Кардиограмма жизни Марка Лесина, лучшего друга автора

Хочу заранее оговориться: при довольно хорошей (чтобы не сказать больше) памяти на события мне с трудом удаётся запоминать даты, когда они происходили...

С Мариком Лесиным мы познакомились и подружились в пятом классе 206-й школы города Ленинграда. А началось всё с того, что я… дал ему пощёчину. При всей нелюбви к общественным обязанностям меня, видимо, за хорошую успеваемость назначили звеньевым – одна из малозначительных выдумок советской власти. Ещё в эвакуации в сказочном городе Самарканде я стал пионером. Ездил с учительницей по госпиталям и пел раненым песни. Одну из них помню до сих пор:

Там, где пехота не пройдёт,

Где бронепоезд не промчится,                   

Тяжёлый танк не проползёт

Там пролетит стальная птица,

Вообще я любил петь, видимо, у меня был неплохой голос. В 206-й школе (до революции она называлась Первая образцовая купеческая школа) в замечательном актовом зале с огромными окнами, выходящими на реку Фонтанка, с двумя хрустальными люстрами, с двумя от пола до потолка зеркалами в торце зала, оформленными в стиле барокко,  и, наконец, с радиофицированной трибуной мы с моим другом Мишей Крайчиком (о нём и о том, как мы подружились, я расскажу отдельно) дуэтом пели на школьном вечере запомнившуюся мне до сих пор «Песню о Ленинграде».

И в Холодильном институте, где я получал высшее образование, на одном из вечеров я спел под аккомпанемент нашей студентки  Наденьки Эдлис очень модную тогда песню Консуэло Веласкес «Бесамо мучо».

При этом отмечу такой немаловажный факт: ни в комсомол, ни, тем более, в партию я не вступал. Сказывалось влияние деда, бывшего до революции крупным купцом. На все уговоры в школе отвечал: «Недостоин!»

Между тем Марик, получив пощёчину, сдачи мне не дал. Я же, мучимый угрызениями совести, случайно заглянул в раскрытый на последней странице классный журнал и увидел, что Лесин Марк Яковлевич – еврей! (Ещё одно, но на сей раз очень серьёзное изобретение советской власти.) Для меня это явилось неожиданным открытием, так как он не был похож на еврея. Сразу после уроков я подошёл к Марику и сказал: «Пойдём ко мне. Вместе пообедаем, сделаем уроки, потом погуляем». Он охотно согласился. С этого дня мы стали неразлучны. Скажу сразу – наша дружба прошла через огонь, воду и медные трубы! Впоследствии это станет ясно из текста.

Жил Марик с матерью тётей Женей (его отец погиб на фронте) и огромным очень красивым котом. Как его звали, не помню, но помню, что все  кисти рук моего друга были в глубоких царапинах: Марик любил с ним играть, а кот со своим хозяином, видимо, не очень. Все трое довольствовались маленькой комнатой в большой коммунальной квартире на Загородном проспекте. Говоря о неудобствах их проживания, нужно добавить, что квартира располагалась на последнем пятом этаже без лифта (через много лет в их подъезде сделали наружный лифт). Там же жила сестра матери тётя Соня Левинтова с двумя сыновьями – Мулей, Шуриком большим – и племянником Шуриком маленьким. Всю семью последнего вместе с остальными евреями уничтожили в г. Велиже фашисты. Он же остался жив, так как родители на лето отправили его к родственникам в другой город. (Через много лет он с женой и сыном эмигрировал в Германию!) Меня сразу удивило то обстоятельство, что тётя Соня работала аккомпаниатором (а это значит – имела высшее музыкальное образование) в  Хореографическом училище имени Вагановой, расположенном на ул. Зодчего Росси, а тётя Женя – простой работницей. Но я так и не стал выяснять, почему так произошло.

Однако вернёмся к Марику.

Каждый день он до уроков приходил ко мне, мы завтракали и шли в школу. После школы опять приходили ко мне, обедали и делали уроки. Конечно, такое было возможно благодаря моей необыкновенной бабушке Хане, безумно меня любившей, наверное, и потому, что я был её единственным внуком, и потому, что рос без отца. После обеда шли во Дворец пионеров, где для таких юнцов, как мы, бесплатно показывали художественные фильмы. Причем, один и тот же фильм крутили несколько недель. Нам, как и народному артисту Ширвиндту (об этом я узнал совсем недавно из телевизионной передачи о нём), особенно запомнился «Танкер Дербент». Я даже упомянул о нём в своей «Поэме о юности»:

Кораблю, что во власти ветра,

Дорог каждый момент.

Сколько с тех пор километров

Набегал танкер Дербент!

У старпома фуражка белая,

Норовит соблазнить, обмануть…

И рука моя, ишь ты, смелая,

Соседке легла на грудь!.. 

