырулить». Этакий почти сэлинджеровский персонаж, и лет ему — от двенадцати до пятнадцати, и ничуть не больше.

Не я, а я в двенадцать лет,
который мной когда-то станет,
который знал бы, что поэт,
для снега белым лист оставил

Особенно хорошо слышно эти интонации в стихотворении «Какая стынь на белом свете, боже мой», где ЛГ вдруг восклицает «И, знаете, какая, к черту, разница,/ что вы не очень любите меня». И это «какая к черту разница» — с трудом вяжется с образом реального Алексея Григорьева — филолога, ведущего передач на телевидении. Но я скажу вам, что он вас дурит, друзья. Ему пятнадцать.

Перегорает в людях нежное,
и в доме гаснут этажи.
А к небу тянутся подснежники,
и в детской яблоко лежит.Как будто лучше там, на облаке,
болтать ногами над землей,
стянув адамовое яблоко
тугой вольфрамовой петлей

Скажу еще, что «Книга случайных чисел» — это книга о смерти, и понятно, почему так. И автор старается на протяжении всего корпуса текстов уходить от навязчивой главной темы. Почему? Не допущу крамольной мысли о том, что это специально продуманный литературный прием. Скорее всего, автор просто бережет своего героя. Герой все и сам прекрасно знает, герою и так жутко, и нечего ему постоянно напоминать о грустном. И поэтому, вместо трагизма, автор вкладывает герою в уста каламбур или цитату. Или приглашает друзей.
Интересные заметки на полях, которые оставили Алексею его знакомые поэты, напоминают вложенные в тетрадку записочки. Или вечеринку, устроенную в квартире, когда родители уехали, и ты позвал к себе и Андрея, и Сашку, и Наташу из 8-го «б». Кроме товарищей-поэтов от мыслей о смерти герою помогает отвлечься куча народу. Здесь и Мандельштам («И он ответил любопытным: вечность!»), и Бунин («Хорошо бы собаку купить»), и Лермонтов («Я видел сон»), и Блок («По вечерам над ресторанами»), и Есенин, читающий стихи проституткам, и Слуцкий, и смешной человек, глядящий на вечернюю звезду, и Линор Горалик с пресловутой «проклятой звездочкой», и даже «маленький таджик» от шансонье Трофима. Пусть слушает пацан, пусть учится, читает пусть. А если страшных мыслей столько, что даже лучшие поэты не могут помочь отвлечься, то у автора в запасе есть еще кое-что.

На площади кормили голубей,
вагон ушел, перрон опять остался —
вседневный кубик-рубик собирался
в бессмысленной трехмерности своей.Вскипая, убегало молоко
на кухнях сталинистого ампира.
А облако плылО себе и плЫло
спокойно, безударно и легко.

Когда заговариваешь плохое, нужно использовать способ, который ты знаешь лучше всего. Этот выбор Алексей как филолог решает в пользу слов, звуков и букв. К примеру, он достает из «недописанной любви» мягкий знак, и получается нечто, что можно произнести насмешливо. Вообще, «любовь — это полое слово», ее как бы у Григорьева почти и нет: она, как и тот, другой страх, о котором мы говорили в начале, запрятана не менее глубоко и так же инфернальна. Этих двоих автор заговаривает «на мертвом языке», и это ему почти удается. Он говорит: «Неважно, что тут вечно, что конечно. Важнее, что я это описал» — и приводит ЛГ и читателя к чувству успокоения, сравнимому с радостью юного Адама, давшего имя всякой твари земной. А если и этот способ тоже не спасает от страха — автор призывает ангелов.
Ангелы у Григорьева попрятались, как рождественские волки, чуть ли не в каждом стихотворении: Алексей слукавил, поместив в раздел «ангельское» всего четыре текста. Вообще ангелы для Григорьева — это что-то вроде братьев (или братков?), и они зачастую не вполне бестелесные, а иногда выглядят даже реальнее лирического героя. Кроме того, что ангелы бродят по квартире, играют «на страшной дудочке своей», выпивают в компании себе подобных, сворачивают небо как матрас и курят папиросы — они вытворяют массу интересных вещей. Например, один из них (тот, который с красной батарейкой) — рассыпает над миром поролон (достойное дело!). Другой — утешает молодого рыбака вполне себе бытовым языком. Хотя Алексей и говорит, что «не ангелы, а редкие прохожие взлетают над заснеженной землей» — мы понимаем, что — шалишь! — взлетают-то как раз ангелы, а не обычные люди, не собаки и не «охранник». Еще один ангел «выключить не смеет/ над мертвым богом треснувший ночник». Следующий — девочка, игрушка, травести. За ним идет ангел — сам автор, которому «черт круторогий» поломает крыло. По мере чтения «Книги случайных чисел» нас обступает целая стая, и с ангелами приходится считаться, поскольку они в большинстве.
Кроме ангелов, автор обложил лирического героя (и читателя) облаками — чтобы было не больно падать, если все эти крылатые вдруг нечаянно уронят нас «в самую страшную из кротовин». Облако у Григорьева призвано создавать подвешенность между небом и землей — «не здесь, не там, а словно где-то меж».

Это облако над вишнями
разрезает апейрон,
словно сердце у Всевышнего
серебристое перо

Вообще, бестелесное у Григорьева — некая эволюция ангела, этакое волшебное «ничто». Ту же функцию у Григорьева выполняет и снег, которого по всей книжке намело по пояс.

где опять это утро и снег
и дорога, и школа и госпиталь
и висит человек на блесне
никудышной приманкой для Господа

«Открытые» концовки стихов Григорьева настраивают читателя как бы на продолжение, которого нет. Это получается благодаря незавершенному действию и нарочито неточным рифмам в последних строках. И кажется, что стихотворение не закончилось — еще одна «обманка» для тех, кто боится конца.
А еще в «Книге случайных чисел» есть стихи, в которых вдруг сходится все: время, слово, эмоция. В этих текстах лирический герой и автор проецируются друг на друга, и между ними не возникает диалога, а уж тем более, в пространство такого стихотворения закрыт вход всяким другим советчикам вроде Бунина, Блока и иже с ними. Автор становится беззащитен, и читатель тоже — и это именно та нота, которую так трудно и больно ловить.

Пожалуй, никакого откровения,
а только через запах табака
внезапное в апреле дуновение
летейского сырого ветерка.Назойливая внутренняя песенка:
какое-то «гори, бери, бери…» —
скорее, и не песенка, а лесенка —
четырнадцать ступенек без перил.Воздушные невидимые лопасти,
звенящий возле уха зинзивер.
Еще через минуту дверца схлопнется,
и снова образуется четверг.И хмурым современникам не хочется
понять, чему свидетели они,
что курево мое вот-вот закончится,
что где-то зажигалку обронил.

На своей странице в фейсбуке Алексей как-то написал: «Нет ли у вас ощущения, что лучшее писание — писание в стол? Как быть: писать так, чтобы было понятно всем, или писать все-таки так, как хочешь писать?». Я хотела ответить Алексею, что иногда самому автору не до конца бывает понятно, что же он такое написал. А в других случаях — автор даже и не хочет, чтобы его правильно поняли, иначе он не говорил бы стихами.
«В двадцать первом» нам, действительно, писать больше не о чем. Поэтому мы пишем по старинке: все о случайном, о себе да о себе, а о прочем ни полслова. И это, наверное, единственный способ быть искренним до конца. Таким же искренним, каков герой Алексея Григорьева в его лучших стихотворениях. И спасибо ему за это.

К списку номеров журнала «ЗИНЗИВЕР» | К содержанию номера