МУЗЫКА ПРОСТИТУЦИИ
Ты вошел, раскрасневшись, с мороза
в тусклый зал общественного лектория,
а нам уже все про тебя известно:
какую шарманку ты крутишь,
какие книги сносили тебе крышу на третьем курсе,
в каком переулке ты сердце свое зарыл.
Ты — русский. У тебя будет все как всегда.
Сейчас ты сядешь за грубый стол,
выпьешь стопочку водки, крякнешь,
захрустишь огурцом, поминальным сухариком,
бросишь матовый взгляд на пустую иконку окна
и затянешь сиротскую песню
про то, что выхода нет.
А и в самом деле, где же тут выход?
Где тут вывод, где урок для человечества?
Весь твой путь — из комнаты, откуда нет выхода,
в другую комнату, откуда тоже нет выхода.
И так уже много столетий одно лишь томленье.
Нет, здесь нужно быть немножко голландцем —
мастером часовым, корабельным или сапожным.
В этой глухой стене, в этом кирпичном подвальном своде,
который ты называешь небом,
мастер, конечно же, вычислит слабую точку,
центр напряжения,
саданет по ней кернером или даже отверткой,
и все разлетится на мелкие дребезги —
первое небо, а следом второе, и третье, и вот уж седьмое,
и вот уже берег, а дальше — Отец-Глубина.
Сергей Есенин писал:
Блок часто глядит как голландец на русских полях.
Вообразил себе Блока:
нелепый ветряк, деревянная птица,
стоит и качает крылами
на фоне крестьянского сева.
Гус Хиддинк — или вообще Пеликаан.
Пеликаан с улицы Стравинскилаан,
где Пётр превратился в Петрушку.
Блок говорил: слушайте музыку революции!
А что делать, если нет революции?
Ну, если так… слушайте музыку проституции.
Не брезгуйте массажными салонами,
где бессловесные тайки
на жирных спинах клиентов
пишут злобные письма Будде.
Стучитесь в панельные двушки,
и вам откроют карпатские шлюхи
с мелкой рыбьей костью и крысиными зубками,
отсылающие денюжку на АТО.
Посещайте «Тануки» и «Гиннотаки» —
полусредние сетевухи,
где торговцы смартфонами
сашими вкармливают в секретарш,
отощавших на ложе похоти.
Немедленно включайте все телевизоры
на полную громкость, чтоб окна дрожали
и у джипов визжала сигнализация.
Смотрите, как овцы, гиены и кабаны
встают под государственный гимн —
короче, всюду, где только можно,
слушайте музыку проституции!
В переулке рядом с Елоховкой,
где ты зарыл свое сердце,
есть дешевый шалман,
в нем пылает шашлык
и играет шансон.
Вдалеке виден призрак голландской аптеки,
от которого ближе к полуночи
отделяется полупрозрачная Анна Монс —
белобрысая брошенная содержанка
в белоснежной ночнушке.
С вытянутыми вперед руками
она проходит мимо окна,
и мы ей крутим музыку проституции:
«Централ» и, конечно, «Мадам».
Ты зря порываешься выключить эту музыку,
поставить что-то приличное —
Малера или Каравайчука.
Кто знает, что она сделает,
если не выставить ей у порога любимое блюдо?
Может быть, просто сожрет этот город со всеми его потрохами,
долмой, шашлыками, церквями,
торгово-развлекательными центрами,
и миллионы смартфонов будут пищать у нее в животе,
наперебой сообщая друг другу, что выхода нет.
УСОВО
Выйдя на станции Усово,
ты нащупываешь дорожку
сквозь рощу больших недотрог.
Наверху ветер
взрывает натянутые плоды,
мечутся изумрудные молнии,
а здесь качаются стволы полупрозрачные,
и клейкое пузырчатое семя
шлепается на плечо и затылок.
За рощей темнеет кирпичная стена,
увитая вьюнком, увенчанная колючками.
Это парк будущего.
Все это когда-нибудь будет твоим.
Из-за стены слышен рокот и лязг
тяжелых рептилий,
стрекот маневренных, легких.
Совершенные твари будущего.
Громыхают их гортанные дебаты.
Прямо сейчас решается судьба Данцига.
Колоннами они выходят на водопой
и обнажают зубы на водопое.
Видишь, как выстреливают вверх
лоснящиеся кожаные шеи,
сплетаясь в борьбе за куски
холодного мяса — может, и своего же?