Ходили мы и в расположенный на Фонтанке ДПШ (Дом пионера и школьника), где я играл в шахматы, освоив эту непростую и очень интересную игру ещё в Самарканде, где мы с мамой, бабушкой и дистрофиком дядей оказались, пережив блокадную зиму в Ленинграде. Итак, я играл в шахматы, а Марик сидел рядом, вдохновляя меня своим присутствием. Должен сказать, что он сопровождал меня повсюду. Когда, например, меня послали на математическую олимпиаду, он пошёл со мной.

Особенно запомнился такой печально-ироничный случай. Я хорошо плавал всеми стилями (чему тоже научился в Самарканде), но особенно любил брасс. Узнав об этом, наш одноклассник Чижов, уже несколько лет ходивший в бассейн на улице «Правды», где работала тренером его мать, спросил меня: «Хочешь, я устрою тебя в бассейн?». Хотел ли я?! Да это было, моей, как мне казалось, несбыточной мечтой, ведь в тогдашнем Ленинграде имелось только два бассейна: один – в центре на ул. «ПравдЫ», другой – на Петроградской стороне. Поэтому я немедленно согласился. Со мной, конечно, захотел пойти Марик, плававший, «как топор». Чижов об этом не знал, поэтому сказал, что устроит обоих. На следующий день нас в три часа у входа в бассейн ждала его мама Мария Александровна. 

Для меня это было настолько же желанно, насколько неожиданно. Мария Александровна отвела нас на медкомиссию. Марик всех врачей прошёл, я же «погорел» на последнем – отоларингологе. «Почему ты так тяжело дышишь? – спросила она, – у тебя насморк?»

Будучи от природы искренним (таких, как я, называли «русской аптекой»), я ответил: «Нет, у меня искривление носовой перегородки». – «Сделай операцию и тогда приходи», – заявила врачиха. «Поймите – я плаваю всеми стилями, особенно люблю брасс, а в брассе вообще дышат только ртом», –  пытался я убедить формалистку. Разговор с ней походил на разговор глухого со слепым. И я ушёл ни с чем. Конечно, можно было всё рассказать Чижову, и он снова поговорил бы с матерью, но я этого делать не стал. Марик же ходил в бассейн месяца три и бросил. Много позже я всё же сделал операцию, сравнимую с пытками в гестапо. И уже учась в институте, ходил в бассейн,  и довольно успешно выступал в межвузовских соревнованиях.

Но вернёмся к ДПШ. Я дошел до второго разряда, после чего тренер сказал, что как только получу первый разряд, он отведёт меня во Дворец пионеров к известному шахматному тренеру Владимиру Заку. Но до этого дело, увы, не дошло… 

Как-то, выйдя из ДПШ, мы с Мариком увидели впереди двух девушек нашего возраста и почему-то не замедлили с ними познакомиться. Одну звали Нюра (вскоре она стала Аней), другую – Нина. Позже мы узнали, что фамилия Ани – Мещерякова, а Нины – Кириллова. Мы стали часто приходить к Ане, где нас очень тепло встречали её замечательная мама Мотя и младший брат Лёня. Когда же у нас появились новые друзья – Миша Крайчик (помните, мы пели с ним «Песню о Ленинграде»), а чуть позже – Гена Граблев, они  приходили вместе с нами.

Тётя Мотя называла Гену «соня» за его вечно не выспавшийся вид. Объяснялось это обстоятельство очень просто: мы, как правило, ложились поздно, но успевали перед школой выспаться, да и школа находилась очень близко. Гена же (токарь-расточник пятого разряда) начинал работу очень рано: в семь тридцать, и ехал в Гавань на Васильевский остров! Весь путь вдоль Фонтанки (он жил на углу Фонтанки и Щербакова переулка) до перехода на Невском Гена… спал на ходу. Спал он и в троллейбусе вплоть до последней остановки. Не веря, что такое возможно, я однажды лично убедился в этом, оставшись у него ночевать и проделав  с ним весь путь от дома до Гавани.

Должен заметить, что мы приходили к Ане в самые страшные антисемитские годы: постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград», разоблачение псевдонимов, борьба с «космополитами» и апофеоз этого варварства – «Дело врачей». Но у тёти Моти мы словно  попадали в другой мир.  Между тем я влюбился в Нину, и она ответила мне тем же. Мы  встречались почти семь лет. И хотя наши встречи многие годы носили далеко не платонический характер, до свадьбы дело не дошло: не мог я привести в мой еврейский дом её отца – всегда подвыпившего дядю Васю. Нередко он кричал в наш адрес: «Голову даю, что они живут!»

А её мама, тётя Шура, по-настоящему любившая меня, отвечала: «Не мерь всех на свой аршин!» Стоял за меня горой и её брат Толя. И, конечно, имело значение то, что её семья не отличалась интеллигентностью. И хотя мы расстались, врагами не стали. И это потому, что Нина повела себя очень достойно.

