45-й февраль. Стихотворения

ТАКОЙ БЫЛ ВЕТЕР

 

Срывал с голов и рвал из рук –

такой был ветер,

что голубь шёл на третий круг

воздушных петель.

 

Такой был ветер – окна бил,

врывался в двери,

как все вандалы, не любил

считать потери.

 

Хлестал прохожих по щекам –

совсем рехнулся! –

но всё же сил не рассчитал

и – задохнулся,

 

когда, все небо изрубив

и измочалив,

открыл простор страшней любви,

синей печали –

 

взгляни, да сердце не порви

до возвращенья...

Но стали точны сизари

в перемещеньях,

 

вернулись на круги своя

и топчут камень.

Неповоротлива земля

под каблуками,

 

а в небе тают облака,

и в промежутках

зияет синяя тоска –

и сердцу жутко.

 

 

***

Крепка провинция (без моря):

                         её низины и вершины

атакой, приступом, измором

                 не взять. Она несокрушима,

я верю. Допивая жидкость,

                      напоминающую кофе,

я возвращаюсь пережитком

           в конец прекраснейшей эпохи.

 

Приветствую! (И руки мою.)

                      Милейшая из всех провинций

(вот только жаль, что не у моря)!

           Твой кофе – лучший друг провидцев,

твой рабский труд по вдохновенью,

                                самоотвержен и неистов,

к высотам духа, к откровеньям

                                 возносит материалистов.

И строго отмеряет гимном,

                                 за часом час, радиоточка:

моя провинция невинна –

                                 и вся держава непорочна!

 

…Темно. Набросьте кружевное:

                      пришла пора – легко и тихо.

Как нерушимо наше море!

                          Непобедима – Атлантида!..

 

КОЛОКОЛ

 

Любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам.

                                                                              А. С. П.

И мы сохраним тебя, русская речь, великое русское слово!

                                                                                А. А. А.

1.

Жерновами господа тёртый,

битами информации битый,

измождённым героем спорта,

алхимиком над ретортой,

отшельником за молитвой –

 

ты куда шептал: «Сохрани же

землю, семью, дар речи»?

Поклонись теперь. Ниже. Ниже!

Ухо к земле! Отвечают – оттуда, слышишь?

– Дотла не выжгу, так – слегка изувечу.

 

Вот и встань, дурак дураком,

в горле ком и на сердце ком.

Ты кому шептал?

Ты о ком?

 

2.

Аз воздам – прими: за любовь – утраты,

а потом за все страданья – карьерный рост

и слеза, в которой чистой слезы караты.

И за всё расплатой память (вот для чего склероз).

 

Память! Прихоть? Спиленный

                   океаноподобный сквер на

Коммуне: пена яблонь в море сирени.

В этих пучинах ворочались тайна и скверна,

и порою пели, а порой и выли сирены…

 

Память? Прорва! Из фиолетовой тучи ливень.

Вдвоем – под навес. Небо – настежь, сквозняк

                                                    бессмертия сея.

Память – умысел? Автопортрет Бенвенутто

                                                          Челлини

на затылке бронзового Персея –

память, да. А записная книжка с десятком

                                                     формул –

нет, не любви, а термодинамики – ей бы кануть

в небытие, но вдруг перехватит горло:

почерк… рука, писавшая… вот где память.

 

Это надолго, поскольку хомут – по шее,

если искать во времени, а не в стакане.

В зеркало глянешь или в окно – уже и…

а поразмыслишь трезво – увы, пока не…

и даже склероз перечеркнет что угодно,

но не это. Во всяком случае, не сегодня.

 

3.

А сегодня, где-то с четырех до пяти,

мало кто видел, как в крылатых сандалиях Персея

Дунаевский вальс пролетал по Светлому,

                                                  в целом, Пути,

и, просветлённый, сопровождал его Федосеев –

самозабвенно (так дети строят дом из песка,

упиваясь радостью и свободой игры той),

словно находя всё то, что искал,

словно и впрямь сто путей впереди открыты

(эту радость не украдёт ни один шакал)!