Хорошо жить в Перми,
в белой мазанке, утопленной в песке,
краснохолмие сумерек мерить
своей исчезающей тенью
и нескладную ящерицу, живущую на цепи,
не называть чужим словом
«иностранцевия».
Хорошо плыть, раскинув руки,
в океане трехчастных каникул,
синем-синем, бузинном-бузинном,
разбирать разговоры пчел
и совсем не думать о будущем —
том будущем, когда рухнут все стены
и потоки зловонных зубов
затопят вельможные дачи.
Никогда этого не будет,
стена неприступна,
у нее нет ворот и даже смотровых глазков.
На страже стоят ДНК, РНК
и другие особые службы.
Но ведь снится же, снится тебе,
как рептилии рвутся к горящей реке
и «ни шагу назад»
командует вождь протозавров.
Все это когда-нибудь будет твоим.
Отойди от стены.
САМОЛЕТЫ
Первым делом были самолеты.
И вторым тоже самолеты.
Третьим, для разнообразия, драгметаллы.
А потом опять самолеты.
Тридцать третьим делом было хищение
четырех вагонов цветной капусты.
И опять самолеты и самолеты.
В профессии важна специализация.
Открываешь дело № 1275-ПЩ/86 — там самолеты.
Дело № 3798-ХЦ/93 достаешь с полки —
и там самолеты тоже.
А как же девушки? Когда же начнутся девушки?
Этот сакраментальный вопрос
каждое утро
стучится мне в голову,
как непутевый сосед.
А девушки
на лугах цветочных
играют в серсо
или что-нибудь в этом роде.
Дождь серебрит им волосы,
ветер надувает их платья,
как волшебные аэростаты.
Иногда над ними — уууу —
летят самолеты.
И обратно — уууу —
летят самолеты.
Слева — аэропорт Внуково.
Справа — аэропорт Дедово.
Но кому интересны — уууу —
самолеты,
когда есть серсо, и цветочные платья,
и песня без слов,
и журчащий смех без причины?
Я юрист, я живу в конурке
на краю летного поля,
доверху заполненной бумажными самолетами.
С ними сплю, с ними беседую о высоком,
о стратосфере.
Снаряжаю их в далекую Аргентину.
Их шорох, их шелест, шум их турбин,
скрип их крошечных элеронов,
писк их сигналов о помощи, об изумлении,
слабеющий, тающий, тонущий
в темноте.
КОПЕНГАГЕН
Как низок и мал человек.
Как плохо сидит на нем борода.
Как отвратительно он сидит в Копенгагене,
по сути никому зла не делая.
Днем он работает почтальоном,
инвестиционно-финансовым консультантом,
разносчиком пиццы.
Вечером он работает Копенгагеном —
городом на воде и всезнайкой.
А мы сидим на реках мудозвонских —
Волге, Шексне и Мологе —
и смеемся о потерянном граде
сквозь линзу, наполненную водкой.
Мы — команда «КВН-69»,
жертва филадельфийского эксперимента.
У нас есть все: бочки сала,
мороженая нога мамонта,
сто шестнадцать мегатонн спичек
и редкая запись Шульженко.
Вот только ни в чем мы не Копенгаген,
и тем более в профиль не Копенгаген.
По утрам он ездит на велосипеде —
нет, не гусеничном, колесном! —
отдает честь каждому гею,
пьет крюшон в музее холокоста.
Город закрыт стеклянным куполом
от активного солнца и дурных вестей,
и этот подонок тоже живет под куполом,
так что и в морду ему не дашь, не расчленишь топором
и не пустишь на корм ездовым собакам.
Еще бы — он ведь и есть Копенгаген,
с узловатыми венами улиц,
отечными пятками пригородов
и мясистым носом собора.
А мы — команда «КВН-69».
По утрам наши кости грохочут зарядкой,
и штабной телевизор
просвечивает нас белым лучом разлуки.
Потом мы выходим на шершавый панцирь водохранилища
и долго смотрим сквозь лед, различая или додумывая
бирюзовые шпили церквей, рыжие торосы крыш,
запах кофе, и моря, и камня.
В полдень, пока меня гонг не позвал на обед,
я бубню себе так:
преврати меня, Элдридж Эсминец, таинственный бог,
в ездовую собаку,
унеси меня в снежную даль с бубенцом,
чтоб не снился мне город — нелепый старик на воде,
в пожилом пиджаке, на воде, в бороде,
город зачеркнутых гласных.