После седьмого класса Марик окончил Энергетический техникум, где подружился с Лёней Ушманом. Через некоторое время Лёня женился на киевлянке и переехал в Киев. Как-то он оказал мне серьёзную услугу. Но об этом позже.

На шестнадцатилетие Марик подарил мне замечательную книжку – первый том из десятитомного романа Анны Антоновской «Великий Моурави». Затем примерно в течение семи лет я покупал остальные девять томов (иногда в одной книге находились два тома). Великий Моурави – это грузинский полководец Георгий Саакадзе, успешно воевавший с персами и турками за свободу Грузии. Причём для этой цели он стремился объединить разрозненные дружины князей в единое войско во главе с царём Луарсабом. Бесчисленные примечания к этому эпохальному роману написал муж Антоновской – Борис Чёрный. Оба они были евреями, и всё же за это произведение автор получила Сталинскую премию.

Все тома книги не только очень интересны, но и содержат массу исторических и военно-стратегических сведений. Не случайно я привёз «Великого Моурави» в Израиль.

На том дне рождении я, Марик и  Миша впервые напились, для чего запасли две бутылки водки, спрятав их в коридорном камине. Праздновать «мужской компанией» мы ушли в огромную комнату Абраши – моего любимого дяди. На дне рождения, кроме нас троих, был мой ровесник, близкий приятель и сосед по квартире Яша Гиндин, в двадцать лет умерший от доброкачественной опухоли мозга. Его мучили страшные головные боли, а участковый доктор Гитлевич поила Яшу валерьянкой!.. Стихи о нём в поэтической подборке опубликовал его друг – известный российский поэт Владимир Британишский в альманахе «Свет двуединый». Там же опубликованы и два моих стихотворения. На дне рождении были также Павел Фишер (рассказ о нём опубликован в журнале «Литературный Иерусалим» №11) и мой одноклассник Юра Михельсон. Ныне он крупнейший либреттист России, публикуется под фамилией Димитрин (по имени своего сына Димы). Последние трое водку не пили.

Когда Марику исполнилось восемнадцать лет, его призвали в армию. Но ещё до армии он влюбился в очень красивую девушку Дору, и она ответила ему взаимностью. Всю ночь накануне его мобилизации мы впятером ходили по Ленинграду: Марик с Дорой, Миша Крайчик, Яша Чудновский (о нём я написал в книге «Грани судьбы») и я. Впоследствии в «Поэме о юности» я писал:

Ах, ты, ноченька, ночка летняя!

А на улице мы одни.

Ждёт разлука нас пятилетняя,

И попробуй-ка, отмени.

Взгляд у Доры слезами полнится,

Ветер волосы шевелит.

Мне надолго-долго запомнится

Ваш счастливо-несчастный вид…

Примерно через месяц я получил от Марика письмо и узнал, что он служит в Семипалатинске. Именно  в этом районе Советский Союз проводил испытания атомной бомбы! Это было первым «большим везением» Марика. Второе «везение» заключалось в том, что вместо трёх лет, как все призывники, попавшие в пехоту, он служил пять, ни разу не побывав в отпуске. Первое письмо Марику я написал в стихах. Всё стихотворение не помню (о чём очень сожалею), но первые три строфы приведу:

Ты поверишь, я так тебя ждал,

Как не ждут и родного брата.

Как по девушке тосковал,

Ожидая тебя – солдата!

На дорогах далёкого края

Я видел тебя в строю.

Незримо с тобой шагая,

Печаль ощущал твою.

Годами текли недели.

Не в силах ускорить их бег,

Я знал – и в солдатской шинели

Ты близкий мне человек!                 

Результатом пребывания в армии явилось обострение диабета, мучившего Марика всю жизнь. И если вначале ему кололи инсулин медсёстры, то со временем он  делал это сам. Через несколько лет на его руках, ногах и животе не осталось живого места. Вместе с тем армия закалила Марика, укрепила его характер, сделала  целеустремлённым, не боящимся никаких трудностей. Всё это пригодилось ему в дальнейшей очень непростой жизни.

Где-то через полгода после того, как Марик оказался в армии, его Дора вышла замуж за москвича и переехала в столицу. А мой друг во всех письмах спрашивал о ней. Но что я мог ему написать?! После каждого письма я приходил к тёте Жене, чтобы ободрить её, показать очередную весточку от друга. Когда же Дора вышла замуж, пришёл посоветоваться, что делать – писать или не писать о замужестве его возлюбленной. Тётя Женя сначала пожала плечами, а потом, подумав, сказала: «Лучше не надо».

Но, как известно, всё в жизни кончается, окончилась и служба Марика. Помню, как бросился к нему, как взлетел на пятый этаж, как мы обнялись! Так получилось, что Дора в это время оказалась в Ленинграде. Они с Мариком случайно встретились и… переспали. Прямо как в романе Стендаля «Пармская обитель».