…Пожилой скрипач опустил смычок,

                                и метнулись блики

от его медали на лацкане пиджака –

золотой награды почившей страны великой.

 

4.

Те, кто в законе, вчера в законе и указали:

самый свежий русский язык теперь – на базаре,

и за базар отвечает по фене.

Выпьем чайку. Не пойдём в кофейни –

кофе дурной, как опиум для народа,

да и каким он будет – среднего рода?

И кто теперь не малахольный? И кто докажет,

что язык наш колокольный, а не говяжий?

Кто – жерновами господа тёртый,

алхимиком над ретортой,

кто – битами информации битый,

отшельником за молитвой,

сбережёт память и дар речи?

Кто? Держись, держись, человече…

 

***

С тобой никто не мучился?

С тобой никто не маялся?

И разлетались тучи все?

И открывались дали все?

С чего б тебе нахмуриться?

О чём задуматься?

Узнала цену, умница,

победного конца?

 

ОКТЯБРЬСКОЕ  ПОЗДНЕЕ

 

Краткий реликтовый луч, милосердный, как лепет

о состраданье к любой народившейся твари,

вышел – и сгинул.

И снова горбатого лепят

ветер и дождь – из прохожего на тротуаре.

 

Он, одинокий, как праведник,

                                      чёрный, как ворон,

не исчезает во чреве бензиновоядных,

стеклобетонных и прочих приимных,

но ворот

поднят, лица не видать, устремленья не явны.

 

Что ж его тянет и клонит – под ветром восточным,

редким казахским пришельцем,

                   враскос моросящим?

Что его гонит, как чёрную щепку,

по сточным

и водосточным клоакам? –

а впрочем, грозящим

 

разве что насморком.

Что ж его носит, как парус?

Что ж позади, в ста шагах –

                                и ни больше, ни меньше –

кто-то шагает за ним, неуклонно, как старость,

неграциозной походкой выносливых женщин?

 

Шляпа моя. И пальто из такого же твида.

Ёжится так же, скулу октябрём обжигая.

И никого впереди на сто метров не видно.

А позади – неуклонно шагает…

Шагает.

 

45-Й  ФЕВРАЛЬ

 

Не в клетку я входила: по спирали

я взглядом попадала в переплет

оконный,

            за которым простирали

деревья руки…

Каждый оборот

 

равнялся дню, и месяцу, и году,

но каждый год раскручивал спираль.

И вот – четыре степени свободы

(четвертая – в себя).

                        И вот – февраль,

 

короткий месяц сокращенья кадров.

За переплетом жаждали весны.

С тобой ушла последняя декада.

Два года изменений возрастных

 

замкнули цепь.

                        Спираль уже дымится.

Что ж! Прежде я жила наперебой:

была жуком, и тополем, и птицей,

была мужчиной, женщиной…

                                                Тобой

 

была так часто, так неотделимо,

как будто без тебя и не жила.

Я повторю:

            жизнь оказалась длинной.

Я повторюсь, поскольку тяжела

 

теперь уж и последняя.

                                    Теперь уж

за переплетом четырёх свобод

так много февраля, что не поверишь

в его исход...

 

 

***

Там, где схлестнулись проспект и проспект,

поставив крест на тишине и покое, –

там, на асфальтовом островке

вблизи остановки «Алое поле»,

 

она поправляла ему воротник.

Подсовывала палец, касаясь шеи.

Время отскакивало от них,

соблюдая скорость потока. Уже и

 

дети их узнали рваный почерк морщин,

внукам до выпускного – год или даже меньше,

а он для неё всё ещё единственный из мужчин

и она для него до сих пор прекраснейшая

                                                  из женщин.

 

Не сходите, не сходите со своего островка!

Слышите – там сирена летит к кому-то…

Скоро уже ничего не поправишь, даже воротника.

Стойте! – ещё полвека… полгода… полдня…

                                                     полминуты…