Когда пришло время подумать о работе, проявились организаторские способности Марика: он сумел создать в Ленинграде филиал московского предприятия «Промэнергогаз», став его начальником. Основным занятием предприятия являлась чистка паровых котлов на энергетических заводах города. Надо сказать, что Марик был очень красив, поэтому на него заглядывались девушки, и он их вниманием не пренебрегал. Вскоре мой друг познакомился с симпатичной девушкой Майей. Отец у неё был довольно хмурого вида еврей, мать – русская, и, в отличие от мужа, приятная, приветливая женщина. Но прежде чем делать предложение, Марик, после своей мамы, привёл Майю к моей бабушке Хане. Она тоже его выбор одобрила, и он женился. В положенное время у них родился сын Боря.

Хотя я пишу о Марике, не могу не рассказать о том, что происходило со мной, так тесно переплелись наши жизни. Такое активное участие мы принимали в судьбе друг друга. Поскольку я учился в Холодильном институте, связанном с пищевой промышленностью, всех студентов раз в год посылали на рентген. Там у меня обнаружилось затемнение на верхушке правого лёгкого, что явилось результатом перенесённого мной гриппа, а также неразумного поведения. После курса медикаментозного лечения в тубдиспансере, располагавшемся на Невском проспекте у Московского вокзала, доктор Гутцайт все же направила меня в туберкулёзный институт. Там после тщательного исследования (послойных снимков) диагноз окончательно установили – закрытая форма туберкулёза, и доцент фтизиатр Тульчинский посоветовал мне взять академический отпуск.

В течение всего года Холодильный институт платил мне стипендию в размере 26 рублей в месяц. За разрешением столь неординарного действа декан факультета Боушев ездил в Москву в Министерство высшего образования, за что я ему несказанно благодарен. Правда, не случайно, так как к этому времени я из «середнячка» превратился в отличника – результат совместных занятий с Лялей (как звали её все близкие), и на четвёртом курсе меня назначили старостой группы. Было ещё одно производное от этого тесного общения: мы с Лялей полюбили друг друга и после третьего курса поженились, справив свадьбу в Абрашиной пятидесятиметровой комнате.

После свадьбы поехали в ленинградский пригород Сестрорецк, где раввин Меир дер Шейхет  организовал нам хупу (еврейский свадебный обряд). Меир делал обрезание детям и внукам всех религиозных евреев Ленинграда, резал для них кур. Примерно раз в три месяца забивал корову и продавал кошерное мясо на Кузнечном рынке. Впрочем, подробно я написал о нём и опубликовал написаное в журнале «Литературный Иерусалим» №10 за 2015 год.

Мой любимый и любящий дядя Абраша снял для меня с мамой комнату в Комарово под Ленинградом. Марик притащил из дома наш телевизор, что, несомненно. украсило быт её обитателей. А поскольку зима была очень суровая (мороз и солнце), договорился с какой-то старушкой, и она связала мне носки и варежки из верблюжьей шерсти. Приезжал и Миша Крайчик. До сих пор не могу понять, как удавалось им разместиться на ночь в крохотной комнатке. И, конечно же, приезжала моя Ляля. Она в это время писала диплом, а наше материальное положения находилось «ниже плинтуса». К стипендии 26 рублей в месяц Лялин отец добавлял ещё 20! Не случайно я писал в «Поэме о юности»:

Жизнь к нам была не ласкова,

Жизнь нас сурово встретила,

Чёрною больше краскою

Первые годы метила.

Всё норовила подлая

Чувство из сердца вытравить.

Всё из огня да в полымя,

Всё по ухабам, рытвинам.

Но, не сгибаясь вербою,

Ты оставалась верною.

Стойкая против горестей,

Чуждая всякой корысти.

В Комарово был замечательный сосновый лес, и когда я подолгу гулял меж сосен, покрытых снежными шапками, у меня  возникали стихи. Например, такие:

Укололся больно ветер – успокоился.

Солнце золотые сети раскидало по лесу.      

Мы с мамой прожили  в Комарове всю зиму, весной вернулись в Ленинград. Ещё некоторое время я принимал паск (лекарство, прописанное мне доцентом Тульчинским). Через три месяца, после тщательной проверки в тубдиспансере, меня посчитали здоровым и сняли с учёта. Но «на память» о пережитой болезни на верхушке правого лёгкого остался маленький рубчик.

А летом мы сняли дачу в Луге, славящейся великолепным сосновым лесом и находящуюся на сто первом километре от Ленинграда. Выйдя в декретный отпуск, к нам с мамой приехала Ляля. А чуть позже на неделю приехал Марик и спас меня от… петуха! Каждый день в шесть часов утра на ограждение напротив нашего с Лялей окна запрыгивал неизвестно откуда взявшийся петух и трижды выкрикивал своё победное: ку-ка-ре-ку! Я, естественно, просыпался и уснуть уже не мог. Чем я только в него не бросал! Однажды бросил ножницы, которые бесследно исчезли. Марик выследил наглеца и заявил хозяйке, что сварит из него суп, если он появится снова. Она поклялась, что прибьёт отсутствующую жердочку в заборе. Больше пернатый не появлялся.

В один из дней мы с Лялей решили съездить в баню, а Ляля     была уже беременна: восемь месяцев! Ехали на старом, подпрыгивавшем на булыжной мостовой автобусе. В бане Ляля таскала шайки с водой. И как результат нашего неразумного поведения у неё по возвращении отошли воды. Мама в ужасе закричала: «Беги быстрей в магазин (там находился телефон) – Ляля рожает!»

«Скорая» приехала очень быстро. Женщина-врач нас успокоила, сказав: «Ребенок не крупный, но гарантирую мальчика». У Ляли был очень «аккуратный» животик, смотрящий вверх, поэтому все в один голос утверждали, что она родит сына. На следующий день к открытию магазина мы с мамой были уже там. На мой вопрос по телефону: «Как ваша роженица Элла Венгер?» – я услышал ответ, который синхронно передал маме: «Всё в порядке, девочка, 2820». «Как девочка?!» – удивилась мама. Бывшие в магазине женины стали в один голос её успокаивать: «Какая разница, бабушка?!»

Я объясню мамину реакцию. Во-первых, как я уже писал, все, в том числе приезжавшая врачиха, убеждали нас, что исходя из внешних признаков, обязательно родится мальчик. А главное – мама прожила необыкновенно тяжёлую жизнь и думала, что мальчикам (понимай – мужчинам) на этом свете живётся легче.

Забирая Лялю из больницы, я спросил: «Как проходили роды?» И в ответ услышал: «На удивление легко: я нашу крошку как будто выстрелила!» Свёрток с новорожденной я бережно прижимал к себе и думал: нет у меня ничего дороже этого комочка! Девочка родилась красивенькая, с длинными волосиками, ярко очерченными губками и бровками. В «Поэме о юности» я писал:

Обнимаю комочек крошечный,

А в лицо ветерок с реки.

Возникают стихи непрошено,

Вот такие четыре строки:

А у нашей доченьки губки аленькие,

А у нашей доченьки глазки каренькие,

А у нашей доченьки бровки – стрелочки.

Жизнь, будь же ласкова к нашей девочке.

В самом начале повествования я предупредил, что, рассказывая о Марике, не смогу не рассказать о себе. Как видите, это были не пустые слова… 

Между тем, Марик, работая начальником «Промэнергогаза», совершил немало добрых дел, и не только для меня. Например, он организовал встречу очередного гражданского Нового года в отдельном кабинете ресторана одной из лучших гостиниц города – «Европейской», расположенной в центре на ул. Бродского. В числе четырёх  пар, на которые был рассчитан кабинет, находились: Муля с Нелей, Шурик «маленький» с Галей, сам Марик с Майей и я с Лялей.

Праздник организовали прекрасно: Дед Мороз и Снегурочка развешивали на всех новогодние гирлянды, шутили, дарили подарки. Нам с Лялей подарили красиво раскрашенную пластмассовую жирафу. Она потом до репатриации стояла на диван-кровати купленного, благодаря моему приятелю Володе Бенцианову, румынского гарнитура для салона.

Когда мы вышли из дома, на улице был минус один, плюс один градус по Цельсию, а когда в шесть утра вышли из ресторана – минус 17! Таковы капризы ленинградской погоды!

Было и такое – как-то у меня очень разболелся зуб. Надо сказать, что лечение зубов в те годы в районных поликлиниках Союза, в том числе и Ленинграда, осуществлялось на очень низком уровне. К примеру, обезболивающий укол делали только в платных поликлиниках, зубной нерв не удаляли, а убивали мышьяком,   пломбы ставили цементные! Вместе с тем наша районная поликлиника, расположенная на Невском проспекте рядом с кинотеатром «Баррикада», считалась одной из лучших в городе. Промучившись ночь, я отправился туда. Врач, с которой я имел дело уже не в первый раз, поковырявшись в зубе, сказала: «Если через пару часов боль не пройдёт, поезжайте прямо в хирургическое отделение на удаление. Направление от меня у них уже будет».

Боль не проходила, и я уже направился осуществлять экзекуцию, но в дверях столкнулся с Мариком и его сотрудником. Выслушав меня, он заявил: «Вырвать зуб всегда успеешь, попробуем в начале народное средство, благо мы получили премию. Пойдём в ресторан “Москва”, там разберемся…» Ресторан находился на углу Невского и Владимирского проспектов, в пяти минутах ходьбы от моего места проживания. Мы жили тогда на  Невском проспекте у Московского вокзала в однокомнатной отдельной квартире. Правда, располагалась она в полуподвале, и вход в неё был со двора.

Итак, мы пришли в ресторан, заказали для начала по сто пятьдесят на «нос», салатик, горяченькое и, подняв первую рюмку, Марик предложил выпить за мой зуб.

Уже после первой я почувствовал лёгкое облегчение, после второй – более, чем лёгкое. Когда же графинчик был пуст, зуб у меня совершенно не болел. Тогда Марик предложил повторить дозу, чтобы выпить за мое успешное излечение. Никто не возражал. Не возражал, естественно, и я, причём и во второй, и в третий раз… Словом, домой пришёл чуть тёпленький… Много позже зубной врач, к которой я снова вынужден был обратиться, объяснила мне причину «чудесного» излечения: водка, разогнав кровь, избавила меня от воспаления. И добавила: «Но это был исключительный случай, так что не вздумайте прибегать к подобному лечению снова!»

Но если я выпивал от случая к случаю, то Марик пил часто и много. В результате здоровье его резко ухудшилось: он очень располнел, стал плохо видеть и слышать. Диабет – болезнь тяжёлая и мстительная, невнимания к себе не прощает. И я решил взять Марика в Трускавец. До этого  мне уже  один раз пришлось там побывать с моей дорогой Ляленькой и убедиться в волшебных свойствах минеральной воды Нафтуси. Дело в том, что у меня обнаружили далеко не золотоносный песок в жёлчных путях. И лучше Нафтуси промыть эти пути ничто и никто бы не мог. К тому же Нафтуся (в ней содержатся летучие примеси нефти, отсюда такое название) прекрасно отлаживает диабет. Словом, мы с Мариком пробыли  в Трускавце 24 дня, три раза в день пили Нафтусю, ни грамма спиртного не брали в рот, питались в диетической столовой, равнодушно проходили мимо красивых женщин. В результате Марик похудел на 20 кг. К нему вернулись слух и зрение.

Уезжая из Трускавца, мы, по моей инициативе, решили заехать в Киев, чтобы найти моего самаркандского друга детства и отрочества Юру Кипниса и, конечно, познакомиться со столицей Украины. При этом мы рассчитывали на помощь приятеля Марика по техникуму Леню Ушмана. Помните, я писал, что, женившись, он переехал в «мать городов русских». О самих же поисках и обо всём, что с ними было связано, заинтересованный читатель сможет прочесть в моей книге «По дорогам памяти».

Что же касается меня, то я не совсем вымыл свой песочек, поэтому пришлось поехать в Трускавец и на следующий год.

Вообще в Трускавце говорили так: «Сюда надо приезжать три года подряд, а потом – каждый год!» Мне, к счастью, «каждый год» не понадобился – хватило трёх раз. О Трускавце, о моём пребывании в нём я написал большое стихотворение, но приведу только последнюю строфу:

А наутро опять мы пойдём к водопою.

О невзгодах своих будет петь чёрный кот.

Трускавец, Трускавец! Мы простимся с тобою,

Чтобы снова приехать на будущий год!

Это стихотворение я отправил в письме Владимиру Ивановичу Алюшинскому – начальнику отдела информации ВПТИ «Энергомаш». О нём, а также о Зайдлере, Кржечковском и Юровском я написал в журнале «Литературный Иерусалим» №9 за 2015 год.

Важно отметить, что гостиницу и диетическое питание нам                     устроил парень по имени Слава, с которым я познакомился в предыдущий приезд. Тогда он в чине младшего лейтенанта служил паспортистом в отделении милиции. Мы с Мариком послали ему на Новый год нейлоновую рубашку – тогда это был писк моды. Больше того – Слава на две недели приехал ко мне в Ленинграде. Я показал ему мой красавец город и свёл в Мариинку на оперу Верди «Трубадур».

В наш с Мариком приезд Слава уже был старшим лейтенантом. А в мой третий и последний приезд – капитаном, начальником ОБХСС Дрогобычского  района, куда входил и Трускавец.

Но вернёмся к производственной деятельности Марика. Не   ограничившись ленинградским отделением «Промэнергогаза», он создал участок в Таллине и назначил его начальником совершенно незнакомого человека, оказавшегося жуликом с уголовным прошлым. Каждый месяц он вписывал  в ведомость на зарплату несуществующих людей и по фальшивой доверенности получал за этих «мёртвых душ» деньги.

Так продолжалось около полутора лет. Но однажды в сберкассе рядом с кассиршей оказалась её подруга, работавшая на комбинате, где находился участок Марика. Случайно посмотрев в ведомость на зарплату, она не увидела в ней ни одной знакомой фамилии, о чём тут же заявила своей подруге. Та  нажала на кнопку, и, через несколько секунд, афериста взяли под «белы рученьки» два милиционера. Началось следствие, на котором проходимец все валил на Марка Лесина. Моего друга арестовали. Следствие, длившееся несколько месяцев, продолжилось в Ленинграде. Затем в городском суде, расположенном на Фонтанке, начался суд.

Я бывал почти на каждом заседании и с самого начала понял, что дело плохо. Об этом говорило  «беспристрастное» поведение судьи и народных заседателей, да и защитник оказался не на высоте. А тут ещё «Ленинградская правда» подлила масла в огонь, обвинив Лесина Марка Яковлевича во всех смертных грехах ещё до объявления приговора. Это было возможно лишь в таком «правовом» государстве, каким был  Советский Союз!

В итоге приговор «самого справедливого в мире» суда гласил: тринадцать лет в лагере строгого режима. И это при жестоком диабете, которым страдал Марик. Узнав о решении суда, тётя Женя скончалась от инфаркта, а жена Марика Майя немедленно с ним развелась.

Моя же жизнь раскололась на две половины: одна – до посадки Марика, другая – после посадки. Как ни странно это прозвучит, но я не могу не сказать, что диабет в некотором смысле помогал Марику. Время от времени его помещали в тюремную больницу, расположенную в Ленинграде за Боткинскими бараками (так в простонародье называлась больница имени Боткина для инфекционных больных). Марик заранее меня об этом «новоселье» предупреждал, воспользовавшись очередным освобождающимся «коллегой». Поскольку я не являлся близким родственником заключенного, доступа к нему у меня не было, но к тюремной больнице я подходил и, во-первых, видел друга за решёткой, во-вторых, выполнял его поручения, которые были написаны на клочке бумаги. Эти записки он сворачивал шариком и выбрасывал через оконную решётку.

Например, в одной записке содержалась просьба сходить в Куйбышевскую больницу к врачу такой-то (её фамилию и имя отчество я забыл, но не забыл, что она была еврейкой), что принимала участие в заседании медицинской комиссии, решавшей отправить заключённого обратно в лагерь или оставить для продолжения лечения. На следующий день я пришёл к ней с большой коробкой купленных «по блату» ленинградских конфет «Пиковая дама». Рассказав о том, что произошло с Мариком, я попросил помочь ему остаться для продолжения лечения, насколько это возможно. И она добилась того, что Марику продлили лечение на целый месяц, Думаю, сделала она это и потому, что поверила моему рассказу, и потому, что была еврейкой.

Как-то мне и Шурику «маленькому» позвонил мужчина и сказал, что он друг Марика Лесина по заключению, попросив встретиться с ним для очень важного разговора. Встреча состоялась на Обводном канале напротив Варшавского вокзала. К нам присоединился и Шурик «большой». На встрече мы увидели типичного уголовника в наколках, говорившего на блатном жаргоне. Причём он с самого начала решил взять быка за рога, заявив: «Вы должны купить мне новый костюм, отвести к зубному врачу и оплатить все пломбы и коронки, которые он поставит!» На что Шурик «большой» ответил ему не менее категорично: «Хотя мы «по фене не ботаем» (на блатном языке не разговариваем),  русский знаем хорошо. И на этом языке я скажу, что мы, во-первых, ничего тебе не должны, во-вторых, не принимай нас за лохов, в третьих, ищи дураков в другом месте». У уголовника от удивления отвисла челюсть и отнялся язык. Взять нас на пушку, выражаясь опять же по фене, у него не получилось…  

Однажды освободившийся заключённый в одиннадцатом часу вечера пришёл ко мне домой и, назвавшись другом Марика, попросил одолжить ему пятьдесят рублей. Деньги я ему дал, но сказал, что у меня маленькая дочь, которая боится посторонних людей. А поэтому приходить ко мне домой очень нежелательно.

Было  и такое – мне позвонил очередной уголовник и передал слова Марика: собрать четыре тысячи рублей и с этими деньгами прислать к нему его бывшую жену Майю. Есть надежда, что в этом случае ему удастся досрочно освободиться. Надо сказать, что связь с Майей я не терял. Неоднократно водил их сына Борю в ТЮЗ. Так что надежда уговорить Майю поехать к Марику у меня была. Что касается денег, то я собрал у родственников и друзей намного больше, не забыв о расходах на дорогу и подарки. И очень кстати получив премию в две тысячи рублей, вложил её в «общую кассу». К чести Майи должен сказать, что уговаривать её не пришлось – она согласилась сразу.

С каким нетерпением мы ждали возвращения Майи! Вернувшись, она рассказала, что им с Мариком на три дня выделили отдельную комнату и довольно сносно кормили. По поводу досрочного освобождения она выразила большое сомнение.

Последний раз Марик оказался в тюремной больнице в день свадьбы моей двоюродной сестры Гали и её возлюбленного со школьной скамьи Саши. И пришёл я на свадьбу сразу после свидания с Мариком. На душе у меня было, как говорил Аркадий Райкин, «мерзопакостно», но об этом никто не должен был догадаться, ведь мне досталась честь быть  тамадой! Помню, в своём вступительном слове я, в частности, сказал: «Дорогие Галя и Саша! Вы успешно выдержали испытание временем. Я желаю вам так же успешно выдержать испытание жизнью!» В заключение прочёл мои «Стихи о русской водке». Приведу первые две строфы:

Праздник создан для веселья,

Как бутылка для вина.

Водка, может быть, и зелье,

Если доза для слона!

Впрочем, мы о том не будем,

Ведь давно уж решено,

Что простым советским людям

Выпить, право, не грешно.

Годы шли, и в одном из писем Марик сообщил, что работает медбратом – делает уколы инсулина другим заключённым. Что у него отдельная камера, оборудованная под медпункт. И, наконец, от Марика пришла радостная весть – после многочисленных прошений, отправленных в Верховный Совет, его досрочно освобождают: вместо тринадцати лет он отсидит одиннадцать. Но для того, чтобы он мог жить в Ленинграде, его должна прописать бывшая жена. Он же даёт слово не претендовать на её площадь. Уговаривать Майю мы отправились с Нелей – женой его старшего двоюродного брата Мули. И опять уговаривать её не пришлось.  

И вот Марик – в Ленинграде. Мы с Лялей,  Леночкой,  моей тётей Даней (я никогда не звал её тётей, как и моя дочка, –  просто Даней) и очень религиозной бабушкой Ханой жили в то время в новом районе. Две комнаты в коммунальной квартире на ул. Ломоносова (у Пяти Углов) и комнату Дани поменяли на трехкомнатную квартиру в Урицке (одна остановка от Сосновой Поляны). В итоге я добирался на работу с тремя пересадками.

Зато в Урицке жил мой школьный приятель – архитектор Рафа Тейтельбаум, в Сосновой Поляне – мои институтские приятели Эдик Шутенин и Дима Юрашевский, женившийся вторым браком на очень красивой  еврейке – сестре народного артиста Равиковича. А недалеко от нас на проспекте Ветеранов – мой близкий приятель по ВПТИ «Энергомаш» Леонид Масарский. Со временем он эмигрировал в Америку, в Сан-Франциско, и я у него побывал. Но ещё до этого он с женой прилетал в Израиль. И, наконец, на проспекте Ветеранов жил с женой Симочкой Марика двоюродный брат Шурик Левинтов. Кстати, Симочка работала зам. директора книжного магазина на Невском проспекте, не доходя до улицы Маяковского, где я постоянно «пасся».

Вернувшись из заключения, Марик устроился на завод, где работал еврей с очень актуальной для Советского Союза фамилией Блат, прошедший всю войну и награждённый тремя орденами Славы. Рабочие звали его «Трижды еврей Советского Союза».  

Поскольку кавалер трёх орденов Славы приравнивался к Герою Советского Союза, сотрудник Марика имел большие льготы для покупки дефицитных товаров и продуктов. Подружившись с Мариком, он охотно делился с ним тем, что приобретал. Марик же делился со мной, вернее, с моей семьёй, нередко избавляя меня от поиска «блата» в соответствующих магазинах.

А вскоре у нас серьёзно стали бродить мысли о репатриации в Израиль. И во многом это было благодаря тому, что я познакомился с сестрой и братом по отцу Эстер и Ицхаком. Но Эстер через неделю улетела в Израиль, а с братом и его женой Любой Кристол (оба они были известными шахматистами и в Ленинграде, и когда репатриировались в Израиль) мы ещё почти четыре года очень тесно общались и полюбили друг друга. Впрочем, они заслуживают отдельного большого рассказа. Что я обязательно сделаю. А пока скажу: в 1978 году Эстер прислала мне с женой Эллой и дочерью Леной вызов, и после почти двух лет отказа мы прилетели в Израиль. В аэропорту им. Бен Гуриона нас встречали Люба и Изик (так я его называл). 

Марик очень тяжело переживал наш отъезд. Но я так «заболел» Израилем, что никакой другой дороги для меня не было. Оценивая причину своего отъезда, я, в частности, писал:

А может, это было зовом крови,

А может, просто стало невтерпёж

С оглядкой жить, себя ловить на слове

И, словно щи, хлебать от пуза ложь…

Ешё до нашего отъезда Марик познакомился с очень приятной женщиной – медсестрой Шурой. У неё была отдельная однокомнатная квартира. Мой друг женился на ней, и они стали жить вместе. Так что за него я был спокоен. А накануне отлёта он подарил мне маленькую счётную машинку. И именно с ней у меня возникли неприятности на авиационной таможне. Впрочем, об этом и других, более значительных таможенных неприятностях я подробно написал в книге «По дорогам памяти».